Декоративные и гастрономические подробности ресторана плохо запали ей в память – он и только он был ей интересен. Ей хотелось смотреть на его, говорить с ним, улыбаться ему, заставить ухаживать, свести с ума, наконец! Господи, да как он сможет устоять перед ней, если она его захочет! А она его хочет – хочет до стона, до слез, до неприличия!
Кланялись свечи на столе, добавляя тепло его умиротворенному лицу, сияли нежностью его глаза, ласковая улыбка трогала щеки полумесяцами складок, а на переносице, верхней губе и подбородке пытались прятаться тени. Его спокойная рассудительность сдерживала ее лихорадочное возбуждение. И вот вкратце история, рассказанная им под трепет свечей и протяжные вздохи смычков белокожей красавице в черном открытом платье, не спускающей с него глаз.
Ему тридцать два, и сам он из Подпорожья, там у него мать, отец, сестра, друзья и бизнес. После армии поступил здесь в Лесотехническую академию. Закончив, вернулся на родину, работал там по казенной части, потом занялся лесным бизнесом. Был женат, детей нет. Что еще? Когда был пацаном, один раз чуть не утонул в Свири, а другой раз заблудился с друзьями в тайге. Хорошо, собака лесника их обнаружила… Вот, пожалуй, и все. А, вот еще что! Поскольку он занят экспортом, приходится мотаться между Подпорожьем и Питером. Все надо проверять самому. Здесь снимает квартиру. Что еще? Мечтает приобрести лесопилку и заняться деревообработкой. А еще мечтает построить здесь большой дом на берегу залива и перебраться туда жить. Деньги есть, а вот времени нет, нет времени решительно. Даже с друзьями некогда встретиться. Пьет ли он? Вот как сейчас – всего второй бокал за вечер. Голова все время занята другим. Нет, в данный момент не делами, а простите за откровенность, Наталья Николаевна, вами. Потому что он никогда не встречал такой умной и необыкновенно красивой женщины. Да что там женщины! Совсем еще девушки! Почему преувеличивает? Нет, это она скромничает! Он, между прочим, до сих пор не верит, что она согласилась с ним пойти. Что еще? Ах да, поскольку всегда на свежем воздухе, то здоров, как бык. Часто ли приходится драться? Да, бывает. И здесь, и там бывает. Лесорубы – народ, знаете ли, впечатлительный и обидчивый, особенно, когда выпьют. Все время считают, что их обманывают. Может, кто-то и обманывает, но не он. Как же он может обманывать земляков? Тем более, что ему и самому приходилось валить лес. Не подумайте, что в заключении, ха-ха-ха! Лес не только там валят. Да, кстати, вот еще случай был: неопытный пацан составил пакет – это когда два или три ствола заваливают на один, а потом подпиливают его, и стволы ложатся куда надо пакетом. Большой опыт требуется. Так вот, хорошо он в тот раз резвый оказался. А друга придавило. Нет, не насмерть. Ах, как жалко, Наталья Николаевна, что вы не были в тайге, в настоящей, нетронутой тайге! А пожар в тайге! Вы видели когда-нибудь, как горит тайга? Хотя, откуда… Кстати, и хорошо, что не видели. Да, музыку он любит – у него в машине всегда "Авторадио" включено. В театре? Помилуйте, Наталья Николаевна! Его театр – это лес, да дорога! С женой два года прожили. Разошлись, потому что дома подолгу не бывал. Однажды приехал, а она сбежала с каким-то проходимцем – двадцать три ей тогда было. Два года уже, как один. Пожалуй, все. А как она? Он знает, что она не замужем, и это с одной стороны замечательно, а с другой – поразительно. Что случилось? Та же история – муж изменил. Два года назад. А, впрочем, она его не любила, а потому нисколько не жалеет. Выскочила по молодости, по глупости, теперь вот не торопится. Слава богу, детей не успела с ним завести. Нет, она детей, конечно, любит, но есть ситуации, когда они лишние. Что же, здесь он, пожалуй, согласится: детей нужно заводить не торопясь и с любимым человеком. Да что они все о ней, да о ней! Пусть лучше он еще что-нибудь расскажет о себе! И снова трепет свечей и протяжные вздохи смычков, и белокожая красавица в черном открытом платье не спускает глаз с красавца-мужчины.
Ну, вот, пожалуй, и все. Кажется, им уже пора. Да, пожалуй, соглашается она, уже зная, что повезет его к себе. Они добрались до ее дома, и там она спросила, не хочет ли он посмотреть, как она живет.
"Неудобно, Наталья Николаевна! Поздно уже!" – замялся он.
Она взяла его под руку, и они поднялись к ней. Она предложила ему чай, и он, обдав ее чувствительными волнами неловкости, с большой охотой согласился. Они пили чай из фарфоровых, тонких и прозрачных, как весенний лист чашек, и он чересчур оживленно вспоминал случаи из армейской жизни, где он всегда был голоден, а ей никак не удавалось лирической нотой разбавить его натужную деликатность. Однако настоящая любовь находчива и самоотверженна. Улучив момент, когда он встал из-за стола, чтобы, как он полагал, расстаться, она, обмирая от собственной храбрости, шагнула к нему, обхватила руками за шею, закрыла глаза и подставила губы. Он на секунду растерялся, а затем прижал ее к себе так крепко, словно собирался задушить. И когда через бесконечное время она, закатив глаза и плохо соображая, отняла, наконец, у его жадного рта свои измятые губы, он подхватил ее и закружился по квартире.
"Сюда, сюда!.." – бормотала она, обхватив его за шею одной рукой, отставив другую и ощущая головокружительную слабость. Он открыл дверь и шагнул, было, в комнату, где Мишка ей изменял, но она в последний момент изогнулась и ухватилась вытянутой рукой за косяк: "Нет, нет, не сюда!.." Он вернулся, нашел верный путь, в неоновой темноте донес ее до кровати и с бесконечной осторожностью уложил на покрывало.
"Раздень меня…" – попросила она.
Он откинул черный занавес подола и, целуя теплую замершую кожу, стянул с нее чулки. Затем усадил, и платье легко скользнуло через воздетые руки. Охваченная томительным восторгом, она откинулась на подушку, и пока он сдирал с себя одежду, скинула лифчик и, оставшись в трусах, лежала, раскинув безвольные руки. Склонившись над ней, он благоговейно устранил символическое кружевное препятствие и с неведомой ей доселе нежной, звериной страстью взял ее. Все продолжалось не более минуты, и она, не испытав телесных судорог, тем не менее оказалась наверху блаженства…
Забыв о полотенце и ванной, она шептала, прильнув к нему:
"Я люблю тебя, Володенька! С первого дня люблю!"
20
Что за удивительная штука жизнь! Настолько же безрассудна, как и мудра, также груба, как и изысканна, в той же степени отвратительна, как и упоительна. Милосердие у нее произрастает из жестокости, счастье из отчаяния, великодушие из отвращения, и только любовь живет сама по себе, неизвестно из чего возникая и непонятно во что превращаясь.
Какой взлет, какое вознесение, какая высота – даже дыхания не хватает! "Как! Дожить до двадцати семи лет и не ведать этого счастья – любить?! Да о чем же я думала раньше?" – не переставала изумляться она, торопясь домой, чтобы броситься ему на шею, зная, что он подхватит и закружит ее, а затем, отстранившись, будет глядеть на нее темнеющими от неутолимого желания глазами, и она, сомкнув веки, ослабеет в его объятиях. Достаточно ему было соединиться с ней губами, и святая искра превращала их в единый пылающий костер, который он бережно нес на руках в постель. Если у него хватало терпения, он медленно раздевал и целовал ее, если же нет – он, уложив ее и не отрывая от нее глаз, срывал с себя одежду, пока она делала тоже самое. Она дрожала, обмирала, но как только он сливался с ней, она успокаивалась, и умиление и материнская нежность наполняли ее до краев, превращаясь в чистый, священный восторг. Это было похоже на гормональное сумасшествие.
Он не признавал случайные места, как то: стол, стул, диван, ковер, ванну и прочие скрюченные положения, полагая такие упражнения оскорбительными для нее. Он любил простор, он предпочитал парение и во время пожаротушения следовал здоровым, неизвращенным инстинктам. И хотя искомый оргазм, как завистливый родственник по-прежнему отказывался радоваться ее счастью, Наташу это уже мало огорчало. Под его напором она словно наслаждалась жарким солнцем, стоя по колено в морской прозрачной воде, пусть даже не имея возможности заплыть на глубину, чтобы, сложив над головой руки, отпустить себя, сотрясаемую судорогами любовной асфиксии, к центру земли – именно так теперь она представляла себе оргазм. Его же, кажется, мало заботило, как она себя под ним ведет – о других позах ей не получалось даже думать: это было похоже на взаимное пожирание – жадное и торопливое. То, чем они с ним занимались, также напоминало их с Мишкой утомительные забавы, как натурпродукты генномодифицированные. В перерывах они, временно свободные от желания, но не от обожания, лежали в темноте, обострив осязание кожи и не желая распадаться, и неоновый свет фонарей, такой же прозрачный и пастельный, как их постельные разговоры, притворялся близким родственником лунного света. Если они о чем-то и жалели, то только об одном – почему они не встретились раньше. Впрочем, все побывавшие в употреблении любовники жалеют об этом на первых порах с разной степенью искренности. Но бывает, как в их случае, что искренность дорастает до жертвенности.
Это было восклицательное время ее жизни. Мир никогда еще не был таким ярким, свежим и нарицательным. "Володино время!" – вспоминала после она. Кстати, на следующий день после той памятной ночи он купил дорогое кольцо, надел ей на палец и торжественно объявил:
"Теперь ты моя невеста, хочешь ты того или нет!"
"Хочу!" – сказала она, пряча, как она потом полюбит, лицо у него на груди.
Только тут, видите ли, какое дело…
Что касается ее, то она была готова под венец (только венчание!) хоть завтра. Он же смотрел на это несколько иначе.
"Наташенька, лапушка моя, ты видишь – ведь у меня даже нет жилья!" – начинал он.
"Как нет? А это что?!" – обводила она рукой свою квартиру.
"…А переезжать к тебе примаком мне не позволяет ни честь, ни совесть! Я должен построить дом для нас и наших детей и привести тебя туда! Дай мне время, я уже этим занимаюсь!"
"Какие вы, мужчины, глупые! – говорила она, ероша ему волосы. – Ладно, не хочешь брать меня в жены, не надо! Мне с тобой и так хорошо!"
Они и без того уже считали себя мужем и женой, каковыми и представлялись посторонним людям. Простотой, мужественностью и обходительностью он очаровал ее подруг и завоевал уважение их мужей, и теперь они часто ходили в гости и принимали у себя. Когда он уезжал, она не находила себе места, и лишь крепнущая сотовая связь спасала ее от отчаяния.
Через три месяца он принес тисненый лист бумаги и передал ей со словами: "Наташенька, это мой тебе свадебный подарок!"
Бумага оказалась купчей на участок в двадцать пять соток где-то под Зеленогорском и была оформлена на ее имя. Она ахнула и упала ему на грудь.
Через месяц на участке завертелось строительство, и у них появился повод навещать их будущий дом. Она с волнением разгуливала по растущим внутренностям лабиринта: здесь будет большой зал, здесь совмещенная кухня, там детская, тут ее спальная, рядом его спальная, а дальше его кабинет. Еще был в планах второй этаж с большой солнечной верандой, откуда, возможно, будет виден залив. На участке росли около двадцати вековых елей и сосен. Чем не дворянское гнездо?
"Давай родим кого-нибудь!" – все чаще предлагала она.
"Подожди, моя лапушка, не время еще! Я понимаю – ты можешь меня не послушать и сделать по-своему, по-женски, но поверь мне – еще рано! Я и сам хочу мальчишку, но… рано!"
Летом они были в Подпорожье, где он познакомил ее с родителями и сестрой.
"Наташа, моя жена. Прошу любить и жаловать, как меня самого!" – сказал он, как точку поставил.
Ее приняли с тем же семейным радушием, как это было бы с ним у нее дома. Та же уральская простота и сердечность, та же серебряная, цвета рыбьей чешуи, речная гладь петляет сквозь расступившуюся тайгу. И в этих общих родовых приметах она нашла лишнее подтверждение их взаимной предназначенности, их неизбежного слияния. Восторг и счастье, счастье и восторг – вот то экзальтированное, до подступающих к горлу слез состояние, которое не покидало ее.
Она сразу же подружилась с его сестрой Верой, что была младше ее на четыре года. Вера шутливо требовала от брата не быть жадиной и отпустить, наконец, Наташу от себя, чтобы дать им, девушкам, побыть наедине. И когда им это удавалось, она показывала Наташе город, вспоминая по ее просьбе истории из жизни брата. Оказалось, что его бывшая жена училась в той же школе, что и Вера и, зная ее, она предупреждала брата, что та смазлива и ветрена, но ведь эти мужики пока лоб не расшибут, не успокоятся, говорила она, хмуря чистый, без следов столкновения с жизнью лобик. Наташа обнимала ее и звонко хохотала:
"Какое счастье, что она оказалась смазлива и ветрена!"
Вера была в полном восторге от выбора брата.
"Ты не представляешь, как он тебя любит! Ты счастливая, Наташка!" – сообщила она ей при прощании, блестя глазами и, видимо, мечтая про себя о такой же любви.
Следующий год ничем не отличался от предыдущего, если не считать крепнущего ощущения невозможного счастья. Их любовь, и без того превосходившая все границы разумного, росла вместе с их домом, превращавшегося в монументальное, неприступное и вместе с тем изящное, живописное гнездо, тепло и уют которого должны будут согреть не только их самих, но и их детей, внуков, правнуков и далее в геометрической прогрессии. Он по-прежнему мотался между Подпорожьем и Питером, иногда не появляясь по две недели, и его возвращения выливались в бурный карнавал души и тела. На ее уговоры кого-то нанять, чтобы не мотаться самому, он отвечал, что люди наняты и работают, но есть такие привередливые нюансы, которые он должен проверять сам.
"Вот подожди, лапушка, через годик покончим с экспортом и займемся переработкой!"
Они успели побывать в Первоуральске у ее родителей, на двух испанских курортах, в консерваториях, операх и театрах. Не успели только налюбиться и намиловаться: в середине августа две тысячи второго его нашли на лесной дороге в его потрепанном вездеходе. Выстрелом картечи ему снесло полголовы. Он месяц не дожил до назначенной на сентябрь свадьбы. Ей на работу позвонила его сестра и сквозь плач сообщила, что Володи больше нет. Она помнит лишь звон в ушах и свой гаснущий крик: "Во-ло-дя-я!!", который звериным воплем раздирал на лоскуты перепуганные души присутствующих, пока она сползала в кресле…
Она не верила в его смерть, пока его убитые горем родственники у закрытого гроба не заставили ее в это поверить. И тогда она, не чувствуя ног, подошла и встала рядом – вдовий наряд и черные, пустые глаза. Кажется, его хоронил весь город.
После того, как ее привели в чувство, она затаилась, прислушиваясь, как проникшая внутрь нее невидимая рука ухватила ее внутренности и ждет подходящего момента, чтобы вывернуть ее наизнанку. Десять дней вокруг нее, окаменевшей, хлопотала Мария, не оставляя ни на минуту, проделав с ней путь на похороны и после девятидневных поминок обратно. По возвращении ее сменили подруги, устроив круглосуточное дежурство. На пятнадцатый день вечером Светка, принеся ей в комнату чай, зацепилась ногой за ковер, неловко взмахнула рукой, чашка и блюдце отлетели, грохнулись об стену, и короткий звонкий стон осколков располосовал тишину. Наташа, сидевшая на кровати, вздрогнула, посмотрела на осколки, затем на Светку и вдруг, повалившись на кровать, зарыдала в голос, приговаривая и заикаясь:
"Володенька, Володенька!.."
Через пять минут она, всхлипывая, уснула и спала беспробудно до девяти утра. Утром она начала разговаривать.
Убийцу нашли. Им оказался спившийся мутант из соседней деревни. Всю жизнь он, променяв любовь на водку, незаметно мутировал, пока не обратился в зверя. Он и сам не мог объяснить, почему он это сделал. Защитник настаивал на его праве на самооборону (у этих ублюдков, оказывается, есть права). По его словам потерпевший сжимал правой рукой карабин, а значит, имел намерение его применить. Несмотря на вздорность этого утверждения, убийце дали всего девять лет, вместо того, чтобы растерзать на части тут же в зале суда.
Осенью Наташа продала почти готовый дом, в котором все равно не смогла бы жить. Она последний раз посмотрела на поникшие стены, унылую мокрую крышу и пустые темные окна, которые так и не зажглись. Позвонив его сестре, она велела открыть счет в банке, намереваясь перевести туда деньги.
"Нет! – твердо ответила сестра. – Это ваш с Володей дом. Он любил тебя и считал своей женой. Нет, не возьму!"
Невзирая на уговоры, она стояла на своем. Тогда через его друга, который подхватил здесь дела, она передала половину суммы, а по телефону предупредила, что если Вера деньги не возьмет, она выбросит их в Неву. Кроме того, велела приезжать к ней, когда угодно, как к родной сестре.
Она продолжала тянуть на себе "Юстиниану", являясь тем гвоздем, без которого развалилась бы вся конструкция и, сторонясь шумных, бессмысленных компаний, полюбив одиночество и печаль, тихо прожила следующие два года, оплакивая порушенное счастье.
Через пару месяцев после его смерти она, перебирая и целуя его фотографии, наткнулась на уже известный снимок, где сидит в ресторане за сервированным в ожидании веселого путешествия столом, а над головой ее – улыбающаяся маска шута. Улыбка его в этот раз была безжизненно печальна и, казалось, ничто уже не заставит его улыбаться.
И то сказать – все было слишком хорошо, чтобы хорошо кончиться. Об одном она жалела бесконечно – зачем она его послушалась и не родила!
21
Заснул он счастливый, проснулся торжественный и ликующий: ему назначено, он не отвергнут! Боже мой, какая женщина, какая чудная женщина! Нет, в самом деле, надо быть рефлектирующим педофилом Набокова, чтобы видеть в красивой женщине нечто "плачевное и скучное". Подумать только: Гейзихе, матери Лолиты, выписанной автором с такой унизительно-изящной брезгливостью, было тридцать пять – чуть больше, чем ЕЙ! Что ж, значит, он несовременен даже для Набокова! Ну, и плевать! Слышите вы, любители "клубнички"? Ему плевать на вас и на вашу скотскую породу!
Водрузив ее облик на постамент души, он благоговейно закружил вокруг, и со всех сторон выходило, что лучше ее на свете никого нет и не бывало. Как в ней все слажено и уместно! Вдобавок к физическому совершенству у нее, безусловно, образованная, тонкая и чуткая к жизненным выбоинам душа. Желая распустить тугой узел чувств, он призвал на помощь Эррола Гарнера и заставил его исполнять "Я помню апрель". Примеряя свое зудящее предвкушение к одной из самых роскошных и совершенных записей безграмотного черного гения, он, подпевая и подплясывая, пустился по комнате, чем на несколько минут сократил путь до назначенной встречи, который на тот момент равнялся целым трем часам нетерпения. Дождавшись, когда кода обдаст его весенней свежей радостью, он поспешил на кухню, откуда тянуло плотной смесью табака и кофе.
Его мать, Вера Васильевна, впервые обнаружившаяся, но не последняя фигура в нашем повествовании, сидела за столом, рассеянно роняя пепел в пустую пепельницу. После того как ее любимый муж, а его отец, крепкий на вид шестидесятивосьмилетний мужчина, умер два года назад во сне от остановки сердца, в ней поселились испуг и растерянность. Всю жизнь находясь под защитой его жаркого темперамента, она к моменту описываемых событий едва вставала с колен, поверженная туда его уходом по-английски.
Сын стремительно вошел в кухню, и она подняла на него глаза.
– Мать, сказано же тебе – курить воспрещается! – на ходу извлек он сигарету из ее задумчивых пальцев и, не скрывая приятного возбуждения, добавил: – С добрым утром!