Мы вышли наружу, в колоннаду шириной ровно пять футов, как все крытые торговые ряды К. Л. – предписание великого Стэмфорда Раффлза , которому, похоже, и в голову не пришло, что представителям белой расы придется страдать в этих торговых рядах от клаустрофобии. Я съежилась, словно огромная белогрудая птица, а толпа неуклонно продолжала свое движение, обтекая меня и велосипедных дел мастера, сжимавшего в руках мятый конверт.
Я хотела видеть его лицо в тот момент, когда он осознает, какое счастье свалилось ему на голову. Хотела разделить его радость. Вышло не по-моему.
– В чем дело?
– Здесь написано, – заявил он, злобно заглядывая внутрь конверта, – что мне причитаются деньги. А денег-ла и нет, мем. Украли.
В язвительном замысле Слейтера обнаружились изъяны. Я поспешила заткнуть прорехи.
– Страховая компания вернет деньги мне, – сказала я.
– Какое отношение вы имеете к моему костюму?
– На квитанции указан номер моей комнаты. Главное – у вас снова будет костюм.
– Пусть так. – Он вернулся к нагромождению масляного железа и поманил меня за собой в лабиринт сломанных двухколесников. – Но костюм стоит намного меньше.
Пришлось врать что-то насчет минимальных страховых выплат. Чабб иронически приподнял бровь. Потом я догадалась, что означал этот жест: он, как и Боб Маккоркл, работал в страховой компании. Пока что, ничего не подозревая, я последовала за Чаббом к верстаку с мелкими деталями, разложенными, как в "игре Кима" .
Все еще держа в правой руке письмо, левой он просеивал эту мелочь.
– Откуда они взяли цену-ла? Вы им сказали?
– Да, – беспомощно подтвердила я. – Я сказала, что костюм был совсем старый.
Склонив голову набок, он посмотрел на меня. Черт бы побрал этого негодяя. Он смеялся.
– Вы очень добры, – сказал он. – Очень, очень добры.
Я почувствовала, как кровь прихлынула к голове.
– Завтра понедельник, – сказал он. – Приходите пораньше. Пойдем вместе к портному-ла. Может, я взамен дам вам стихи.
Я обрадовалась – так обрадовалась, что поцеловала его дряблую чумазую щеку.
Разумеется, со Слейтером я своими редакторскими амбициями не делилась. Тот к восьми часам вечера завладел большим угловым столом, за которым прежде располагались летчики со стюардессами. Раскрыл свою "Оливетти Валентини", с важностью обложился бумагами, погрузившись, по всей вероятности, в трескучую статью для "Новы". Вот павлин. Так-то он разменял свой талант.
– Хорошо, – сказал он, услышав, что в понедельник мы идем к портному. – Рад за беднягу.
Его великодушие могло бы насторожить меня, учитывая, как он был сперва враждебен.
– Просто нищий, – продолжал он, будто с самого начала не имел в виду ничего, кроме чистой благотворительности. – Жалкая жизнь, а, Микс?
С минуту мы помолчали. Слейтер упорно размышлял о чем-то, и я никак не могла догадаться, о чем, пока он не спросил – довольно резко, – что у меня запланировано на вечер.
Тут меня осенило: он все-таки собирается поговорить о моей матери.
– Поужинаем вместе? – предложил он.
– Если хотите.
– Я загляну через полчаса?
Хотя я добивалась именно этого разговора, сейчас от страха у меня подкашивались ноги. Я считала: этот мудак убил мою маму. Я поднялась в комнату и ждала, прикидывая, какие еще мерзкие тайны мне предстоит узнать.
Но и Слейтер, похоже, волновался не меньше. Во всяком случае, он так и не позвонил, и в тот вечер я легла спать голодной и все же с облегчением.
В понедельник спозаранку Кристофер Чабб поджидал меня. Когда я вошла в мастерскую, он поднял руки и смущенно скривился. Просторная рубашка-хаки и лоснящиеся черные брюки явно достались ему от человека покрупнее. Хоть я и славлюсь полной бестолковостью по части моды, я бы и то постеснялась такое надеть.
К счастью, по дороге я заприметила два китайских ателье, одно – всего через два дома. Как можно быстрее я повела Чабба туда. Он толком и не понял, что я делаю.
Портной был ростом примерно с Чабба, худой, веснушчатый, с маленькими ушами и сморщенным лицом былого жокея. Он вежливо улыбнулся мне, однако стоило ему глянуть мне через плечо, приветливость с лица как ветром сдуло.
– Чхе! Чего надо?
Я попросила показать образцы ткани. Он словно и не слышал.
– Не открыто, – нахмурился он. – Закрыто сегодня. Очень занят.
И на этом разговор оборвался – Чабб попятился, я тоже оказалась на улице, портной уже запирал лавочку.
– Очень занят, – рявкнул он. – Очень жаль.
Опешив от такой наглости, я даже не сразу поняла, как сильно меня оскорбили.
– Приду попозже, – сказала я.
– Не приходить, – отрезал он, опуская жалюзи и задвигая засов. – Очень долго занят.
Я обернулась к Чаббу – тот стоял на щербатом тротуаре, безмятежно сложив руки на груди.
– Эти портные-ла плохие, – произнес он. – Дорогие. Обманут нас. На Бату-роуд гораздо лучше.
Я подумала, что нас выгнали из-за странного наряда Чабба. Во втором ателье, в двух шагах от первого, я с порога изложила дело:
– Хороший костюм моего друга испорчен. Нам нужен другой, как можно скорее.
Этот мастер выглядел вполне вменяемым: в прекрасно пошитом темном костюме, в голубой рубашке с белым итонским воротничком и чуть ли не с галстуком частной школы. Но едва он сообразил, что я заказываю костюм для его соседа – тот в нерешительности маячил в дверях, – как тут же показал себя страшным снобом, вздохнул, понурился.
Я по-женски начала было обсуждать материал, но портной устоял перед моим напором.
Прищемив большим и указательным пальцем переносицу, он выждал, пока я закончу.
– Миссус, можно задать вопрос? Вы знакомы с этим человеком?
– Он – знаменитый поэт.
– Нет. Это не так.
– Он – мой друг.
– Вы покупаете ему костюм?
– Да.
– Мадам, вы, пожалуйста, оставьте его.
– Что вы хотите этим сказать?
– Он не ваш друг. Он не человек.
– Он – поэт.
– Мадам, доктор видел его, когда он появился на Джалан-Кэмпбелл. Поздно ночью, прямо посреди улицы. Без ног-ла.
Я оглянулась на Чабба, но тот скрылся.
– Вот видите, – сказал портной. – Он ушел. Испугался, когда я сказал вам про него.
– Что значит "без ног"? Пьяный?
– Не пьяный. Он появился на улице посреди ночи. Не человек, миссус. Без ног, понимаете?
Так что же, Кристофер Чабб парил ночью в воздухе над Кэмпбелл-стрит, будто на картине Шагала? Портной – звали его, между прочим, Артур Фэтт – казался вполне цивилизованным и даже просвещенным человеком.
Такие призраки, сообщил мне мистер Фэтт, похожи на пиявок: они сосут кровь, а человек хиреет и умирает. Понятно?
Я поняла одно: Кристофер Чабб ухитрился восстановить против себя всех соседей. Когда он вновь возник на пороге ателье, с ним обошлись, словно с бродячим псом.
– Пошел! – крикнул Фэтт. – Мы не говорим с тобой. Иди, иди!
И этот грубый возглас поразил меня меньше, чем явный испуг Чабба. Бочком пробираясь к своей мастерской в уродливо болтавшейся одежде, он был похож на какую-то жалкую, замученную тварь.
– Спросите миссис Лим, – посоветовал мне Фэтт, энергично вращая рулон бледно-голубого полотна. – Он пьет кровь.
– Ничего не понимаю.
– Чхой! Не понимаете? Спросите у него. Миска для супа – знаете? Нальет кровь в миску и пьет.
– Нет.
– Нет? Не хочу спорить. Всегда рад вам, мадам, но без него.
И этот портной тоже запер свою лавку, а я отыскала Чабба на задворках веломастерской. Он угрюмо трудился над перевернутым вверх колесами велосипедом и даже не обернулся, когда я подошла. Сняв цепь, он аккуратно намотал ее на трясущуюся руку.
– Не стоит вам вмешиваться в это, – устало сказал он.
– Мне так жаль.
– Я знаю этих людей. Вы не знаете-ла.
Я думала, Чабб что-то добавит, но он упорно отворачивался. Китаянка спустилась по лестнице и встала внизу, в полумраке, выжидающе глядя на меня.
Потом обернулась к Чаббу и заговорила с ним – сердито, как мне показалось.
Старик взял разводной ключ и попытался открутить гайку с оси, но руки у него так дрожали, что он опустил инструмент.
– Видите, во что я превратился, мем, – сказал он. Я не знала, что ответить на это. Словно грешник в аду, словно каторжник, вращающий кабестан на тонущем судне, он был навеки прикован к существу, которое сам породил.
23
Однако жалость тут же сменилась отвращением, таким сильным, что я содрогнулась. Помимо прочего, я считала себя виноватой, ибо, зная тяжелое положение Чабба, все-таки придумывала способы выманить у него стихи Маккоркла. Уж можете мне поверить – я бы пустила в ход любую, самую подлую наживку, лишь бы вырвать эту рукопись. Симпатичного мало, но для меня ничего нового: в первый же год учебы в Сент-Мэри я поняла, что я за дрянь.
Вернувшись в холодный и все-таки затхлый гостиничный номер, я еще с час нервничала и терзалась, а затем принялась корнать волосы. Сперва отстригла противный хохолок – в точности как у попугая, – а потом, как всегда, не смогла остановиться. Аннабель прикрикнула бы на меня, но Аннабель оставалась дома, в топи уныния, пила джин с тоником, обкусывая прелестные ноготки. Никто не мешал мне работать ножницами, пока я не превратила себя в чучело. Я покрыла новую прическу "Брилкримом", надеясь, что получится вольный художник или нечто вроде того. Льняные брюки с пиджаком срочно требовалось погладить, но другой одежды под рукой не было, так что я надела мятый костюм и спустилась в "Паб". Слейтер, естественно, уже заседал там, но мне было так скверно, что и Джон не мог бы помещать мне выпить двойной скотч.
– Итак? – спросил он, отодвигая бумаги, чтобы мой стакан не оставил на них влажного пятна. – Обыватель из Порлока отправился на Савил-Роу ?
Я не могла пересказать ему, что случилось тем утром на Джалан-Кэмпбелл – о том, как оборванец обрабатывал железяку, и тем более о том, как – тягостное воспоминание – он пробирался, таясь, в тени пятифутового навеса. К счастью, внимание Слейтера тут же переключилось на мои волосы.
– Сядь рядом, Микс.
– Ужасно выгляжу, а? – Я опустилась на банкетку, подставляя голову для осмотра.
– Милая девочка моя, ты так красива, что не сумеешь изуродовать себя, как бы ни старалась. Помню, как ты вернулась из Уэльса после того, как тебя выперли из "Леди-Маргарет-Холл" . Словно дикий зверек, пахла козами, репей в волосах – и все равно ты не выглядела ужасно.
Когда Слейтер произносил комплименты, он уже не мог остановиться, но я посмотрела на него в упор и заставила опустить взгляд.
– Но все-таки, малышка, завтра в Лондоне тебе стоит заглянуть в "Сэссун". Молли всегда ходит туда. Она сможет записать тебя вне очереди.
– Завтра?
– Завтра тринадцатое. Завтра мы уезжаем, четырнадцатого будем в Лондоне.
– Но мы так и не поговорили, – пролепетала я и неожиданно для себя разрыдалась. – Вы все время прячетесь от меня. Бросили тут одну. Я вас не понимаю. И вообще, я не поеду. Не могу. Нужно закончить дела в Куале-Лумпур.
– Какие дела, дорогая?
Если б я призналась, с ним бы приключилась истерика. Я лишь покачала головой.
– Какие дела? – Слейтер потянулся к моей руке, я не отнимала ее, но слезы не унимались. – Микс! – сказал он. – Я был занят. Ты уж извини.
– Чем занят, Джон?
Он причмокнул губами, и я сообразила: быть Слейтером отнимает много времени.
– Только не пишите об этом в "Нове", – предупредила я. – Кому охота знать подробности?
– Полно, Сара, не плачь. Какая тебе разница, что я делал? Ты же меня терпеть не можешь. Издавна.
– Я не обязана любить вас, черт побери!
В груди скопилась скорбь – черная, густая, омерзительная даже для меня.
– Ты обещал поговорить, – повторила я. – За этим я и поехала.
Слейтер осторожно обнял меня, помог мне встать.
– Хорошо, – сказал он. – Пойдем?
– Нет, нет! Мы должны поговорить, Джон.
– Да, – согласился он.
Оставив на столе машинку с бумагами, он повел меня прочь и не убирал руки с моего плеча, пока мы не сели в такси.
Теперь я знаю, что он повез меня на Джалан-Петалинг, а тогда видела лишь какой-то ночной рынок, где было многолюдно и шумно, я не разбирала его слов, и в итоге Слейтер завел меня в убогий ресторанчик с мокрым цементным полом, где посетители мыли руки под струей из шланга.
Он заказал пива, нам подали огромное блюдо хрустких креветок. Слейтер съел парочку, но больше смотрел, как ела я.
– Кажется, я знаю, о чем ты хотела поговорить, – начал он. – Ты ведь понимаешь: я и сам хочу.
Рот у меня был забит креветками. Я не могла остановиться, разжевывала головы и хвосты, давилась, когда в горле застревали мелкие клювы.
– Какой вопрос интересует тебя в первую очередь?
Я на миг прервала безумный пир.
– Порой я воображала, что вы – мой отец, – сказала я.
Слейтер рассмеялся.
– Но у меня глаза Бычка.
– И волосы тоже его, очень даже красивые, я бы сказал, густые, пышные. Не надо их так уродовать.
– Я не знаю, почему она это сделала.
Слейтер напряженно слушал. Взгляд его был внимателен и требователен, глаза, средоточие его сексуальной привлекательности, четче выделялись благодаря складам на лбу.
– Ты ее бросил, – продолжала я. – Так или не так?
– Микс, милочка, как я мог ее бросить? У нас с ней ничего не было.
Но ведь он имел стольких женщин, даже сейчас, этим и славился. Он поимел мою мать, вогнал член по самые яйца, этот образ преследовал меня всю жизнь.
– Неправда, Джон! Вы сами знаете: неправда. Даже тогда, в девять лет, я прекрасно видела, что между вами происходит.
– И что же?
– Разве дети слепы? Я видела, как она тебя целовала. Вы думали, ребенок не обращает внимания на такие вещи? Стоит папе отойти, и мама целует чужого дядю с такой жадностью, словно хочет скушать его на завтрак. Она целовала вас прилюдно, перед всеми. Вам обоим насрать было – пусть все смотрят.
– Господи боже, – вздохнул он. – Бедная малышка.
– Та малышка давно умерла, Джон.
– Сколько раз твоя мама целовалась со мной, по-твоему?
– И думать об этом не хочу. Мне при одной мысли дурно делается. Терпеть не могу секс. Неудивительно, правда?
– Ты помнишь, как она целовала меня?
– Да.
– Это случилось один раз.
– Не смешно.
– Один раз. Ты запомнила этот единственный поцелуй. Твои родители устроили прием в саду в честь Хэммондов. Ты помнишь это, да? Много собралось людей, всех я даже по именам не знал. Бычок тогда ввязался в съемки фильма. Деньги дал Скотс – "эдинбургский разночинец", как выражалась твоя мать.
– Вряд ли я могла забыть, а? В тот день мама покончила с собой.
– Твой отец повел молодого актера – как его бишь, Тревора Робертса – в конюшни, посмотреть лошадей.
– Я все помню, Джон.
– Значит, ты помнишь, что папаша плохо себя вел, и мама очень огорчилась.
– Что ты хочешь этим сказать?
Джон помолчал.
– Подумай сама, – предложил он.
Я подумала: боже, да Слейтер ни шиша не понимает! Каждая подробность того дня отпечаталась в моей памяти: прелестный денек, ясное английское небо подернуто влажной дымкой, галлюциногенные мамины клумбы. Последнее предвоенное лето. Ласточки недавно вернулись, восстанавливали гнезда под карнизами "Коттеджа садовника" – так мы называли этот флигель, пустовавший уже много лет.
Собрались еще не все гости. Небольшая группа, с полдюжины человек, любовалась прудом. Приземистый широкоплечий шотландец в дорогом пиджаке – насколько я понимаю, это и был наш инвестор – швырял в пруд гальку. Один плоский камешек подпрыгнул десять раз. Я следила в восторге, как взрослый дядя нарушает строгие мамочкины правила. Оглянулась, проверяя, как мамочка восприняла это безобразие, и увидела: мама перед садовой беседкой мусолит Джона Слейтера – засосала его губы в свой рот.
– Выходит, папочка плохо себя вел? – в ярости переспросила я, доев последнюю креветку.
Слейтер взмахнул рукой, и толстуха в фартуке подошла к столику прибрать тарелку. Джон затеял с ней разговор, как он обычно делал – не поймешь, о чем.
Мне и дела не было. Я повторила: бессмысленно разубеждать меня в том, что я видела собственными глазами.
– Право, дорогая, не стоит детям заглядывать в родительскую спальню, как ты считаешь? Надо ли тебе все знать?
– У нас и лошадей-то не было. Что папа собирался показывать этому актеру в конюшне?
– Это "да" или "нет"?
Я не на шутку разнервничалась, но отступать не собиралась.
– Только не лгите, – попросила я. – Я выдержу, если буду уверена, что все – правда. Поклянитесь.
– Торжественно клянусь: я скажу тебе правду – если ты действительно этого хочешь.
– Хочу.
– Хорошо, дорогая. Дело в том, что твой отец отличался довольно-таки всесторонними вкусами.
– Что это значит?
– То и значит – никакой разборчивости. Всем известно, как он увлекался женщинами, однако и юнцов не обходил вниманием. Твоей маме это было известно. Она подозревала, что у нас с ним связь.
Вроде бы эта новость меня вовсе не огорчила, хотя, признаться, ничего подобного я не ожидала. Справедливо ли было это подозрение, спросила я.