Илья Зверев (1926–1966) родился в г. Александрии, на Украине. Детство провел в Донбассе, юность - в Сибири. Работал, учился в вечернем институте, был журналистом. В 1948 году выпустил первую книгу путевых очерков.
Илья Зверев - автор многих книг ("Ничего особенного", "Государственные и обыкновенные соображения Саши Синева", "Все дни, включая воскресенье…", "Второе апреля", "Трамвайный закон" и др.). Широкому кругу читателей известны его рассказы и повести, опубликованные в журналах "Знамя" и "Юность". По его произведениям сделаны кинофильмы и спектакли ("Непридуманная история", "Второе апреля", "Романтика для взрослых").
Писатель исследует широкие пласты жизни нашего общества пятидесятых и первой половины шестидесятых годов.
В повестях "Она и он", "Романтика для взрослых", в публицистических очерках рассказывается о людях разных судеб и профессий. Герои И. Зверева - колхозники, шахтеры, школьники. Но о чем бы ни шел разговор, он всегда одинаково важен и интересен читателю: это разговор о мужестве и доброте.
Собранные воедино произведения, публиковавшиеся прежде в разных книгах, позволяют с особенной полнотой ощутить своеобразие творчества Ильи Зверева.
Содержание:
Рассказы 1
Повести 48
Очерки 87
Примечания 100
Илья Зверев
В двух километрах от Счастья
Рассказы
Повести
Очерки
Рассказы
ВСЕМ ЛЕТЕТЬ В КОСМОС
Его лицо казалось собранным из крупных блоков, не очень тщательно пригнанных друг к другу (так бывает при скоростном строительстве: округлый девичий лоб из одного комплекта, мясистые щеки бурбона - из другого, толстый нос добряка - из третьего). Когда Фролова спрашивали: "Как дела?" - он отвечал: "Нормально". Так оно в общем-то и было.
И вдруг случилось нечто выдающееся. В пятьдесят седьмом году, в октябре месяце, четвертого числа. Во время ночного дежурства на радиостанции он поймал сигнал спутника Земли. Знаменитое и прославленное "бип-бип-бип".
Он пришел в волнение и телеграфировал в Академию наук, а также, по субординации, в штаб военного округа. Но во всем городке, затерянном среди Курильских сопок, только сын Славка в полной мере оценил эту великую удачу.
- Ты, папа, вписал свое имя в историю, - сказал он. - Как тот матрос Колумба, который крикнул: "Земля!"
Уже это само по себе было немалой наградой. Потому что только неделю назад тот же Славка спросил его кисло:
- Пап, почему ты такой старый, а все только старший лейтенант? А дядя Юра Мартыщенко молодой и уже капитан?
Фролов тогда не уклонился, ответил:
- Ты, Вячеслав, подойди с другой стороны. Может, мне по всему было бы положено быть сержантом сверхсрочной службы, самое большее - старшиной, а я вот офицер, старший лейтенант. (Это "по всему" означало: по талантам, по образованию, по чему угодно. Он не переоценивал себя, нет…)
И вот такое событие! Через три недели бандероль из Москвы:
"Многоуважаемый Савелий Павлович! Президиум Академии наук СССР благодарит Вас за сообщение. Рады поздравить Вас: Вы были в числе первых радистов, принявших сигнал первого советского искусственного спутника Земли. Желаем дальнейших успехов. С уважением главный ученый секретарь АН СССР академик А. В. Топчиев".
И еще в бандероли был значок. Маленький черный шестиугольник с земным шаром посредине и прочерченной серебром орбитой спутника. МГГ - было вычеканено в нижнем правом уголке - Международный Геофизический Год.
Савелий устроил небольшой домашний праздник. Взбудораженные девчонки Майя и Эльза ходили по квартире с самодельным плакатом, на котором было написано: "Ура!" - и кричали: "Все - в космос!" И ему было приятно. И он, против обыкновения, не разъяснил дочкам, что лозунг их глупый и, конечно, не всем лететь в космос, а только отдельным, специально для этой цели отобранным товарищам.
События нарастали. Старший лейтенант Бейлинсон, сотрудничавший в газетах, написал о Фролове заметку. Она была напечатана в военной газете под заголовком: "Академия благодарит офицера".
Это был звездный час Савелия Фролова.
- Ей-богу, он малость тронулся от радости, - добродушно жаловался Юра Мартыщенко. Тот самый капитан Мартыщенко, молодой победитель и удачник, чью дружбу с Фроловым никто не мог объяснить (некоторые, правда, видели тут те же причины, какие заставляют красавиц выбирать себе в подруги самых безнадежных дурнушек).
- Очнись, дядя Савелий, - говорил Юра. - Такие письма академия тысячами рассылает. Из вежливости. Они, академики, люди образованные, они считают неудобным не ответить, если кто к ним обратился. Видишь, тут даже не подпись, а печатка такая приложена. И потом значок… Даже самая обыкновенная медаль "За боевые заслуги", которая у всех есть, и та, кажется, имеет на закрутке номер. А тут, видишь, голая пупочка, без всякого номера. Так что успокойся и приходи забивать козла, а то с Валькой я проигрываю.
Но Савелий ему не поверил. Неделю ходил задумчивый. Потом вынул из чемодана старый женин ридикюль, в котором хранились разные документы и большая пачка законсервированных облигаций. Отобрал самую ветхую, потертую на сгибах справку: "Дана сия Фролову Саве в том, что он окончил 8-й класс "Б" Воропановской С. Ш. и при отличном поведении проявил следующие успехи…"
Почему это называлось успехами, понять было трудно: почти во всех графах, кроме "черчения", у него стояло "пос." - "посредственно" (была тогда такая отметка, по-нынешнему тройка).
На другой день он подал заявление и документы в вечернюю школу.
Что-то в нем изменилось. Он с прежней неукоснительной аккуратностью справлял службу на радиостанции. По-прежнему робел перед начальством и еще больше перед подчиненными. Но смятение в его душе не проходило, оно даже почему-то усиливалось.
- Ты что, Сава? - спрашивала Марксина.
- Ничего, - отвечал он. - Все нормально.
Однажды на вечеринке у Савельева начальника майора Щукина загорелся спор.
- Бывает человек-творец, а бывает человек-исполнитель, - сказал старший лейтенант Бейлинсон, сотрудничавший в газетах. - Человек-исполнитель без мечты, без поступков.
- Человек-исполнитель никогда бы не вылез из обезьяньего состояния, - сказал мрачный майор Щукин. - И мы бы сегодня качались на пальмах.
- А я иначе делю человечество, - засмеялся Юра Мартыщенко. - Есть люди отличные, хорошие и плохие. Отличные - это те, кто относится ко мне отлично, хорошие - кто хорошо и плохие - кто плохо. Вот Савелий, например, отличный человек.
Фролова этот разговор глубоко задел. Хотя говорили вовсе не о нем, а вообще, с философской точки зрения. Раньше, надо сказать, он к таким разговорам относился спокойно. Вот в прошлом году полковник Онипко сказал про него: "Фрол - надежный, где поставишь, там и стоять будет". И Савелий тогда без всякой горечи подумал: "Да, я надежный, я буду стоять, где поставят. Но от этого Советскому Союзу что? Вред или польза? Польза! Так о чем говорить?"
А сейчас вот расстроился… Он проводил жену до дому (они жили через три барака от Щукина), а сам пошел бродить по городку. Он шел, спотыкаясь о камни, которые набросал здесь вулкан (все эти сопки со срезанными верхушками были когда-то вулканами, дышали жаром, плевались лавой и камнями). Он шел, прислушиваясь к дальнему грому океана, и разговаривал сам с собою.
"Без мечты, без поступков". Конечно, это вполне можно сказать про него. И деликатный Юра, как настоящий друг, почувствовал и отвел разговор в сторону, чтоб он не догадался.
Мечты… Какие у него были в жизни мечты? В тридцатом году, когда было голодно, он мечтал сделаться пекарем. Чтоб в любую минуту под рукой был ржаной, духовитый, с царапающей корочкой…
До войны он мечтал еще разоблачить шпиона. Вот он идет ночью по улице - скорей всего по проспекту Красной конницы, последний квартал перед вокзалом - и вдруг слышит тихие звуки зуммера. Это шпион, занавесив окна, передает одной иностранной разведке сведения о дислокации наших войск. И тут Савелий действует дерзко, хладнокровно, но рискуя жизнью, и - "Ваша игра проиграна, полковник Ганс Швабке".
Какие еще были мечты? Ну, в войну, понятно… Он страстно желал сделать для всех что-нибудь такое, настоящее, после чего можно было бы сказать, как в газете: "Каждый советский человек на моем месте поступил бы точно так же".
Лучшие люди сражались с фашистами. Можно сказать, все люди!
А его шесть месяцев вообще не брали: телеграф бронировал своих. Потом вырвался и сразу угодил на спецкурсы. Там дело было поставлено круто, очень гоняли на строевой, и он как-то разом усомнился в своих силах и притих.
Когда пришло время выпуска, Савелия оставили при курсах. Как радиоспециалиста.
- Кантуешься… - беззлобно сказал ему дружок Витя (его потом убили).
Фролов надраил сапоги и по всей форме явился к начальнику курсов. Но вместо рапорта заплакал.
- Я вас понимаю, - сказал начальник, тоже, видно, не очень военный человек. - Но напрасно вы недооцениваете задачу подготовки резервов для фронта.
Только в сорок четвертом он попал на фронт. И то неизвестно, можно ли это назвать фронтом. Он, вообще-то говоря, считает, что нельзя. Опять подгадила квалификация: он был слишком хорошим радистом, чтобы попасть в часть. И вот взяли в штаб фронта. Всего пять раз был под артобстрелом да еще сколько-то бомбежек. А настоящая война - котлы, броски, бои с тяжелыми потерями - все это доходило до него только через наушники (которые случалось не снимать по шестнадцати часов в сутки).
В сорок пятом году получил звездочку на погоны и медаль "За победу над Германией в Великой Отечественной войне". Кажется, на ее закрутке тоже не было номера.
В сорок шестом году, когда он ухаживал за Марксиной, он мечтал чем-нибудь удивить ее. Вот, скажем, подойти к турнику и вдруг покрутить "солнце", не хуже чемпиона округа сержанта Савинского. Или вдруг остановить на улице американского матроса и заговорить с ним на прекрасном английском языке. "А я не знала, что вы так свободно владеете иностранными языками!" - воскликнула бы Марксина. А он бы сказал: "Пустяки". Или, на худой конец, прийти бы на танцплощадку и вдруг легко закружить ее "в вихре пенного вальса", чтоб остальные перестали танцевать и смотрели на них: что за чудная пара!
Но он был немного мешковат для гимнаста, не знал никаких языков, а "в вихре пенного вальса" кружился только раз в жизни, но, возможно, это был вовсе не вальс, а фокстрот - он не помнит, был сильно пьян. Впоследствии и эти мечты отпали, так как Марксина и без того вышла за него замуж…
Долго бродил Савелий в эту редкую здесь безветренную и бестуманную ночь. Но ничего возвышенного так и не смог вспомнить и расстроенный пришел домой. Марксина еще не спала, ждала его. "Нет, - подумал он, - что-то все-таки во мне есть, раз такая женщина, как Марксина…" Но не позволил себе додумать… Чего уж там, ничего в нем нет.
Жена майора Щукина Леля, окончившая искусствоведческий факультет, называла брак Фролова с Марксиной красивым словом "мезальянс". Савелий смотрел в словаре: "…мезальянс значит неравный брак". Леля имела в виду не возраст (у них разница всего пять лет и три месяца). Савелий прекрасно понимал, что она имела в виду, и вполне был с нею согласен. Конечно же это удивительное чудо, что Марксина согласилась выйти за него замуж…
Многие находили Марксину интересной, но он знал, что на самом деле она красавица. Большая, полная, смуглокожая, с горячими цыганскими глазами, она ходила по земле как самая главная. И все это чувствовали, даже сам полковник Онипко. И все уважали ее.
Притом Марксина очень культурная женщина. Она читала больше всех в городке. Она, например, свободно дочитала до конца роман "Большой Мольн" из французской жизни, который Савелий "на характер" пытался одолеть и не смог. Невозможно поверить, что Марксина окончила только десять классов. Правда, у нее была очень культурная семья. Дядя со стороны матери - заслуженный артист республики Пивоваров.
И сама она могла бы многое сделать в области искусства. Да вот пошла замуж за Савелия и живет на Курилах. Ах, надо было вам послушать, как она художественно читала на окружном смотре стихотворение Маяковского "Блэк энд уайт". Особенно это место: "А если любите кофе с сахаром, то сахар извольте делать сами!" Она бросала эти пламенные и гневные слова в лицо белым колонизаторам. И весь зал аплодировал.
На смотре ей присудили первую премию - радиоприемник "Родина". Это такой батарейный приемник для сельской местности. Очень плохой. Фролов, как радист, при других обстоятельствах презирал бы подобную бандуру. Но это ж премия. И "Родина" стояла на главном месте - в спальне, под картиной "Охотники на привале".
Марксина всегда ставила на приемник свой медицинский чемоданчик. Она ведь работала. В медпункте. Сестрой. Другие офицерские жены сидели дома. Даже Леля со своим искусствоведением (один раз, правда, она читала лекцию на тему "В человеке все должно быть прекрасно"), А Марксина работала. Она вообще-то по специальности химик-лаборант. Но тут переучилась на медсестру, чтоб не сидеть дома, не терять своего лица.
И при всех своих громадных достоинствах она его почему-то любит, считает главой семьи и всегда с ним советуется: "Мы вот так-то и так-то сделаем. Правильно, Сава?" И он говорит: "Правильно".
А тут потерял Савелий равновесие духа. Марксина к нему и так и эдак, никак не может добиться: в чем дело? А внешне жизнь текла по-прежнему: напряженная и по-своему красивая служба, клуб, где показывали кино и плясали заезжие ансамбли, прогулки с ребятами, когда вдруг случалась хорошая погода. Только одна новость: половину офицеров перевели в другие места, более легкие.
Юре Мартыщенко, как всегда, повезло, и он попал для дальнейшего прохождения службы на юг. Оттуда вдруг прибыл по почте без всякого конверта твердый, шершавый зеленый лист с закрученным хвостиком.
- Магнолия, - сказала Марксина. - Какая прелесть!
Прямо на этом листе был написан адрес, тут же была наклеена марка и оттиснуты штемпеля.
- Юг, - сказала Марксина и зажмурилась.
Потом пришло настоящее письмо С. П. Фролову (лично). В нем сообщалось, что живется подходяще и во всем порядочек полный. Город хороший, и, кроме того, много отдыхающих интересных женщин из Москвы и Ленинграда. В него, Юру, с ходу влюбилась одна отдыхающая из санатория Совета Министров. Она научный работник, кандидат исторических наук. И у нее возникло к нему очень сильное чувство. Вчера, например, она сказала: "Юра, ты бог!" А дальше в письме были стихи:
Ах, море Черное,
Прибой и пляж!
Там жизнь привольная
Чарует нас.
Савелию стало грустно. И не потому, что Юра так замечательно устроился на юге. В конце концов, и он мог бы попроситься. Его бы перевели, как положено, - он уже давно служит здесь. Но, откровенно говоря, он сам не очень рвется. Привык, и потом - здесь больше платят, дают надбавку на климат, а при большой семье это существенно. И еще - здесь никто не может сказать, что Савелий "кантуется".
Совсем другое его расстроило. Вот эти слова отдыхающей - кандидата исторических наук. Никогда в жизни никто не говорил Савелию таких слов. И, наверно, уже не скажет. Определенно не скажет. Какой он бог? Да и зачем ему, собственно, быть богом? Совершенно незачем. Это глупости, а вот поди ж ты, грустно.
Но потом наступило время, когда Савелий о подобных тонкостях и думать забыл. Прошел слух о демобилизации. Полковник, приезжавший из округа, намекнул майору Щукину, - мол, ожидается такое мероприятие в порядке борьбы за мир. Всем было ясно, что кому-кому, а Фролову, дожившему до седин в старших лейтенантах, погон не сносить. И майорша Леля сочувственно обнимала Марксину: "Родная вы моя, как же вы теперь будете?"
- Ничего, - отвечала Марксина. - На Волге будем жить, на моей родине. Живут же люди в гражданке. Большинство населения живет в гражданке - и ничего.
Могло показаться, что ее это совершенно не волнует. Как раз в самые тревожные дни она надумала послать письмо министру здравоохранения. У нее были важные медицинские мысли.
Ночью, в постели, Марксина говорила мужу, печально глядевшему в потолок:
- Это дикое варварство. Понимаешь, Сава, они выпускают стрептомицин по миллиону в бутылочке. А мы колем чаще всего двести пятьдесят тысяч или там пятьсот тысяч. И приходится остаток выбрасывать. Представляешь, Сава?
- Представляю, - отвечал он и возвращался к своим невеселым мыслям: как ему все-таки не везет, вот он горит даже на борьбе за мир. Он любил армию с ее непростым, умным порядком, с ее высокой задачей. Он любил своих товарищей, может быть, больше, чем они его. Он любил свою радиостанцию. Он только себя не очень любил. Но без армии он будет совсем никто.
- Я прямо так и пишу, - горячилась Марксина. - Это преступление. Неужели ж вам не ясно? Даже мне ясно. Ведь им, этим из медицинской промышленности, план хочется перевыполнить. А план идет в миллиардах кубиков, а не в количестве бутылочек. Вот они и гонят в больших дозах. Ради своих мелких интересов такую подлость делают. Правильно я говорю?
- Правильно, - рассеянно соглашался он. А может, еще пронесет, сколько уже демобилизаций было - и обходилось.
Не пронесло. Хотя он даже гадал по газете: кто больше возбуждает дел о разводе, мужчины или женщины? Если мужчины - пронесет, если женщины - демобилизуют. Вышло, что мужчины (задумка была беспроигрышная). И все-таки его демобилизовали.
До Хабаровска ехали пароходом. Оттуда восёмь суток поездом, через всю страну. Ребята с утра до вечера торчали у окон. Тайга, тайга, чернота прибайкальских туннелей, вдруг зарево вполнеба, - завод, еще завод и еще. Большущий новосибирский вокзал, которым почему-то полагается восторгаться. Когда проезжали Урал, весь вагон не спал до трех часов ночи в ожидании славной станции Кунгур. На этой станции продают гипсовых псов с глазами как блюдца, гипсового Васю Теркина, играющего на гармонике, и туфельки из горного льна, которые при желании можно повесить на стенку.
Потом, за Волгой, пошли сады. Пятилетняя девочка из соседнего купе, родившаяся где-то на приисках за Магаданом, кричала, глядя на белоснежные яблоньки:
- Мам-ма, мам-ма! Смотри, какая красивая тундра!
И Фроловы вдруг почувствовали, что нет худа без добра.
В Москве забросили чемоданы в гостиницу "За сельхозвыставкой" (именно так ее все называли, хотя у нее было какое-то свое имя).
И кинулись в город. Город был красивый, огромный, разнообразный, и Марксина восторгалась им, как тот мальчик, который сказал, что "море было большое". Сели в красивый автобус с дымчатым плексигласом вместо крыши и поехали на экскурсию.