А НЕ ОБМАНЕТЕ?
Капитан засмеялся.
– Пиши, Вёрбо, – сказал он:
ЧЕСТНОЕ КАПИТАНСКОЕ.
Те написали:
ВЕРИМ В СЛОВО ВЕЛИКОГО КАПИТАНА.
ВЕРНЁМСЯ ЧЕРЕЗ ПОЛЧАСА.
Шкуна развернулась и дунула на остров за пивом.
– Ну а теперь, Пахомыч, – сказал капитан, – дуй до горы! Валяй на всю катушку! Трави фок-стаксели хоть налево, хоть направо.
– А ну шевелись, бесенята! – заорал старпом, и Чугайло вскочил с колен и набросился на матросов с подзатыльниками.
"Лавр" раздул свои великие паруса и дунул по восемьдесят седьмому меридиану вниз.
– Как-то неловко, сэр, – сказал я. – Ваше слово – честное капитанское! Обман! Это нас унижает!
– Извини, друг, – сказал Суер-Выер, – как ты меня сейчас назвал?
– Я назвал вас "сэр", кэп.
– Так вот, в первую очередь я – сэр, а уж потом – кэп. Ещё одно честное слово – слово сэра – у меня осталось в запасе.
Глава LXIV. Остров Кратий
Эту грозную композицию: скала, а на вершине Некто с чёрными крыльями, я уже где-то видел, но не сразу вспомнил, что это один из гербов, который мы вялили вместе с другими, вывезенными с острова Гербарий.
– Демонкратия, – сказал Кацман. – Герб-то мы ещё не могли разгрызть. Помните?
Да, герб тот и долотом долбили, и тёркой тёрли, но как ни запивали пивом, проглотить не могли.
Потом уж его целиком заглотил матрос Веслоухов. Сейчас его и призвали на палубу, как главного специалиста по проглоченному им же гербу.
– Узнаёшь? – спросил старпом.
– Похож, – признался Веслоухов, разглядывая остров, к которому мы приближались. – Он самый, неразгрызаемый. И переваривался-то с трудом. Как встал колом в брюхе – и ни в какую! Если б не медузий кисель – ни за что бы не переварить! Вы знаете, господин старший помощник, не советую к нему приближаться. Опасно. Поглядите издали – и хорош.
Мы и не приближались, но тайное течение влекло и влекло нас к острову, закручивало, заворачивало, оборачивало вокруг скалы, на которой сидел Некто с чёрными крыльями.
Крылья были пока сложены и глаза прикрыты, но в щёлочке-то между век, что это там мелькало? А?
– Кто же это? Кто? – расспрашивали матросы.
– Ясно кто – Демон, – рассказывал Веслоухов, недаром проглотивший герб.
– А Кратия-то где же?
– А Кратия – это всё, вокруг него которое. На скале Демон, а вокруг – Кратия. Такие уж дела.
Мы оглядели Кратию и остались ею крайне неудовлетворены. Что же это, в сущности, была за Кратия? Прямо скажу, неприглядная картина: обломки камней,
обглоданные кости верблюдов,
пустые бутыли, щепки,
опилки,
объядки,
объютки обутки,
рваные каблуки и чёрт знает ещё какие осколки неизвестно чего.
– Вы знаете, кэп, что мне кажется? – с дрожью в голосе сказал Кацман.
– Слушаю, лоцман.
– Мне кажется, что он это всё сожрал.
– Не может быть, – сказал Суер. – На вид вполне приличный Демон, интеллигентный.
– Сожрал, сожрал! Точно сожрал! Заметьте: судно сделалось неуправляемым. Это он своими магнетическими силами притягивает нас, как паук в паутину. И сожрёт, поверьте! Видите там, на берегу, обломки парусов и обрывки фрегатов? Сожрёт, кэп!
– Что же вы предлагаете?
– Немедленно подсунуть ему что-нибудь.
– Подсунуть?
– Ну да, что-нибудь вроде Чугайлы или мадам Френкель. Вдруг заинтересуется?
– Вряд ли, – сказал капитан. – Можно, конечно, попробовать. Позовите боцмана.
Чугайло явился наверх на этот раз в двух подтяжках, чисто побритый, хотя и на босу ногу. Вообще после того, как из-за него чуть бой не разгорелся, боцман сделался более строг и подтянут.
– Слушаю, сэр, – сказал он.
– Э, господин боцман, – протянул Суер, не зная, как, собственно, приступить к делу. – Э-э… как вы себя чувствуете?
– Извините, сэр… ЧТО? – изумился боцман.
– Э… – тянул Суер. – Самочувствие ваше… в последнее время… как?
– Э… – отвечал боцман, совершенно потрясённый. – Э… Моя?
– Твоя, чёрт подери, твоя! – сказал старпом, выручая капитана из неловкого положения. – Совсем, что ли, дурак! Сэр капитан интересуется состоянием твоего здоровья, а ты мычишь, как бык. Отвечай, как себя чувствуешь? Ну? Что молчишь?
– А-а… – понял боцман. – Ага… Это вы насчёт рому, так я его не пил, я потом нашёл пустую бутылку на полуюте.
– Извините, сэр, – сказал Кацман. – Кажется, мы позвали боцмана для определённых целей приманки, а вовсе не для идиотских объяснений по поводу рома.
– Да-да, – вспомнил капитан, – я помню, помню насчёт приманки… но всё-таки какого ещё рому?!
– Капитанкубинского, сэр! Пустая бутылка! Каталась по палубе во время качки, сэр! Я её поймал, думал, для записок пригодится.
– Записок?! Каких?
– О нашей возможной гибели, сэр.
– Капитан, – сказал лоцман, – ей-богу, сейчас не время выслушивать тупые предположения. Мы на краю пропасти… вот-вот, действительно, пиши записки! Нас несёт на скалы!
– Подождите, лоцман, – сказал Суер-Выер. – Где бутылка?
– Всегда при мне, сэр, – и боцман достал из кармана пустую бутылку.
Капитан взял бутылку и принялся рассматривать этикетку, на которой было написано:
Ром КАПИТАНКУБИНСКИЙ (Лианозово)
– Извините, сэр, – тронул его за рукав лоцман, – мы ведь позвали боцмана специально… Помните? – И он указал бровями наверх, туда, где по-прежнему сидел чёрный Некто со сложенными крыльями в перьях.
– Да-да, – припомнил капитан, изучая этикетку, – сейчас-сейчас, две минуты…
– Сожрёт же всех, сэр, – шепнул лоцман.
– Ну точно, – сказал капитан. – Из моих личных запасов. Видите, там в уголочке карандашом написано "СВ", я так пометил все свои бутылки. Интересно, кто же это мог быть?
– Не могу знать! – гаркнул боцман, потом понизил голос и прошептал тихо-тихо-тихо, но я-то всё слышал, нюх у меня такой: – А вообще-то догадываюсь, сэр. От них сильно пахнет ромовым перегаром-с, – и боцман указал на меня.
Нет, он, конечно, не ткнул пальцем, попробовал бы он пальцем ткнуть, но указал всем телом и особенно полосками на тельняшке.
– Он? – шёпотом удивился капитан. – Не может быть!
– Разит, сэр, – развёл руками боцман. – Запах! Ромовый перегар!
– Капитан! – снова встрял Кацман. – Ей-богу, ей-богу, не тяните! Видите, как он нахохлился? Заклюёт, задерёт, поверьте! Гляньте, какие когти.
– Погодите, Кацман, – раздражился капитан, – пока что не до него, вы что, не видите? Я делом занят. А тот пускай пока посидит, какого ещё хрена?
– Сэр, – настаивал лоцман, – поверьте…
– Я занят! – членораздельно сказал капитан. – Приходите позже.
В сильном раздражении капитан прошёлся по палубе, вдруг остановился против меня.
– Дыхни.
– Извините, сэр, – сказал я, слегка отодвигаясь. – Дыхнуть мне несложно, но думается, что лоцман прав. Этот чёрный с крыльями дыхнуть нам может скоро и не позволить, надо бы принять меры некоторой безопасности…
Демон мрачно молчал, только подрагивали его веки. Вдруг он приподнял крылья, полузакрыл полнебесной сферы, расправил, протряс и снова сложил на спине.
Размах его внушительного пера, кажется, подействовал на капитана. Он слегка пригнул голову, но тут же выпрямился и сказал, подойдя ко мне вплотную:
– С лоцманом пили?
И тут Демон взревел, заклекотал, его страшные когти с такой силой вонзились в скалу, что камни затрещали и посыпались вниз лавиной. Он снова махнул крыльями, из-под которых вылетели громы и молнии и вонзились в мрачные воды океана. Грубые бараны волн белели в кромешной тьме под крыльями страшного тирана, они рокотали, рокотали и – ураганный порыв потряс вдруг весь фрегат и сам остров Демонкратию. Перекрывая гром бури, капитан кричал:
– Вдвоём! Без меня!
– Уерррр! – зарычал Демон, открывая наконец страшные ночные очи. – Ыеррр!
Он захлопал очами быстро-быстро-быстро, сбивая со зрачков молочную пелену, и заквохтал вдруг, как тетерев, приглядываясь к нам и нашему фрегату: хто-хто-хто-хто-хто?
– Авр! – ахнул он, начиная соображать. – Авр Ыор-гиевич! А это – Уеррр-Ыеррр!
В ужасе схватился он крыльями за лоб, потёр его – не бердит ли? – махнул ими и вранулся прямо с места в поднебесье.
– Уерр-Ыеррр! – орал он, улетая. – Авр! Авр! Уеррр-Ыеррр!
Море утихло.
– Улетел, – сказал старпом. – Что будем делать, капитан? Дело в названии острова. Демона больше нет, только Кратия осталась.
– Ну и пусть себе. Пусть так и будет: ОСТРОВ КРАТИИ. А если кто захочет изменить название, пусть тащит на скалу, чего хочет.
Как выяснилось позже, сэр Суер-Выер оказался прав. Наверх на скалу всякое таскали, но всё это никак не удерживась, скатывалось в океан, по которому "Лавр Георгиевич" и продолжал своё беспримерное плаванье.
Глава LXV. Кусок поросятины
С самого начала остров Кратий вызывал во мне неприязнь. Слишком уж он был натуральным, подлинным и довольно широкораспространённым.
И этот постыдный Демон, сидящий на скале, и Кратия, которая валялась вокруг, всё это почему-то причиняло мне жгучий стыд, подавленность, озабоченность неведомо чем.
Да и ром, который мы вправду выпили с лоцманом в минуту душевной невзгоды, забыв на секунду собственную гордость, не добавлял радости и счастья, и я, в конечном счёте, впал в глубочайший сплин.
– Остров проехали, – успокаивал я груду своих мыслей. – Ром тоже давно позади. Но успокоение не приходило. Мысли шевелились, как куча червей, насаженных на навозный крючок.
Впившись пальцами в надбровные свои дуги, я сидел в каюте, раскачиваясь на стуле, осознавал гулбину своего падения. Да, со мной и раньше бывало так: идёшь, идёшь над пропастью, вдрюг – бах! – рюмка ромы – и в обрыв. И летишь, летишь…
Стыд сосал и душил меня,
жёг,
грыз,
терзал,
глушил,
истязал,
пожирал,
давил,
пил
и сплёвывал.
Зашёл Суер.
– Сорвался, значит, – печально сказал он. – Бывает. Ты на меня тоже не сердись. Голова кругом: Демон, Кацман орёт, Чугайло с бутылкой… я и накричал… нервы тоже…
Зашёл и Кацман:
– Да ничего особенного! Ну выпили бутылку! Чего тут стыдиться? Из капитанских запасов? Ну и что? Отдадим! Ты же помнишь, капитан в этот момент траву косил, которая вокруг бизани выросла, мы и решили не отвлекать! А стюард Мак-Кингсли? Он-то из каких запасов пьёт? Чем мы хуже?
Лоцман был прав, но я всё равно не мог жить. Не хотелось пить и путешествовать. Стыд был во мне, надо мной и передо мной. Каким же он был? Большой и рыхлый,
он был похож на кусок розовой поросятины,
на куриную кожу в пупырышках,
на вялое,
мокрое,
блеклое
вафельное полотенце.
Какой-нибудь рваный застиранный носовой платок или исхлёстанный берёзовый веник, и те выглядели пристойней, чем мой недоваренный, недосоленный суп стыда… противный сладковатый зефир приторного гнусного стыда…
Сссссссссс…… чёрт побери!
Тттпттпт…… чёрт побери!
Ыыыыыыыыыы… хренотень чёртова! Дддддддддддддддддд… бля… дддд… бля… ддд…
Зашёл и боцман Чугайло. Заправил койку и долго смотрел, как я мучаюсь и содрогаюсь.
– Вы, это самое, не сердитесь, господин хороший, – сказал боцман. – Капитан есть капитан. Я должен доложить по ранжиру. А как же, это самое, иначе?
– Да что вы, боцман, – махнул я рукой, – не надо, я не сержусь.
– А пахло от вас сильно. Я сразу понял – ромовый, это самое, перегар.
– А от водки другой, что ли?
– Ой, да вы что, господин хороший? А как же? От водки перегар ровный, так и струится, как Волга какая, а от рома, может, и помягче, но помутней и гвоздикой отдаёт.
– Да? – немного оживился я. – Неужели это так? Есть разница?
– Ну конечно же! Мы, боцмана, эту науку назубок знаем!
И боцман Чугайло с великой точностью обрисовал мне оттенки различных перегаров. По его рассказам и была в дальнейшем составлена так называемая ТАБЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ, как пособие для боцманов и вахтенных офицеров. Она и заняла своё место в ряду таблиц, начатом великой таблицей Дмитрия Ивановича Менделеева. Приводим её краткий вариант.
ТАБЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ
Водка – перегар ровный, течёт как Волга. Принят за эталон, от него уже танцуют.
Ром – помутней, отдаёт гвоздикой.
Виски – дубовый перегар, отдаёт обсосанным янтарём.
Коньяк – будто украденную курицу жарили. И пережарили.
Джин – пахнет сукном красных штанов королевских гвардейцев.
Портвейн – как будто съели полкило овечьего помёта.
Кагор – изабеллой с блюменталем.
Токайское – сушёный мухомор.
Херес – ветром дальних странствий.
Мадера – светлым потом классических гитаристов школы Сеговии.
Шампанское – как ни странно, перегар от него пахнет порохом. Дымным.
Самогон (хороший) – розой.
Самогон (плохой) – дерьмом собачьим.
– А как обращаются с перегарами в быту? – спросил я.
– Главное – не навредить, – сказал Чугайло. – Нельзя дышать перегаром на пауков, подыхают. А пауки полезны: ловят мух. Поставить перегар на пользу дела – тоже наука. С десяти матросов, например, можно набрать газовый баллон перегара и отвезти в раковый корпус больницы. Рак выпить любит, а от перегара гаснет. У нас в деревне перегаром колорадских жуков на картошке окуривают.
– Как же?
– Очень просто. Заложут в картошку пару мужиков и кольями по полю перекатывают. Те матюгаются – перегар и расходится как надо.
Боцман отвлёк меня немного, но потом снова розовая поросятина стыда охватила мою душу.
Не знаю, чем бы кончилось дело, как вдруг зашёл Пахомыч.
– Давай-ка, брат, подымайся наверх, – сказал старпом. – Капитан не хочет без тебя открывать новый остров.
– Не могу, Пахомыч, – сказал я. – Кусок поросятины давит.
– Или зажарь, или выкинь, – сказал Пахомыч. – Но мы уже стоим в бухте.
Глава LXVI. Прелесть прозы
Сэр Суер-Выер обрадовался, когда увидел меня на палубе.
– Я растерян, – шепнул он мне. – Сходить на берег или нет? Ты только глянь.
Остров, в бухте которого "Лавр" бросил якорь, был довольно живописен: скалы, сколы, куртины, но люди… Люди, которые бродили по набережным, вызывали острейшее чувство жалости.
Все они были оборванные, на костылях, кто сидел, кто лежал, кто ковылял, кто валялся.
Они протягивали руки, явно прося подаяние.
– Ну, что скажешь?
– Похоже, что это нищие, сэр.
– Сам вижу, что нищие. Но как это может быть? Одни только нищие. Где же подающие?
Подающих не было видно. Как мы ни разглядывали остров в сильнейшие квартокуляры, хоть копейку подающих не нашли.
– Очевидно, они думают, что подающие – это мы, сэр.
– Мы?
– Ну конечно. У нас – роскошный фрегат. Из камбуза пахнет щами, вон у Чугайлы зуб золотой, Хренов явно пил портвейн, капитанский краб – чистого золота, старпом гладко выбрит, лоцман – еврей, так что мы вполне похожи на подающих.
– Ну и что делать? Сходить на берег или нет?
– Решайте, кэп. В конце концов, почему бы не подать милостыни Христа ради? Надо подавать по мере возможности.
– Действительно, – сказал капитан, – Христа ради можно и подать. Наберите в карманы мелочи, каких-нибудь там копеек, и сойдём на берег.
– Если уж вы подаёте Христа ради, то зачем мелочиться, кэп? – сказал некстати я. – Почему "набрать там копеек"? Подавайте копейки ради себя, а Христа не приплетайте.
– Что ещё такое? – сказал капитан, с неудовольствием оглядывая меня. – Зачем, интересно, ты вылез из каюты? Меня учить? Сидел бы там и угрызался куском поросятины. Ты сам-то сколько собрался подавать?
– Подаю по силам.
– И на какую же сумму у тебя этих сил?
– Смотря по обстоятельствам.
– Ну и какие сейчас у тебя обстоятельства?
– Весьма скромные.
– Отчего же это они такие скромные? Пьёшь, что хочешь, даже из капитанских запасов, столуешься с офицерами, фок-стаксели при этом налево не травя, что-то чиркаешь в пергаменте, а что начиркал – никто не проверял.
– Вы хотите сказать, что на судне имеется цензура?
– Я об этом говорил, и не раз. Когда верёвочный хотел послать их судно на …, я не велел. Не позволил писать такое флажками, осквернять флажки "Лавра".
– А уста?
– Что уста?
– Устно-то вы сами посылали, и не раз.
– Ну знаешь, брат, цензура есть цензура, она не всесильна, всюду не успевает. Но на флажки я всегда успею!
– Но на пергаменте я "чиркаю" отнюдь не флажками.
– А нам это нетрудно перевести! Чепуха! Эй, верёвочный! Изобрази-ка флажками, чего там начиркал этот господин, а уж мы проверим, цензурно это или нецензурно. Давай-давай, тяни верёвки!
– На всё дело, пожалуй, флажков не хватит, – сказал верёвочный Верблюдов, заглянув в пергамент. – Ну ладно, поехали с Богом!
И он вытянул на верёвках в небо первую фразу пергамента:
ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.
– Твёрдо, – читал капитан, – мыслете… так-так, наш… како… КРЕПДЕШИН НОЧИ… ого! это образ!, сильно, сильно написано, ну прямо Надсон, Бальмонт, Байрон, Блок и Брюсов сразу! Тэк-тэк… живот, добро… ЖИДКОЕ ТЕЛО… достаточно.
Капитан дочитал фразу до конца и утомлённо глянул на меня.
– Это ты написал?
– Выходит так, сэр.
– Ну и что ты хочешь этим сказать?
– Ну, дескать, ночь настала, – встрял неожиданно Кацман.
– Да? – удивился Суер. – А я и не догадался. Неужели речь идёт о наступлении ночи? Ах, вот оно что. Но интересует вопрос: цензурно ли это?
Заткнутый лоцман помалкивал, а старпом и мичман, механик и юнга туповато глядели на верёвки и флажки, но высказываться пока не спешили.
– Одно слово надо бы заменить, – сказал наконец старпом.
– Какое? – оживился Суер.
– Тело.
– Да? А что такое?
– Ну… вообще, – мялся старпом, – тело, знаете ли… не надо… могут подумать… лучше заменить.
– И жидкое, – сказал вдруг Хренов.
– Что жидкое?