Вот уже и поужинали они – а все говорят, говорят, вспоминая, что было тогда, двадцать лет назад, и почему-то всячески избегая касаться того, что было у каждого из них в жизни теперь. А дождь все льет и льет за окнами, ручьями стекает с желобов крыши и бурным потоком шумит по улице вниз, к Дону. Удары грома сотрясают дом. Гроза, как. видно, не собиралась уходить от станицы. На столе в комнате горела лампа, но если бы и не горела она, все равно было бы светло от беспрерывно чередующихся молний, трепетно озаряющих стены. Паша накинула на плечи бурый пуховый платок и вздрагивала при каждом ударе грома. Взглядывая на стрелки ходиков, она говорила:
– Уже второй час, Вася, скоро светать начнет, а у тебя с утра еще столько всяких дел.
– Утром, Паша, мне нужно на стройку ехать. Паша не на шутку испугалась:
– Насовсем?
– Нет, сразу же и вернусь.
– Ну вот видишь, а ты еще ни капельки не спал. Тебе уже нет смысла свою хозяйку будить. Я постелю тебе на диване, а сама лягу в своем углу и заведу будильник на шесть часов. Все ж таки надо тебе хоть немного выспаться перед поездкой.
…Гроза продолжает бушевать над станицей. Греков лежит на диване, повернувшись лицом к стене, а Паша – на своей односпальной койке. Лампу она задула, но в комнате как будто еще светлее стало от беспрерывных молний.
– А твоя новая жена, Вася, любит тебя? – неожиданно спрашивает Паша.
Уже начинающий засыпать Греков не сразу отвечает:
– Как тебе сказать… Давай, Паша, спать.
– Разве уснешь. Только глаза закроешь – и сразу как по железу. Я, Вася, с детства боюсь грозы. И твоего мальчика от Алевтины любит она?
Гром опять грохочет над головой. Греков вздрагивает, окончательно просыпаясь.
– Ему она долго не позволяла приезжать ко мне. Но в этом году позволила.
При очередной вспышке Греков видит, что Паша приподнимается на своей койке на локте.
– Зачем?
– Странный вопрос. У него же все-таки есть отец.
– Нет, я спрашиваю, зачем она теперь позволила ему. И как же теперь он с твоей новой женой?
– Я все-таки должен идти к себе домой. Тут жэ рядом.
Паша протестует:
– Нет, не уходи. Я одна от страха совсем умру. Давай, Вася, правда спать.
Через некоторое время ему кажется, что из ее угла доносится до него тихое посапывание, но тут же он и убеждается, что ошибся.
– Как его зовут?
– Кого?
– Твоего сына.
– Алеша.
– А дочку?
– Таня.
– Это ей, – слышно, как Паша, высчитывая, бормочет у себя в углу, – теперь уже шесть. И как же она к нему?
– Кто?
– Таня.
– Брат есть брат.
– Да, я и по своему классу знаю. У меня тоже учатся двое от одного отца. Но теперь семьи у них разные. Так он даже заступается за сестру.
После того с ее койки долго не слышно ни звука. Греков чувствует, как опять тяжелеют, свинцом наливаются у него веки и в голове начинает клубиться туман, как вдруг над самой крышей дома грохот на части разрывает небо. Паша пронзительно кричит на весь дом:
– Ой, боюсь!
– Ты как маленькая, – сердито говорит Греков, – еще немного погремит и перестанет.
И правда, дождь как будто слабеет. Но теперь Грекову уже совсем не хочется спать… Да, ни больше ни меньше двадцать лет прошло с тех пор, как последний раз он был в этом доме. Теперь уже отчетливо вспомнил, как перед отъездом в Ростов зашел сюда, чтобы попрощаться с родителями Паши, услыхал их напутственные советы и, когда уже выходил к полуторатонке, стоявшей у ворот, Паша бросилась вдогонку за ним со своим узелком. Он его поймал из ее рук уже в кузове машины и потом, отъехав, ни разу не оглянулся. Сплошная коллективизация в Приваловской и хуторах ее юрта была завершена, как отрапортовала потом их бригада в краевой газете "Молот", и теперь эта станица, как он думал тогда, навсегда осталась у него за спиной. Правда, оставалась еще в станице Алевтина, секретарь сельсовета, но он уже договорился с ней, что выпишет ее вскоре к себе в город.
Новая волна грозовых ударов опять накатывалась на станицу. Безостановочно звенькали в рамах стекла, дом ходуном ходил. Ни единого шороха не доносилось из противоположного угла, где лежала на своей койке Паша, пока Греков вдруг не услышал смех:
– Я знаю, зачем Алевтина позволила теперь твоему сыну приехать к тебе. Ты меня прости, я ее хорошо помню. У нас ребятишки за Доном находили немецкие мины и лотом подрывали, стервецы, кручу. Так и она хотела твой дом подорвать. Что же ты молчишь, удалось это ей или нет?
Ответ Грекова прозвучал совсем глухо:
– На этот вопрос, Паша, я пока и сам не могу себе ответить.
– Значит, удалось. Зная Алевтину, я даже могу себе представить, как все это могло быть. Сперва твой сын с твоей новой женой могли задружить, а потом…
В это мгновение рвануло совсем рядом во дворе. Все осветилось, лампа подпрыгнула на столе.
Паша вскрикнула:
– Мне страшно, Вася, я уже тебе сказала, что боюсь с детства грозы. Ой, как страшно! – После нового удара грома опять вскрикнула она на своей койке, и из угла донесся до Грекова ее совсем жалобный голос: – Ты только не подумай чего такого, это я не к тому, чтобы ты меня пожалел. Я правда, Вася, любила тебя, а теперь это прошло. И после я так больше никого и не сумела полюбить. Должно быть, на всю нашу станицу одна такая глупая была, но чтобы без любви, как другие, я не смогла. У меня бы это все равно не получилось. Все чего-то дожидалась. И тебя я позвала сегодня к себе не за чем-нибудь таким, ты же знаешь. Грозы у нас каждое лето, но такой еще не было. Я хоть и боюсь их, но уже притерпелась. Как-нибудь передрожу и теперь. Твоя новая жена пусть сейчас спокойно спит. Спи и ты, теперь уже до рассвета совсем немного осталось.
Грекову непонятно, почему его все больше начинает сотрясать эта крупная дрожь, настоящий озноб, хотя в доме с низкими потолками совсем тепло, а теперь, когда так сгустился горячий воздух, как это всегда бывает во время летней грозы, и клубящиеся тучи стелются за окнами над самой землей, совсем стало душно. Нечем дышать. Но все-таки Греков не может унять холодного озноба, хотя пот и льется с него ручьями. Вспышками озаряется внутренность дома. Греков видит, что Паша уже не лежит, а сидит на кровати в ночной сорочке, свесив на пол босые ноги, и до него доносится ее умоляющий шепот.
– Тебе меня совсем не жалко, Вася, а я еще никогда так не боялась. Сама не знаю, что со мной. Что же ты не идешь ко мне? Теперь уже все поздно, и я не буду тебя у твоей жены отнимать, я только хочу, чтобы ты один раз побыл со мной. У меня за эти двадцать лет так никого и не было, и после тебя не будет никого. Ты мне не веришь? – И Греков слышит, как в прерывистом голосе Паши появляются какие-то новые нотки. – Ну тогда я к тебе сама приду. Что же ты молчишь?
24
В приемной политотдела Люся Солодова перепечатывала на машинке какую-то большую бумагу. Греков знал за ней привычку внезапно краснеть. Вот и теперь она залилась при его появлении краской до самых ключиц, выступавших из-под плечиков ее летнего сарафана, и едва слышно пролепетала что-то в ответ на его "добрый день".
Притихнув в приемной, Люся ждала, что Греков вот-вот позовет ее к себе звонком и она войдет к нему с папкой первоочередных бумаг, ожидающих его решения и подписи. Кроме этого, он должен познакомиться с протоколом заседания парткома, которое состоялось во время его командировки.
Она достала из ящика столика зеркальце и провела по щекам напудренным пушком, а по губам карандашиком помады.
Звонок телефона на ее столике, слева от машинки, не дал ей завершить все эти приготовления должным образом. С раздражением она сняла трубку. Не успеет начальник политотдела появиться в кабинете, как его тут же начинают обстреливать звонками. А до этого все как воды в рот набрали. Она узнала голос Федора Сорокина.
– Хозяина, – небрежно бросил он в трубку.
– Нет его, – ответила Люся.
– За нечестность взгреем на комитете, – отпарировал Федор. – Во-первых, мне с плотины виден его "газик". А во-вторых, если у меня не повылазили очи, он только что и сам вышел из "газика".
Пришлось Люсе молча переключить рычажок телефона. Но, переключив, она некоторое время продолжала держать трубку у своего уха, убеждаясь, что они соединились, да так и забыла положить ее на рычажок, заинтригованная их разговором.
– Василий Гаврилович, с приездом, – сказал Федор.
– День добрый, – по обыкновению ответил Греков.
– А я вижу, ваш плащ промелькнул…
– У тебя что-нибудь срочное ко мне, – прервал его Греков.
– Да. Сейчас я сяду на попутный самосвал и через десять минут буду у вас.
– Нет, придется отложить наш разговор.
Люся услышала, как Федор испуганно взмолился:
– Его, Василий Гаврилович, никак нельзя откладывать.
– Я, Федор, всего на полчаса сюда заехал. Ты представляешь, сколько у меня за это время скопилось всего.
Люся едва узнавала голос Федора, всегда по-автономовски уверенный.
– Представляю.
– Ну тогда давай по телефону.
– По телефону об этом нельзя.
В щель неплотно закрытой двери в кабинет Люся увидела, как Греков начал быстро перелистывать на столе свободной рукой перекидной календарь. Сердился.
– Все телефонистки у нас твои же комсомолки, а Люся вообще не имеет обыкновения подслушивать, – непреклонно сказал Греков.
Люся осторожно положила трубку на рычажок телефона и покраснела так, как, должно быть, умела краснеть на всей стройке только она. С трудом различая клавиши пишущей машинки, она стала опять
отстукивать протокол заседания парткома. Теперь до нее лишь иногда доносилось из кабинета сквозь треск машинки то, что говорил Греков по телефону, а тс, что говорил ему Федор, она уже не могла слышать, хотя, по совести сказать, и многое отдала бы за то, чтобы узнать продолжение разговора. Она была уверена, что догадывается, о чем речь. Однако можно служить только одному из двух богов: богу честности или богу любопытства. Еще немного Люся побарабанила пальцами по клавишам машинки и, опять заливаясь краской, потянулась к трубке телефона, услышав, как Федор угрожающе предупредил:
– Но в таком случае мне придется прочесть вам по телефону одно письмо.
Услышала Люся и то, как явно испугался Греков:
– Если только не очень длинное.
Федор торжествующе засмеялся:
– Самое короткое на свете.
– Тогда читай, – вяло согласился Греков.
В щель неплотно закрытой в кабинет двери Люся видела, как нижняя губа у Грекова все больше брезгливо отвисала.
– "Не пора ли комитету ВЛКСМ, – читал Федор Сорокин, – поинтересоваться, откуда у Тамары Черновой ребенок. Не к лицу члену комитета комсомола великой стройки коммунизма разбивать чужую семью".
Голос Федора умолк в трубке.
– Все? – кратко спросил Греков.
– Все, – ответил Федор.
– Подпись?
Федор молчал.
– Без подписи. Анонимка.
– И притом грязная.
– Нет, Василий Гаврилович, – возразил Федор, – в конверте на розовой подкладке. – Спокойствие окончательно покинуло Федора, он прорвался: – Пора кончать с этой кодлой! – дребезжащим голосом прокричал он в трубку.
– С какой кодлой? – с неподдельным изумлением спросил Греков.
– Как будто вам неизвестно, – недоверчиво сказал Федор.
– Ты уверен, что это оттуда?
– Собственноручно соблаговолили сочинить. Голос Грекова стал совсем низким.
– На это, Федор, нужны доказательства.
И тут Федор с ошеломляющей быстротой стал забрасывать его вопросами:
– Вы Полю Терновую знаете?
– Еще бы мне членов твоего комитета не знать. К тому же я всегда покупаю у нее в ларьке календари и конверты.
– Вот как? – иронически осведомился Федор. – Надеюсь, не на розовой подкладке.
– Ты же понимаешь, Федор, что и это не доказательство.
– Но эта, – Люся вдруг отдернула от уха телефонную трубку, услышав, как Федор сочно сказал, – сука и покупает их у Поли.
– Этого тоже еще мало.
– А Валя Антонова вам известна?
– Та, что в гидромеханизации?
– Нет, что на почте. Она как комсомолка, конечно, чужих писем не читает, но этот почерк ей известен. У мадам обширная переписка.
Голос Грекова прозвучал в трубке телефона совсем глухо:
– Ну хорошо, а какой ей, по-твоему, расчет?
– Гамзин ей первый друг, а он теперь ради Тамары уже готов и семью бросить. Если Тамару заляпать, она, может быть, и согласится.
Люся прилипла к трубке. Она уже не имела права пропустить ни слова. Еще никогда не слышала она у Грекова такого мрачного голоса.
– Ты прав, пора кончать с этой… – Люся Солодова еще ни разу не слышала, чтобы Греков когда-нибудь произнес по телефону такое слово: – кодлой.
Но Федору Сорокину, оказывается, только и нужно было его услышать. Голос у него сразу повеселел.
– Все остальное, Василий Гаврилович, беру на себя.
– Только не зарываться, – строго предупредил его Греков.
– Не беспокойтесь. – И Федор повесил трубку.
Но Люся Солодова еще некоторое время прижимала трубку к уху, пока не услышала в ней второй щелчок. После этого она, заливаясь краской, бросила трубку на рычажок и, закрывая лицо ладонями, склонилась над пишущей машинкой.
25
Когда Греков вошел в приемную Автономова, первое, что он услышал от его порученца, было:
– Он, Василий Гаврилович, уже пятый день болеет.
– Значит, и мне в станицу он из дому звонил?
– Из дому.
Встречаясь со взглядем порученца, Греков захотел удостовериться:
– Грипп?
– Грипп, – не сморгнув ответил порученец. И по тому, с какой невинностью встретился он со взглядом Грекова своими голубыми глазами, уже можно было не сомневаться, что это за грипп. С Автономовым это обычно случалось после того, как он до отказа закручивал пружину на стройке, не щадя ни других, ни себя, успевая в любой час дня и ночи и на карты намыва, и в зону, и на эстакаду, и к полуночному звонку министра из Москвы. И потом вдруг раз в месяц или в два месяца наглухо запираясь у себя дома дня на три или на четыре. Вышколенный порученец знал, как и кому надо было в такие моменты отвечать, а когда и подключить телефон на дом к Автономову, потому что бывали и такие случаи, когда за него никто не должен был отвечать. И в такие минуты, переключив телефон, порученец каждый раз с удивлением убеждался, что Автономов отвечает, информирует, соглашается или же с кем-нибудь спорит своим совсем свежим и звучным, лишь слегка хрипловатым голосом. Несмотря ни на что, будь хоть в самом разгаре его болезнь, он умел на мгновение опять так закрутить в себе какую-то пружину, что она ничем, ни малейшим дребезжанием или. каким-нибудь другим фальшивым звуком не позволяла выдать его. Он оставался все тем же Автономовым, каким его всегда знали на других концах всех проводов, вплоть до ве-че, – вечно бодрствующим, решительным и безусловно знающим, где и когда какой шпунт, костыль или даже гвоздь забивается в данную минуту на стройке, до какой отметки дошла вода, напирающая на плотину из степи, и до какой доползла по песчаному откосу бетонная шуба, защищающая плотину от нее. Порученец не мог при этом заставить себя отключиться от провода, потрясенный и завороженный тем, как рокочет этот сплавленный из меди и серебра колокол, ни разу не сбившись, не обронив неверную ноту. Порученец был уверен, что во всей стране, исключая, может быть, одного-единственного человека, которого порученец не посмел бы даже мысленно сравнить с кем-нибудь другим, – только одному еще Автономову и дано было всегда оставаться на такой вышке.
– Ну что ж, раз грипп, значит, надо лечить, – невозмутимо ответил Греков, не оставляя невинно взирающему на него порученцу ни малейшего сомнения в том, что тот понят так, как менее всего хотел бы быть понятым.
Порученец приоткрыл было рот, чтобы напомнить Грекову, что в такие моменты к Автономову лучше не появляться на глаза, но тот уже вышел.
Автономов, который лежал дома в кровати полуодетый, в белой сорочке, но в защитного цвета брюках, нисколько появлению Грекова не удивился.
– Я тебя уже давно жду. Как раз пора уже было тебе приезжать вправлять мне мозги, наводить порядок в моем разболтавшемся идейном хозяйстве. Лучше, чем у тебя, это ни у кого не может получиться. Все Другие только заглядывают в рот и ждут, когда Автономов изречет новый афоризм. Что же ты молчишь? Моя разведка уже донесла мне, что ты звонил начальнику транспортного отдела по поводу автоколонны.
– Да; звонил. И он мне ответил, что без твоего личного указания…
– Без моего указания, как ты знаешь, ни один наш чиновник пальцем не пошевелит. Но теперь,, надеюсь, он уже направил в Приваловскую сто машин. Устроит?
– Устроит.
– Еще бы. Где бы еще твои вандейцы могли рассчитывать на такой комфорт. Но что-то я не вижу, чтобы ты бурно выражал свой восторг. Садись. Ты уж не обессудь, если я в твоем присутствии полежу. Что-то трудно голову от подушки поднять. Может, для начала выпьем?
Он явно ждал, чтобы, услышав отказ Грекова, тут же и обрушить на него град своих реплик по поводу постоянной трезвости партийного руководства, но лишь, спуская руку с кровати, вяло пошарил ею в раскрытой тумбочке.