* * *
"Маленькое отверстие оказалось дверью в узкую пещеру. Капитан ощупью двигается вперед. Он вооружен до зубов и не боится никого. В пещере сыро и холодно, узкий ход сначала все поднимается, затем спускается вниз, он все тянется и тянется, капитану кажется порой, что конца ему нет. Но вот впереди показывается слабый свет, и тут же стена из-под рук его исчезает. Он оказывается в другой пещере, освещенной светом, поступающим через квадратную дыру где-то высоко под сводом пещеры. Эта пещера не пустая, в ней тысячи гадюк, которые, извиваясь, шипя, расползаются по всем углам, исчезая в темноте. Сжимая сильнее рукоятку пистолета, капитан стремительно идет вперед, но скоро опять становится темно, и пещера снова тянется узким, темным коридором, в котором можно продвигаться лишь ощупью. Шагов не слышно – под ногами толстый слой вековой пыли. Долго он так идет или недолго – неизвестно. Наконец снова показывается слабый свет, он с каждым его шагом возрастает. Постепенно пещера становится шире. Вдруг капитан ударяется обо что-то ногой, и что-то мягко катится перед ним. Он нагибается и видит в слабом свете настоящий человеческий череп. Сделав еще несколько шагов, он чувствует, как что-то хватает его за ноги, цепляется за руки, за голову. Придя в себя от испуга, видит, что это корни деревьев и лианы, свисавшие со стен. Узкий тоннель, по которому шел капитан, закончился здесь большой круглой пещерой. Снаружи в нее через громадное, словно раскрытый рот лягушки, отверстие, вползла всякая растительность – кусты и, словно гадюки, извивающиеся по полу корни больших деревьев, растущих тут же у входа. Капитан смотрит по углам и вдруг видит большой сундук, покрытый пылью, сухими ветками. Очистив сундук от веток, он пытается подвинуть его поближе к свету, но не может – сундук из железа. И открыть его не удается, замок прочный. Возможно, это и есть сокровища пиратов?"
* * *
Нет на Абруке пиратов – просто там живут рыбаки. И обезьян нет и пальм. Никаких хищных птиц тоже нет. Я знал, что это просто маленький остров, где живут обыкновенные рыбаки, но было так интересно думать, что это прибежище пиратов, и я так к этому привык, что мне казалось, будто это так и есть. А вот доктор говорит, что это фантазия. Он говорит, что xopoшo, когда у человека есть фантазия, но плохо, если ее чересчур много. Он сказал, что у меня – чересчур. Но это ладно. Вот Свен и Вальдур… Ух! Предатели. Трусы ничтожные. Всегда так: храбрые индейцы до тех пор, пока не дойдет до дела.
Это была плоскодонка Андреса Мальгарда, отца Вииве. А Вииве – это само собой понятно – девчонка. Когда я еще совсем ничего не соображал, мы иногда с ней играли. Потом больше дрались. Паршивая девчонка. Ее отец – старый капитан Мальгард – не рыбак, но корчит из себя морского волка, ни с кем из рыбаков и знаться не хочет. Живут эти Мальгарды в большом красивом доме. У них есть две большие яхты и ещё моторки. Мы-то стащили захудалую лодчонку, да к тому же она оказалась дырявой. Стащить лодку я поручил им – Свену и Вальдуру, команде. Они пригнали плоскодонку в камыши у Каменной Дороги. Стянули и весла. Я забрал все оружие – ятаган и два пистолета, на всякий случай веревку и большую банку из-под килек. Вальдур принес компас, Свен – бинокль. Это мы приготовили еще с вечера, договорились отплыть утром.
Пришел я утром на место – их нет. Ждал, пока не посинел от холода. Как назло, такой поднялся ветер – жуть. Волны вздыбились и шипели. Небо затянуло большими черными тучами. Наконец гаврики появились. Но Вальдур, опасливо косясь на меня, тут же заявил, что у него мама заболела и ему велено идти в аптеку, так что… Извини, мол. А Свен сказал, что если Вальдур, не пойдет, то и он тоже не пойдет.
– Не хотите, трусы ничтожные, я один пойду, – сказал я им. Они тут же поспешили смыться, унося с собой и бинокль и компас. Компас был мне не нужен, да и бинокль тоже, потому что остров Абрука и так хорошо виден. Забрался я в лодку, сел на весла. Лодку сразу начало кидать, как скорлупку, и ветер погнал ее в открытое море.
Поначалу я кое-как справлялся, но через пару часов устал, пытался обратно грести, но ветер дул так сильно, что я вертелся на одном месте.
Тогда, чтобы не унесло совсем в открытое море, я начал лавировать: против волны и ветра вверх – и снова по течению вниз, ближе к острову. Вдруг в лодке появилась вода. Она быстро-быстро прибавлялась. Забрав в лодку весла, я банкой из-под килек стал вычерпывать воду. И тогда заметил в дне большущие щели. Эти собачьи души и дыр не заделали! Затыкать их было нечем и некогда, потому что, пока я вычерпывал воду, ветер понес меня черт знает куда. Схватил весла и изо всех сил стал тянуть лодку опять вверх. А руки так устали… Большие волдыри на ладонях начали лопаться, было больно, а грести надо, не то утонешь. Страшно стало. Чем заткнуть щели? Разорвал рубашку – мало. Одну дыру заделал, а их еще три. Разорвал и брюки, и трусы, и майку. Вода перестала прибывать.
Взялся за весла и давай тянуть обратно. Так устал, так устал, а остров вроде и не приближался.
Ветер подул сильнее, и тут я уже ничего не соображал. Только и понимал, вот идет волна, и мне нужно держать лодку к ней носом, иначе опрокинет. И надо что есть сил тянуть ее против ветра, чтобы не унесло в море. Уже стало совсем темно, сколько прошло времени – я не знал. Однако я заметил, что остров стал виден отчетливее, и от этого силы вроде прибавились. Я уже совсем не чувствовал рук, греб механически. Прошло еще много-много часов, и вдруг мне показалось, что волны стали меньше, а остров Абрука уже совсем близко. Из последних сил я налег на весла, и вот лодку выбросило на песчаный берег.
Я вылез из лодки. Ноги дрожали, и сам я дрожал. Голова кружилась, перед глазами маячили какие-то тени, какие-то нити. Недалеко темнел лес, обыкновенный, ореховый. Конечно, никаких пальм и обезьян на острове не оказалось. Но это мне и так было известно. Только сейчас мне не до пальм было. Я побрел, еле передвигая ноги, в лес. Было страшно жарко. Я все шел, шел, ветки меня царапали, голого, кольнуло чем-то в ногу. Потом я вроде споткнулся и упал. А потом появились эти страшные птицы и начали бить меня клювами. Я закричал. Кричал долго и очень сильно, но птицы не испугались, все били меня по голове. Я заплакал. И тогда пришли они, пираты. С бородами, в шкурах – страшные. Но они мне ничего не сделали плохого. Один большой пират поднял меня и понес куда-то. Затем все куда-то пропали, и я не помню, что было дальше.
Когда я проснулся, было светло. Светило солнце. Я лежал на старой деревянной кровати, укрытый овчиной. Но мне было теперь очень холодно. Я дрожал. Так болели ладони, словно я держал в руках горящие угли. Ко мне подошли пираты, но они были вовсе не пираты, а обыкновенные рыбаки. Мне дали пить.
Я лежал много дней в этом доме, и одна старенькая, совсем седая старушка все время сидела около меня. Потом за мной пришли незнакомые люди с носилками, понесли меня на большой мотобот и привезли домой. Теперь у меня температура очень высокая. Каждый день приходит доктор, тот самый, который говорил, что, когда у человека есть фантазия, – это хорошо. А Лейно теперь тоже достанется – смотреть за мной и за Кадри. Мама меня простила, она хорошая.
* * *
Я, конечно, помогаю маме, все делаю, что она велит, но все-таки из-за меня ей много приходится плакать. А ведь я не назло это делаю. Как-то само собой получается. Недавно с Морским Козлом подрались. Он здоровее меня намного, и мне крепко досталось, но он толстый и не очень ловкий – ему тоже перепало. Я пришел домой в порванных брюках и в синяках. Мама плакала. Ходили с Оленьим Рогом за яблоками к Иосифу Канарику. Сад у него большой, яблок – какие хочешь. Попались. Канарик пригласил мать и выпорол нас при ней, и она опять плакала. Вчера собрали в роще за Тори-рекой сходку вождей, а тут нас атаковали ребята из банды "Зеленый Змей". У нас с ними постоянная война. Они атаковали, начали бросать камни, и мы тоже. Мне в голову угодил камень. По шее потекло что-то теплое, и я прибежал домой. Мама, конечно, опять плакала. Она не ругается, только сразу в слезы, а это еще хуже. Лучше бы уж ругалась.
Скоро осень. Опять в школу. Опять в третий класс… Ах, как не хочется в школу. Велло гово-рит: "Неужели не надоели тебе все эти склонения, спряжения, деления, умножения, без которых умному человеку прожить намного проще? Надоело. Еще как! Только немецкий, говорит Велло, заслуживает внимания – может пригодиться. Но и немецкий мне тоже надоел. Терпеть не могу. Как войдет наша "немка" в класс, в очках, толстая, вся черная, голос у нее низкий, и хрипит она к тому же; как проквакает своим низким, лягушачьим голосом: "Гутен тааг, киндер", – так весь класс фыркнет и, стараясь подражать ей, растягивает слова: "Гутен та-а-г". А некоторые нарочно при этом говорят не "тааг", как положено, а "кваак", и все трясутся в беззвучном смехе. Надоело все это. Единственное, что мне нравится, – это сочинения. За них у меня всегда пятерки. Учителя читают их вслух всему классу. Остальное же – арифметические задачки и все прочее – мура, не то чтобы уж очень трудно, но скучно. Самая скучная писанина на свете. Велло говорит, что у него есть великолепный план. Он, разумеется, предлагает удрать в Германию.
– Не вечно же тебе торчать, – говорит он, – у маминой юбки.
И он вроде прав. К тому же есть у него на примете еще один подходящий парень – будет нас трое. Удерем, наверное.
Тетрадь вторая
Год 1944
В день отъезда.
Мы пришли в порт за три часа до отхода баржи и, дожидаясь ее, разгуливали по пристани, глазея на суда, стоявшие на рейде. Нас трое: Велло, Эндл и я. Из нас самый сильный Велло, самый образованный Эндл и самый ловкий я.
Через год мне исполнится четырнадцать лет. Но нам ждать некогда, и мы изменили немного одну цифру в моей метрике. Сделал это Эндл. Он, оказывается, мастак на такие дела. И теперь меня отпускают в Германию. Собственно, отпускает лишь комендатура, а мама ничего не знает. Когда я подал ей чистый лист бумаги и попросил показать, как она расписывается – просто так, любопытства ради, – она не подозревала, что мы потом на этом листе напишем заявление от ее имени. В заявлении она мне, своему сыну, разрешает уехать в Германию, к "проживающим там родственникам"… Такие же заявления сделали себе Эндл и Велло. Вместе с метриками мы понесли эти заявления в комендатуру и получили там необходимые для выезда документы. Потом с рюкзаками собрались у старого пруда в парке и оттуда зашагали в порт Роомассааре.
По дороге к пруду я встретил Лейно. Он шел мне навстречу с маминой сумкой, полной разных пакетиков. Должно быть, стоял в очередях за продуктами. Я сказал ему, что ухожу совсем. Лейно грустно заморгал, потом достал бумажный мешочек с сахаром и дал мне немножко полизать сахару. Я пошел дальше, а он долго смотрел мне вслед, и уже издали я крикнул ему, чтобы он помогал маме и хорошо смотрел за Кадри, точно так же, как отец мне, когда уезжал на фронт. Лейно остается теперь единственным мужчиной в доме. Я просил его, чтобы он ничего не говорил маме. И знаю, он не скажет, он не такой. Но от Свена и Альберта он, конечно, не станет скрывать, и тогда все узнают, что мы с Велло уехали.
На этот раз нас не поймают, не вернут. Скоро придет баржа и доставит нас на один из стоявших на рейде огромных кораблей. До этого еще по нескольку слов о моих друзьях.
Велло шестнадцать лет. Он очень сильный, здорово бегает и плавает, как дельфин. Он, конечно, не такой образованный, как Эндл, но хороший товарищ, смелый, решительный. У него остаются дома мама, брат, бабушка и целая орава теток. Он мой давний друг, мечтает о приключениях и тоже обожает книги про Шерлока Холмса и Пинкертона.
Эндл. Этого длинного, худого типа привел Велло и сказал, что он нам необходим. Он совсем не умеет плавать и боится воды как черт ладана, и бегать тоже не умеет. Но он говорит по-немецки и имеет кое-какие понятия о географии, а нам это очень нужно. Особого интереса к приключениям я у него не заметил и, что его гонит на чужбину, не понимаю. К тому же он труслив, даже яблоки боится красть. И, видно, маменькин сынок: вечно говорит о своей маме.
В Германию мы едем для того, чтобы оттуда двинуться в Австрию. Там перейдем Альпы и – в Швейцарию. Из Швейцарии – в Африку, а оттуда в Америку.
Куда дальше, еще не знаю, там видно будет. А пока прощай, Сааремаа – остров мой родной. И ты, мама, прощай. Еще увидимся.
* * *
Садоводством я интересуюсь только осенью, когда созревают яблоки и другие фрукты. Все остальное, что связано с этим, не очень меня занимает. И все-таки мне и Велло сейчас приходится заниматься именно "остальным", то есть рыться в земле и возиться с тачками. Глупая история! Ведь не для того же я тонул в море, чтобы сделаться паршивым навозным жуком. Что-то мне наши дорогие союзники не нравятся: где это видано – я, сын эстонского легионера, который сражается за новую Европу и свободу Эстонии на Восточном фронте, должен рыться в земле, как последний раб, у какого-то противного желтоглазого немца?! Где же справедливость?! Но он, еще не знает, с кем имеет дело, этот желтоглазый индюк, возомнивший себя великим плантатором. Мы еще зададим ему!
Вместе с моими ногами на территорию Германии ступили еще ноги Велло. Длинные же ноги Эндла остались на родине вместе с ним.
Еще на рейде, на палубе огромного океанского парохода с нашим образованным другом стало твориться что-то непонятное: он вдруг стал кружить по палубе, словно одержимый. Мы с Велло, любуясь морем, посматривая на родной город, сначала не обращали на это внимания, думали – он просто гуляет. Но прогулка эта не прекращалась и стала казаться подозрительной. Стемнело. В городе, в порту и на корабле зажглись огни. А он все бегал. Мы подумали – не сошел ли он с ума? Но нет, он просто струсил. Попав на палубу парохода, сообразил, что это вовсе не шутка, что пароход уплывает и увезет его черт знает куда. Быть может, налетят самолеты и пароход потопят, а он не умеет плавать и тогда, бедняга, никогда больше не увидит маму. Он был в отчаянии, а мы не знали, что с ним делать.
Всех нас выручила его мама, каким-то образом узнавшая о намерении любимого сыночка и вовремя прибывшая в порт разыскивать его. К пароходу прислали катер, и Эндла сняли. Он ушел, не попрощавшись с нами, и, видимо, здорово был рад, что так легко отделался. И мы тоже, хотя потеряли единственного знатока немецкого языка, остались довольны. Спуститься на катер он должен был по штормтрапу, то есть по веревочной лестнице. Это было нелегко – пароход сильно качало в темноте. Он вылез за борт, немного спустился и, судорожно вцепившись в лестницу, остановился. Никакие уговоры не помогли. Тогда к нему с катера поднялся матрос и потащил его, скулящего, вниз. Я не уважаю трусливых людей, как бы образованны они ни были.
Становилось холодно. Немного потолкавшись среди пассажиров, мы спустились в общую каюту, или попросту в трюм, и завалились спать. Я долго не мог уснуть, вспоминались мать, Лейно, Кадри и… отец тоже. Утром рано снялись с якоря, а затем взорвались.
Это была какая-то бродячая мина. По-видимому, наша, то есть немецкая. Пароход попал на нее и взорвался. Я и Велло в это время весьма уютно устроились на металлических сетках, словно на качелях, наблюдали за всем вокруг и мечтали о том, как примерно через двадцать лет вернемся на родину, конечно, на своей яхте, богатые, изъездив весь мир, пережив уйму замечательных приключений. По палубе сновали пассажиры – военные, гражданские, взрослые и дети; около грузовых машин, что рядами стояли на палубе, копошились шоферы; матрос-немец наигрывал на аккордеоне какую-то чувствительную мелодию. Спереди и сзади нашего парохода ровной линией шли корабли – все было совершенно нормально. Но вдруг автомобили поднялись на дыбы, и я увидел в воздухе людей вверх ногами… Тут же заметил, что и сам нахожусь в воздухе, и тогда раздался страшный грохот.
Через мгновенье я очутился под водой. Вынырнув, сообразил, что от тонущего корабля надо держаться подальше (так учил еще капитан Андрее с Рухну), и изо всех сил поплыл в сторону от него. А когда обернулся, чтобы взглянуть на пароход, его уже не было. В море были видны барахтающиеся люди и много всякого хлама – ящиков, досок, даже какая-то собака скулила где-то в волнах. Вдали стояли корабли. Увидев шлюпки, подбирающие утопающих, я стал кричать. Меня заметили и подобрали. На корабле, куда доставляли спасенных, я встретил Велло. Мы были мокрые, дрожали от холода, но нам вовсе не было страшно. В большой каюте на горячих трубах высушили одежду и записные книжки, получившие вместе с нами морское крещение.
В Данциг прибыли рано утром. Все пассажиры, помилованные богом, собрались на палубе и приветствовали Германию. Они пели: "Deutschland, Deutschland uber alles!" – "Германия, Германия превыше всего!". Мы тоже пели, как умели. В порту, в длинном сером здании, всем приезжим выдали продовольственные карточки и произвели обмен оккупационных марок на рейхсмарки.
В Аугсбург мы приехали с пустыми карманами и желудками. На двоих знали по-немецки три слова: их вайс нихт (я не знаю). И совершенно не представляли, куда податься. Поэтому околачивались на вокзале. Вечерами промышляли в садах, а спали в зале ожидания. Но в Аугсбург мы приехали не отсыпаться: отсюда мы должны начать штурм Альп, перелезть через них и очутиться в Швейцарии. Перейти Альпы, питаясь лишь яблоками, разумеется, невозможно. Мы решили что-то где-то раздобыть.
Однажды, когда, толкаясь среди пассажиров, я высматривал, нельзя ли что-нибудь приобрести, ко мне подошли два человека в серо-зеленых шинелях и что-то у меня спросили по-немецки. Я, разумеется, сказал: "Их вайс нихт". Это, по-видимому, не удовлетворило их, они взяли меня за руки и повели. В пути нам встретился Велло, он пошел за мной. Нас привели в полицию, проверили документы, задавая бесчисленные вопросы, на которые мы однообразно отвечали "их вайс нихт". Кое-как выяснили, кто мы такие. Затем повели в другое заведение и там продали в рабство этому желтоглазому "плантатору".
Заведение, где нас продали, называется "Арбайтсамт". Нас привели в зал, где за маленькими столиками выстукивали на машинках раскрашенные девицы, посадили на скамью и при помощи мимики, как глухонемым, объяснили, чтобы мы сидели и ждали. Просидели мы на этой дурацкой скамье битых два часа, потом в зал стали заходить разные господа. Они рассматривали нас, выясняли возраст и совещались о чем-то с толстым человеком, который подводил их к нам. Потом они ушли, а толстый человек позвонил куда-то по телефону и, посматривая на нас, долго о чем-то говорил. А потом пришли другие господа и опять нам задавали разные вопросы, и опять мы говорили: "Их вайс нихт".
Одним за большой рост и явную силу нравился Велло; другим, неизвестно за что, – я. Мы же решили не расставаться и соглашались продаваться лишь оптом.