– Отец пошел навстречу моим желаниям, – сообщил я. Мне было интересно, как мать прореагирует на мои слова. – Ты можешь зажечь больше ароматических палочек в знак благодарности богам.
– Каким желаниям? – встревоженно спросила мать.
– Он разрешил мне заниматься литературным творчеством. Разве тебя это не радует?
– Радует, если ты будешь вести себя разумно. Я едва сдержался, чтобы не засмеяться.
– Не беспокойся, я больше никогда не обмолвлюсь о женитьбе, если ты тоже будешь молчать об этом.
Я проработал в Управлении банками всего лишь девять месяцев, с января по сентябрь 1948 года. Мне было двадцать три года, и я твердо решил заняться профессией, которая не гарантировала мне больших доходов. Внезапно меня осенило. "Какой же я дурак!" – подумал я, догадавшись о том, зачем Азусе понадобилось досье. Он хотел заключить со мной сделку! Я собирался обмануть Азусу, но он оказался более проницательным, чем я полагал. Он пошел мне на уступки, чтобы нейтрализовать меня и не дать мне бросить вызов ему или начальству. Он стремился к тому, чтобы я оказался перед ним в вечном неоплатном долгу.
Азуса хорошо изучил мой характер. Он знал, что в глубине души я обязательный человек, как любой японец. Я послушный сын, дисциплинированный и трудолюбивый работник, человек, готовый, жертвуя собой, выполнять взятые на себя обязательства. Когда отец брал с меня обещание стать "лучшим писателем", он имел в виду финансовый успех. Он подходил к моей новой профессии со старыми мерками и требовал, чтобы я сделал карьеру на новом поприще. По существу, 13 сентября 1948 года я согласился писать ради денег. Значит, отныне должны существовать два писателя, носящих имя Юкио Мисимы – сиамские близнецы, литератор и коммерсант. Мои западные читатели вряд ли встретятся со вторым Мисимой, неутомимым халтурщиком, автором легкого чтива и пустых статеек для женских журналов, безвкусным сочинителем, добивающимся коммерческого успеха.
Я рискнул прийти в литературу в послевоенное время, когда торжествовала дрянная торговая марка "Nipponsei" – "Сделано в Японии". Многое из того, что было написано мной, являлось эфемерным японским товаром "Nipponsei" и было произведено в соответствии с контрактом, заключенным мной с Азусой. Я продолжал вести двойную жизнь, но теперь делил ночь на две части. Половину времени я посвящал развлекательной литературе, которую надеялся выгодно продать, а в течение другой половины ночи занимался серьезным творчеством. Я работал как каторжный на задворках литературы, чтобы в конце концов купить себе вольную и освободиться от рабства. Я гнул спину, как кули, чтобы обеспечить финансовую свободу своему брату-близнецу. Те, кто выдвигал мою кандидатуру на соискание Нобелевской премии, просмотрели этот факт моей биографии, они не поняли, что продающий себя оптом Мисима – это своего рода японский мистер Хайд.
Не знаю, каким чудом мне удалось сохранить свой талант, не растратить его, занимаясь производством литературных поделок. Впрочем, так ли это? Сумел ли я избежать тлетворного влияния меркантилизма? Уверен ли я в том, что бойкий предприниматель не взял во мне верх над художником? Может ли искусство вообще устоять и не поддаться порче под натиском массовой культуры?
В своем стремлении заработать с помощью литературного труда я шел по стопам таких европейских художников девятнадцатого века, как Бальзак, Диккенс, Достоевский. Это были плодовитые писатели, их творчество расцвело в атмосфере компромисса меркантилизма и литературного гения. Впрочем, мое сходство с ними кажущееся, поверхностное. В наше время невозможно добиться широкой популярности, работая в жанре классического романа и создавая шедевры. Коммерческий успех литературы стал несовместим с эстетическим совершенством. Коммерческие и эстетические ценности разделяет непреодолимая пропасть, и это делает невозможным создание в наши дни шедевра. Я хорошо понимаю сложившуюся в современной беллетристике ситуацию со всеми ее капризами и ловушками и не имею ни малейшего желания исследовать и изучать ее. Одно я знаю наверняка. Я предпочел бы популярность элитарности. Я испытываю чувство вины, вспоминая о том, как в конце войны и в первые послевоенные годы мечтал о литературной карьере. Однако это не мешает мне стремиться к успеху. Писатель, который потворствует собственной популярности, не заслуживает звания художника. К счастью или нет, но наша публика, однако, не считает успех смертным грехом.
Азуса вновь оказался моим спасителем и благодетелем. И в этом для меня заключалась горькая правда. Повторилась ситуация, которую я уже пережил в последние годы войны. Тогда меня забраковала военно-медицинская комиссия и меня не призвали на действительную военную службу, а сейчас я, двадцатитрехлетний писатель, был признан непригодным к государственной службе, к участию в созидании истории. И все это произошло с разрешения моего домашнего императора Азусы.
После моего ухода из Управления байками моей вассальной зависимости от капитана Лазара и отдела Джи-2 был положен конец. И это совпало с изменениями в стране, которая постепенно возрождалась и становилась политически более самостоятельной. 28 апреля 1952 года, в канун дня рождения императора, оккупационный режим был официально отменен. В действительности, однако, моя ситуация мало чем отличалась от той, в которой находилась Япония. Хотя в 1952 году была восстановлена ее свобода, страна, по существу, продолжала быть феодальным владением Американской империи.
Я стремился уехать из Японии. Несбыточная мечта для такого человека, как я. Я постоянно испытывал боли в области желудка, меня мучили внезапные приступы диареи, и потому я боялся совершать поездки даже на небольшие расстояния. Мои внутренности как будто сговорились и решили держать меня взаперти за письменным столом и не выпускать за пределы дома. Но я должен был путешествовать, должен был обрести хорошее здоровье, должен был покинуть пределы своего дома. Плавание, верховая езда и уроки бокса не давали никаких результатов. Ничто не могло спасти меня от непреодолимой слабости. Я был обречен на болезнь, название которой не знал, так как врачи не могли поставить окончательный диагноз.
Весной 1951 года я посетил храм Сингон в Сикате вместе со своей неизменной спутницей баронессой Омиёке Кейко. Мы хотели посмотреть здесь мумии двух известных святых восемнадцатого века. Эти отшельники подвергли себя ужасному испытанию, известному под названием "поедание дерева". Аскетический подвиг начинается со строгого ограничения в пище. На первом этапе отшельники едят только орехи, кору, ягоды, а иногда к тому же сосновые иглы и траву. Рацион питания постепенно уменьшается и в конце концов сходит на нет в течение определенного периода времени, который длится от тысячи до четырех тысяч дней. Целью испытания является смерть от голода в позе лотоса в последний день заранее рассчитанного срока. К этому времени тело отшельника иссыхает, и он превращается в живые мощи – кости, обтянутые кожей. После смерти он три года лежит в каменном саркофаге, и за этот период его тело само мумифицируется. Его не надо бальзамировать так, как это делали египтяне. Говорят, что эти святые не умирают, а впадают в состояние ньюйо – временного приостановления жизненных процессов в организме. И в этом состоянии ожидают явления Будды Майтрейи, которое произойдет через миллионы лет. Мумифицированные святые, выставленные в храме, одеты в роскошные буддийские одежды, и им поклоняются, как Будде.
Приехав в Сикату, мы узнали, что святых, на которых мы хотели посмотреть, унесли для экспертизы ученые из Токийского университета. Нам разрешили посетить временную лабораторию, в которой шло исследование мумий. Она находилась в пристройке к храму. Раздетые святые лежали на боку, застыв в позе со скрещенными ногами, и были похожи на трупы, обнаруженные в Помпеях.
Кейко сравнила их с двумя жареными пекинскими утками.
По словам одного из ученых, исследование с помощью рентгеновских лучей выявило повреждения туловищ мумий. Они были изъедены молью и крысами. Теперь реликвии необходимо было почистить и реставрировать. Кейко наморщила свой хорошенький носик.
– Как ужасно! – воскликнула она. – Ты только представь себе, Кокан! Неужели они поместят в эти тела, словно в шкафы с одеждой, шарики нафталина от моли?
От ее слов мне стало плохо. Я почувствовал, что в моих внутренностях тоже копошатся крысы и откладывает свои личинки моль.;
– Не обращай внимания на мои шутки, – сказала Кейко, увидев, какое впечатление произвело на меня ее замечание.
Неужели она поняла всю глубину моего отвращения к самому себе в тот момент, когда я почувствовал себя одним из этих умерших от голода святых?
– Я решил уехать из Японии, – сообщил я, когда мы вышли во двор храма. – Мне необходимо поправить здоровье. Мне хочется сесть на первое же китобойное судно и отправиться к берегам Антарктики, чтобы в суровых условиях закалить свой организм.
– Тебе не дают покоя фантазии о полярных приключениях в духе Эдгара Алана По? Очень романтично, но не слишком практично. Чтобы покинуть Японию, тебе необходимо получить разрешение генерала Макартура…
Кейко осеклась и, остановившись, рассмеялась. Она совсем забыла, что в апреле 1951 года последний сёгун Японии, генерал Дуглас Макартур, был отправлен в отставку. Президент Трумэн вынудил его оставить пост главнокомандующего союзными войсками и уехать из Японии. Его сменил Мэтью Ридгвей. До недавнего времени никто из японцев не имел права покидать пределы страны без разрешения сегуна Макартура.
– Теперь, наверное, будет легче получить разрешение на выезд за границу, – задумчиво сказала Кейко.
– Я готов пройти медицинскую комиссию, чтобы доказать, что мне необходимо лечение за рубежом.
– Чего ты боишься, Кокан? Что в твоем желудке найдут крысиное гнездо?
– А это удивило бы тебя?
На Рождество 1951 года я отправился из гавани Иокогамы в пятимесячное путешествие по миру, которое закончилось, как я этого и хотел, в Греции.
ГЛАВА 13
БЕНАРЕС: МЕССА ДЛЯ МЕРТВЕЦОВ
– Quasi modo geniti infantes, alleluja… – промолвил доктор Чэттерджи, сидя на заднем сиденье подпрыгивавшей на ухабах машины.
Мы ехали в старом, оставшемся с войны седане цвета хаки, в котором нас неимоверно трясло и подбрасывало. Он появился возле дома доктора Чэттерджи около девяти часов вечера. За рулем сидел "майор в отставке Дас". Думаю, что это вымышленное имя. Майор оказался молчаливым пожилым индийцем в тюрбане, у него была военная выправка и густые бакенбарды. Он носил бежевый льняной костюм типа "сафари". В зеркало заднего обзора я видел налитые кровью глаза Даса, похожие на красные тлеющие угольки. Они смотрели на нас с негодованием. "У агори точно такие же глаза", – думал я, вспоминая дядю доктора Чэттерджи, с которым только что познакомился. Мы возвращались домой из Магахара.
– … это из Первого послания святого Петра, глава вторая, стих первый: "Как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко", – запинаясь и клацая зубами от тряски, перевел Доктор Чэттерджи.
В латинском изречении мое внимание привлекло знакомое слово "Квазимодо". Горбун из романа Виктора Гюго "Собор Парижской Богоматери".
– Подкидыш Квазимодо, – рассказал доктор Чэттерджи, – получил имя по первым словам пасхальной мессы. Так горбуна назвал усыновивший его священник Клод Фролло.
– А почему вы вдруг процитировали слова этой мессы?
– Вы в опасности, – сказал доктор Чэттерджи. Необычно лаконичный ответ доктора свидетельствовал о том, что ночь будет очень странной и исполненной неожиданностей. У него на коленях лежала черная кожаная сумка.
Я посмотрел на часы. Полночь еще не наступила, а седан уже переехал мост через Мальвия, направляясь к гостинице "Кларк". Я провел с дядей доктора Чэттерджи немногим более двух часов.
Не могу сказать, что общение с агори полностью разочаровало меня. Тем не менее я сбежал. Я ощущал легкую пустоту в голове и был не способен на критические суждения. Я был рассеян, выведен из строя и не мог понять, что заставило меня уехать.
То, что я увидел сегодня вечером, несомненно, было странным. "Но ведь это общеизвестно, – сказал я себе. – Странные вещи оказывают на нас более сильное воздействие, чем обычные, которые лишь со временем начинают казаться нам странными. Со мной же произошло обратное. То, что представлялось мне странным, в конце концов оказалось чудовищной банальностью".
Майор Дас, который безропотно по первому требованию повез меня назад на другой берег реки, следил сейчас за мной своим пылающим взглядом в зеркальце заднего обзора. Но я старался не обращать на него внимания, глубоко уйдя в свои мысли и воспоминания. Мне припомнился день, когда мы ехали с Азусой в такси, возвращаясь из дома Сугиямы, на дочке которого я собирался жениться.
– Я встречался с девушкой, которая теперь помолвлена с наследным принцем Акихито, – сказал я отцу.
– Я едва сдержался, чтобы не пнуть его, – заметил Азуса, выпуская сигаретный дым.
– Кого, наследного принца?
– Нет, твоего потенциального тестя, Сугияму Ней. – Азуса пронзил меня сердитым взглядом. – Почему ты перестал с ней встречаться? Как ее звали? Мисс Седа? Теперь она – невеста наследного принца. Ее отец был богат и не столь претенциозен, как Сугияма Ней. Нет ничего хуже нуворишей, этих выскочек, много о себе воображающих и бахвалящихся тем, что они являются художниками традиционной школы.
– О чем это ты?
– О чем? О том, что ты возгордился и хвастаешь своим успехом. Мой сын – мировая знаменитость, а мы – потомки крупного феодала, даймё.
– Она охотилась за знаменитостями.
– Кто?
– Невеста наследного принца. Именно потому я и порвал с ней.
– А ты знаешь, какой выкуп требует с нас Сугияма за свое любимое чадо? Это просто невероятно!
– Мы можем позволить себе подобные расходы.
– Можем позволить? Напыщенный наглец Сугияма решил прочитать мне нотацию, он сказал, что у моего сына сомнительная репутация! Именно в тот момент мне захотелось хорошенько пнуть его!
– Странно, но я находился в соседней комнате и слышал ваши довольные голоса. Мне казалось, что вы обо всем договорились.
– Ты был слишком поглощен разговором с дочерью этого Сугиямы и потому не смог уловить раздражение в моем голосе. Не понимаю, чем она тебя пленила? Твоя мать была по крайней мере красавицей, она поразила меня своей девичьей прелестью.
– Она была похожа на цветок сливы?
– Вот именно. Но что заставляет тебя столь срочно жениться?
– Перед тем как лечь в онкологическое отделение клиники на обследование, мама сказала мне: "Тебе тридцать три года, ты известный писатель, но все еще не женат. Я – старуха и скоро умру. Ты должен пожалеть меня и подумать о женитьбе". Вот я и решился на брак.
– Но это было несколько месяцев назад. У твоей матери не нашли рака, и ей не грозит скорая смерть. К чему же такая спешка? Она, как и я, в недоумении и не понимает, почему ты связался с этими Сугияма.
– Она пригрозила, что убьет себя.
– Кто? Твоя мать?
Глаза Азусы стали круглыми от изумления.
– Нет, моя избранница. Мисс Сугияма Йоко. Она сказала, что покончит с собой, если отец будет чинить препятствия нашему браку.
Азуса сардонически усмехнулся:
– Да, это сильно огорчило бы старика Сугияму. Но вряд ли твоя избранница говорила всерьез.
Я пожал плечами:
– Кто знает? Она очень решительный человек.
– Мне бы не хотелось, чтобы в нашей семье появилась еще одна упрямая женщина.
Я пытался разобраться в том впечатлении, которое произвел на меня агори, махант Крин Рамджи Баба, и невольно вспомнил историю своего сватовства к Сутияма Йоко. Впрочем, было бы трудно сказать, какая связь существует между этими двумя событиями. Наверное, ассоциация возникла в моем мозгу из-за рассеянности и усталости. И я стал вновь перебирать в памяти то, что пережил несколько часов назад.
Всю жизнь я растратил впустую в Каси, Но перед смертью я встал И отправился в Магахар.
По дороге в Магахар доктор Чэттерджи цитировал исполненные иронии стихи поэта Кабира.
– Добро пожаловать на берег задницы, – сказал он, когда мы переехали мост Мальвия, – в лепрозорий маханта.
Невысокая глиняная стена и заросли фикуса скрывали со стороны дороги колонию прокаженных Рамджи Бабы. На ее территории стояла дюжина зданий. В тусклом свете газовых фонарей я увидел, что они сложены из шлакобетонных блоков. Под крышами из рифленой жести сидели голуби. Ни один из обитателей колонии не был похож на больного проказой.
– Для их лечения махант использует методы традиционной индийской медицины Аюрведы, – сообщил доктор Чэттерджи. – Сюда часто приезжают медики со всего мира, чтобы узнать, какими лекарствами пользуется махант. Но он держит их в строжайшем секрете.
– Вы хотите сказать, что ему удалось вылечить прокаженных и населяющие колонию люди практически здоровы?
– Только до тех пор, пока они остаются в колонии. Если окажутся за ее пределами, то сразу же снова заболеют.
Очень странно.
По территории колонии свободно бродили дворняги. К сложенному из кирпича зданию с портиком подкатил джип, такой же старый, как и наш седан, и из него вышел чисто выбритый человек неопределенного возраста, одетый в шорты цвета хаки, залатанный джемпер и высокие ботинки. На крыльце, освещенном керосиновой лампой, он обернулся и взглянул на нас.
– Это махант Крин Рамджи Баба, – сказал доктор Чэттерд-жи. – Церемония какра-пуйя сейчас начнется.
Мы вошли в дом маханта. Главное помещение было освещено одной-единственной свешивающейся с потолка электрической лампочкой. До моего слуха доносились звуки работающего дизельного двигателя, вырабатывавшего электричество. Крин Рамджи Баба успел раздеться догола и теперь восседал, как на троне, на кровати, стоявшей на небольшом возвышении. На стене позади маханта мы увидели фреску, выполненную в наивном стиле. На ней был изображен обнаженный махант, сидевший, как и положено агори, в позе лотоса на трупе. В правой руке он держал фигурку распятого Иисуса, а в левой – фигурку Ленина, указывающего путь в светлое будущее.
Дядя доктора Чэттерджи был действительно удивительно красивым мужчиной, хотя ему перевалило за семьдесят. У него был пугающий взгляд сумасшедшего. Как и слоноподобный мнимый агори, которого я видел на веранде почтового отделения, махант самодовольно улыбался. В его улыбке было что-то похотливое, отталкивающее. Я, как и собравшиеся в помещении люди, сидевшие на тростниковых циновках, не мог долго вынести его взгляда и, опустив глаза, стал рассматривать изъеденную термитами деревянную кровать.
Приехавшие на церемонию последователи Крин Рамджи Бабы были представительными людьми, и доктор Чэттерджи стал рассказывать мне о них, почти не понижая голоса. Показав рукой на тучную матрону в пенсне в золотой оправе, он сказал:
– Это директриса школы для девочек в Бомбее. А вон тот джентльмен – инспектор полиции из Дели. Рядом с ним государственный служащий и бухгалтер…
Всего в полутемном помещении я насчитал шесть-семь человек.
Сквозь открытую дверь, ведущую в соседнее помещение, я видел женщину, готовившую пищу на жаровне, и узнал в ней хозяйку борделя в Дал-Манди.
– Мы называем ее Матрика, – сказал доктор Чэттерджи, – в переводе это означает "мать".