Когда они вернулись к черному валуну на пляже, Билли взглянул на баржу у берега. Им следует отправляться завтра, если море будет продолжать отступать; он не хотел рисковать – баржа могла застрять в песке. Пока Билли собирал ветки для костра, Лорен прошла по тропинке, ведущей в старый дом. Ветер утих, и она заметила, что дом замер: ни одна дверь не двигалась, не шевелился ни один мертвый синий куст. Не было видно ни единого признака человеческой жизни, и, когда Лорен окликнула, никто не вышел к распахнутой двери.
Полумрак завихрился вокруг нее, когда она вошла сперва на нижний этаж, затем на верхний, где были спальни и крошечная гостиная. В первой спальне стояла одна большая кровать, в другой – две крохотные, и третья маленькая кроватка – в гостиной. Она узнала вид из одного из окон. Из другого окна виден был большой черный валун на берегу, рядом с которым Билли развел костер. Глядя под определенным углом, она узнавала даже коридоры. Какое-то время – может быть, полчаса – она просидела в меньшей из комнат на третьей маленькой кроватке, размышляя о том, как верно было бы найти бутылку здесь – выйти за дверь и увидеть ее под ногами или заметить, как она сверкнет на пляже. Она подумала, как правильно было бы открыть шкафчик на кухне и увидеть там бутылку, глядящую на нее, или увидеть ее на подоконнике в этой самой комнате. Ей казалось до смешного правильным снова набрести на Жюля в доме, где Мишель рос ребенком, и она сидела, внимательно изучая комнату, чтобы ничего не упустить.
Старик стоял у подножия холма, когда она вышла из дома; он выжидательно смотрел на входную дверь. Она не знала, сколько он так простоял, как долго удерживался от того, чтобы окликнуть ее. Они улеглись спать на берегу, а проснувшись утром, увидели, как десятки моряков толкают свои лодки к воде. Море откатилось еще дальше, чем накануне, и баржа самого Билли будто неуверенно колебалась, скребя килем морское дно. Пошли скорей, сказал он Лорен, и вдвоем они собрали свой провиант и отправились к судну; вокруг них звенели голоса матросов и рыбаков, увещевавших друг друга тянуть быстрей и толкать сильней. Когда она была по колено в воде, Лорен обернулась, чтобы взглянуть через плечо на старый дом вдалеке, и вспомнила, разозлившись, что не проверила, какая дата была выцарапана на стене у кроватки. Ей не казалось, что число что-то значит, но так считал Мишель, и теперь она думала: когда я снова увижу его и расскажу ему, что нашла тот дом, он захочет узнать дату. А я не смогу ему ответить, потому что была так занята мыслями о бутылке. Как и предсказывал Билли, через три дня они очутились у северного побережья Испании. Он был ошеломлен, увидев, что отмель у Сан-Себастьяна протянулась далеко за край города; песок кишел горожанами, очумело бродившими туда-сюда. Лорен со стариком добыли в Сан-Себастьяне провизии и поплыли дальше. Море было спокойным всю дорогу вдоль побережья Португалии, но отмели простирались все дальше и дальше, пока как-то днем, проплыв Лиссабон, они внезапно не оказались лицом к лицу с грядой скал, которых Билли никогда не видал. Он сидел на носу баржи на старом ящике из-под вина, сложив руки на коленях, в изумлении оглядываясь вокруг. После долгих, долгих лет, проведенных в плавании вдоль этих берегов, все вдруг стало незнакомым. Казалось несправедливым, что теперь, когда он и так уже борется со старческой слабостью, все словно сговорилось выцыганить у него и то, что было ему доподлинно известно, на что он мог рассчитывать. Вдоль португальских скал стояли ряды колоколов, подвешенных в вертикальных Деревянных коробах, обрамлявших небо, словно череда голубых окон. В этих окнах вокруг колоколов стояли круглые железные клетки с дикими кошками, которых подкармливали крестьяне по соседству; когда кошки набрасывались на прутья в попытке сбежать – а они делали это постоянно, – колокола звенели и их звон разносился далеко вокруг. Благодаря этому корабли не врезались в эти новые скалы ночью или в тумане. Кошки, теперь уже глухие к звуку колоколов, оставались все так же чувствительны к грохочущим ритмам. Когда Лорен с Билли проплывали мимо, кошки поворачивались к ней, как делали это всегда; один вид ее, стоявшей на палубе, заставлял их застыть без движения; ей даже необязательно было звать их. Она молча плыла мимо, стоя на палубе. Кошки приклеивались к прутьям, глядя на женщину в плывущей мимо барже, и за километры вокруг люди замечали, что колокола перестали звонить.
Как-то утром она проснулась, и на глазах ее лежала тень. Она увидела ее – светящуюся, раскаленно-синюю, высившуюся над морем скалу, словно гигантское увеличительное стекло. Сидя на палубе, она углядела отражение своих желтых кудрей в одном из зазубренных пиков; и она видела его, сидевшего, как обычно, на пустом ящике, глядевшего прямо перед собой, опершись руками о колени. "Что это?" – спросила она и отвернулась, когда грандиозное зеркало вспыхнуло ей в глаза солнечным зайчиком. Он совсем не шелохнулся и не ответил – не привстал с ящика, не шевельнул ни пальцем; и когда она снова задала вопрос, прошло несколько секунд, прежде чем он отозвался: "Гибралтар". Она снова подняла взор на скалу; она видела, как жар, клубясь, поднимается к небу с ее поверхности. Билли повернулся и показал в другую сторону. "Африка, – сказал он о дальнем береге. – Дальше на юг – Касабланка. В эту сторону – Алжир".
– А Италия? – спросила она, и когда он указал через Средиземное море, она почти отчаялась, оттого что знала: путь ее близится к концу.
Их медленно относило на восток вдоль северного побережья Марокко; Гибралтар – колоссальная пещера, в которую проваливались море и небо, – ниспадал далеко позади. Мимо пробегали дикие африканские чащи, а в сумерках трепетали дюны, и из-под них, отряхивая песок с плеч, вылезали смуглые юноши, которые затем бежали по берегу, отчаянно ей махая. По ночам в глубине между деревьев сверкали крохотные точки света.
Они плыли так несколько дней, ни разу не обогнав течение, изменяя естественный курс, только когда угрожающе мелело. Как и берега Франции, Испании и Португалии, берега Африки чудовищно обмелели, судя по самым старательным воспоминаниям Билли; он уже много лет не плавал в этих водах. Они причалили в Алжире – купить провианта, затем отправились на Сицилию. Жара усилилась; пища быстро портилась. Дежурства старика на пустом ящике становились все длиннее и неподвижнее.
Они плыли морем почти три недели и были уже в полусутках пути от Туниса, когда увидели у горизонта корабли, череду точек, двигавшихся к югу: скандинавские яхты и массивные голландские баржи, древние арабские дау и индийские баггала, китайские джонки и сомалийские самбуки. Приближавшимся Лорен и Билли все очевидней становилась суета на борту судов; разнясь размерами и экипажами, все они, однако, стремились к одному месту назначения, и новый корабль скоро вписался в процессию. Каждый корабль вез свой груз: овощи и фрукты, ковры и сундуки, бивни и шкуры, ружья и кинжалы, опиум и каннабис, статуэтки, миниатюры, изваяния и прочие предметы искусства. Иные везли скотину – кур и свиней, а один даже белую лошадь, неподвижную и величественную в лучах солнца, со взглядом, устремленным к горизонту. Был корабль, везший трех черных обнаженных женщин, величавых и блистательных; они были связаны по рукам, на их щиколотках ярко сияли золотые браслеты, и они стояли, глядя на Лорен, уставившись ей на руки. Она спрятала руки за спиной. Куда ни падал взгляд – что за ней, что впереди нее, – караван кораблей, беззвучно скользя в Тунис, вспыхивал в свете дня разноцветными бликами.
К началу вечера на побережье показался город; она сумела разглядеть странные скругленные шпили и грохочущий черный людской поток меж зданий. На берегу, выпрямившись, стояли гигантские сине-золотые паруса, которые надувались над белым песком, словно затем, чтобы утянуть весь город на юг; на причале копошились, гудели носильщики с тележками, и море неслось встречным курсом. В сумерках мерцали купола из серебра и черненого стекла; на шестах неустойчиво высились дома, словно посаженные на кол над прочими крышами. Люди на улицах прихлынули к порту, увидев корабли, но никто не махал купцам, не звал их; они лишь глядели – молчаливо, без выражения. Корабли вынырнули, словно караван со дна морского, со своими негоциантами, бандитами, торговцами, попами в темных робах и рясах, мантиях, наголовниках и драгоценностях. Весь город притих. Стемнело, и городские огни принялись менять цвет, сперва хором, потом вразнобой, хаотично разбрызгиваясь, бурля множеством оттенков; казалось, по всему Тунису хлопают четкие, приглушенные взрывы. Черный поток на проспектах остановился, все лица обернулись к морю.
Следование кораблей по естественному течению – как поступили и Лорен с Билли, миновав последнюю португальскую широту, – изменило собственные ритмы тела Лорен, одурманило ее; казалось, само море льется в Тунис, как в воронку, не в центре города, а чуть подальше, за выступом континента, на краю разрушенного Карфагена. Ощущение неудачи покинуло ее – всех неудач, нагроможденных за долгие годы, – пока корабли виляли и неслись вперед, подобно дням и ночам, приведшим ее сюда. Она нежилась на палубе, поддавшись непреклонному стремлению баржи, наблюдая за тремя женщинами на другом корабле, которые в ответ изучали ее, ни разу не шелохнувшись и не пробуя освободиться. Канал сузился настолько, что махины кораблей едва протискивались в нем; маячили руины древнего гетто – огромная осевшая гавань вдалеке и стены и столбы, похороненные, закопченные Пуническими войнами. Дверные проемы были забиты землей, а коридоры превратились в реки, текущие в руслах отвердевших каменных галерей, где когда-то восседали финикийские полководцы. Корабли спускались глубже, и свод города поднимался над ней, пока не исчез из виду; временами она различала последние остатки позолоты на фресках, украшавших лестницы, а порой замечала в свете факелов сгнившие скульптуры по уг– лам дворца. Смуглые лица мелькали в черных окнах и арках. Из какого-то невидимого помещения до Лорен доносились звуки флейты, игравшей фугу, зловещую, зацикленную, настолько бесконечную, что Лорен уже не понимала, настоящая это музыка или же длительные звуковые сальто звучат лишь у нее в голове. Иногда в темноте она видела кровавые вспышки и слышала резкие крики за каждым поворотом подземной реки, которая с гулом неслась все быстрее.
Мелодия замкнулась кольцом в ее уме, а в глазах замелькало сверкание золотых браслетов на голых щиколотках с палубы предыдущего корабля; сияние факелов, плеск воды, волны жара пленили ее, и она вперилась прямо по курсу, где под чередой сводов – один за другим, арка в арке, – выстроенных вдоль абсолютной прямой и все растущих числом, продолжали плыть корабли. Она подумала о своем ребенке и заплакала. Ей приснился Мишель: он тоже был в движении, окруженный шепотом тихих, закрученных спиралью голосов.
Он был где-то во Франции. Он услышал, как они позвали его. Мишель, сказал один. Адриан, сказал второй.
Он застыл, прислушиваясь к колотящемуся ритму своего сердца. Он моргнул в темноте и подождал; поезд мчался с устрашающей скоростью. Едва он успел решить, что слышит всего лишь отголоски своего же сна, как услышал их снова.
Мишель, Адриан, сказали они, и он сел в темноте, спиной к окну. Они начали шептать ему, и он понял, что они в следующем купе. Порой они посмеивались.
Братик, в унисон шептали они сквозь стену, ты слушаешь?
Мишель не ответил. Он не отвечает, сказал один. Он спит, отозвался второй.
Он не спит, он просто не…
Братик, ты спишь?
Мишель скосил глаза на дверь и отчего-то совершенно не удивился, увидев там своего дядю.
Джек Сарасан держался прямо, несмотря на гремящие у него под ногами рельсы. Мишель сидел и ждал объяснений, но сообразил, что дядя тоже ждет. Инстинктивно Мишель понял. Он прокашлялся. Он единожды моргнул, строфы промелькнули у него перед глазами – и, когда первое слово было у него на губах, он попытался начать. Но заговорить не смог. Слово застряло у него не в горле, а на языке, запуталось, напрягаясь все сильнее, пока, казалось, не было готово взорваться ему в лицо. Дядя продолжал ждать, прислонившись к косяку, и когда Мишель вытолкнул это слово после долгой, колотящейся запинки, какофоническим сплавом треска и шипения, лицо Джека исказилось и побагровело. Он шагнул вперед, замахнулся и залепил Мишелю ладонью по губам.
Мишель дернулся и проснулся.
Он взглянул на дверь купе – там никого не было, дверь каталась туда-сюда по своему желобу, в такт поезду. Он прислушался к голосам в соседнем купе и не услышал их. За окном был ранний вечер; поезд стоял на незнакомой станции. Место Карла пустовало, но оставались его куртка и газета. В купе с ним были еще два пассажира – тучноватый степенный мужчина за пятьдесят, одетый как банкир, и, по всей видимости, его дочь, которой было не дать более двенадцати-тринадцати, в ярко-розовом платьице с золотыми пуговками в форме крохотных зверушек, с ярко-розовым бантом в светлых волосах.
Мишель глядел в окно, отвернувшись от остальных пассажиров, чтобы они могли видеть испарину на его лице лишь отраженной в стекле и в падающем из-за деревьев свете. Он хотел что-нибудь произнести, дабы доказать, что не заикается. Он мог бы сказать что-нибудь своим попутчикам, но мысль о провале была слишком оскорбительной, чтобы рисковать. Теперь к нему впервые с тех пор, как он встретился с Лорен, пришло ясное, поистине ослепительное воспоминание – о том, как ребенком он разговаривал сам с собой. Он разговаривал сам с собой у себя в комнате, ходя по кругу, на ступеньках, ведущих к дому тети с дядей, по дороге в школу и из школы, на заднем сиденье лимузина. Когда он говорил сам с собой, он прекрасно понимал, что другим это кажется придурью, но зато в разговорах с самим собой он никогда не заикался, всегда говорил красиво и легко, членораздельно, внушительно – чего никогда не мог добиться в диалоге с кем бы то ни было. Так Мишель понял, что, забыв тем утром в Париже, кто он такой, он забыл и как заикаться, и теперь он сидел на своем месте, страшась вымолвить хоть звук, лишившись дара речи, онемев. Он попытался взять себя в руки. Я не мог до этого дойти, подумал он; я уже стольким рискнул, так что придется рискнуть еще раз. Он заставил себя повернуться к банкиру с дочкой и спросить, который час, но они пропали.
Он встал с сиденья и вышел в проход. Никого не было видно. Багаж отца с дочерью все еще лежал на полке. Мишель прошел по проходу и обратно в поисках кого-нибудь, у кого можно было бы справиться о времени, но никого не увидел. Он был озадачен. До последней остановки поезд был набит битком. Он вернулся на свое место и подождал. В окне все бежали, бежали леса, и, хотя солнце совсем закатилось, небо все еще зернисто синело. Мишель откинулся на спинку сиденья, боясь снова заснуть.
Наконец вернулся Карл, неся хлеб, йогурт и пудинг. Мишель наблюдал за ним, пока тот присаживался. Когда Карл начал что-то говорить, Мишель наклонился вперед и поднял руку. "В чем дело?" – спросил Карл. Мишель раскрыл рот и поглядел на Карла, словно дожидаясь его реплики.
– С тобой все в порядке? – спросил Карл.
– Не знаю, – сказал Мишель и помедлил, прислушиваясь к своему голосу. – У меня нормальный голос?
– Вид у тебя слегка ненормальный, по правде говоря.
– У меня нормальный голос?
– По мне – так нормальный.
Мишель очень медленно откинулся назад. Он все еще прислушивался, хотя в купе стояла тишина.
– К нам подсели еще пассажиры? – спросил Карл, глядя на багаж.
– Отец с дочкой.
– Жаль. Какое-то время мы с тобой были в купе одни, пока ты спал. Куча народу повыходила.
– Где мы сейчас?
– Недалеко от побережья. Последняя остановка была в Виндо. Я разговорился с народом в поезде. Познакомился с несколькими тулузцами.
Мишель кивнул.
– Помнишь? – спросил Карл. – Джазовая столица мира, правильно? По словам Кристин?
– Что, в Тулузе нет джаза?
– Эти долбаные тулузцы вообще никогда не слыхивали о джазе. – Он с отвращением мотнул головой. – На тебе йогурт.
Он достал ложку.
Поезд уползал в ночь по югу Франции, по виноградникам Бордо, затем в Биарриц, где резко поворачивал на восток. Там села еще толпа народу, и к темноте купе заполнилось – банкир с дочкой вернулись, а за ними пришли два молодых французика и две древних француженки. На полдороге вдоль побережья температура резко поднялась. Карл разговаривал с девочкой, которая чертила в блокнотике. У нее были полные розовые губы примерно одного цвета с платьем и бантом и большие, круглые зеленые глаза; по мере того как в купе становилось теплее, ее глаза загорались все лихорадочней, а бант вскоре поник, коснувшись лица. Ее заворожил Карл, который был слишком похож на варвара, чтобы быть французом, но говорил по-французски без тени чужеземного акцента. Пятеро мужчин в купе наблюдали за девочкой. Поезд пер вперед, атмосфера сделалась мрачно жаркой, и отец девочки нервно оглядывал купе, переводя глаза с одного мужчины на другого. Старухи ничего не замечали: одна из них выключила верхний свет, и купе и лица пассажиров окунулись в тени, перемежавшиеся с лунным светом; вторая старуха встала и захлопнула окно. Все оглянулись на закрытое окно, не веря своим глазам. Поезд мчался вперед, ночь растягивалась перед ними; розовый бант сполз девочке на плечо, бретельки платья опустились на предплечья; она перевернулась во сне, скрючившись на своем месте лицом к Карлу, едва касаясь губ кончиками пальцев; ее веки трепетали в тусклом свете из окна. Карл взглянул на девочку и перевел взгляд на Мишеля и остальных мужчин – все они сидели в темноте с широко раскрытыми глазами, в то время как женщины дрыхли. Наконец Карл встал и открыл окно. Как только он вернулся на место, старуха немедленно проснулась, встала и закрыла окно обратно. Девочка склонилась вперед, прижавшись к Карлу; отец потянулся к ней и рывком отдернул дочь, разбудив ее. Она сонно оглядывалась, не понимая, что происходит. Мужчины неловко зашевелились. Мишель открыл окно. Старуха встала и закрыла его. Поезд накалялся.