* * *
Что такое Куксен? Куксен – это небольшая деревня где-то недалеко от Мариенбурга. Здесь в старом двухэтажном каменном доме организовали что-то наподобие школы-интерната, в которой живем и занимаемся мы – гитлерюгенд.
На нас надели черные мундиры, выдали кортики и белые повязки с черной свастикой. У нас два руководителя, одного из них мы обязаны величать "господин директор". Фамилия его – Кройц, и для нас он истинный крест: маленький, черный, худой, язва!
Два раза в неделю бывают особые занятия, их проводит человек, приезжающий из Мариенбурга. На этих занятиях надо уметь подставлять противнику ногу, крутить его так, чтобы он взвыл; надо уметь неожиданно сбивать противника с ног, схватить его за горло мертвой хваткой; не поворачивая головы, видеть, что творится за твоей спиной; ходить неслышно, как кошка, и еще много всякого другого.
Нам показывают картины, на них изображены толпы людей. Мы должны на них мельком посмотреть и быстро объяснить увиденное: какие люди выделяются и т. д. Иногда нас водят в Мариенбург, там много магазинов, витрины заклеены бумажными крестами. На витринах выставлены товары, но мы видим не их.
"Когда идешь по улице, посмотри в витрины, в них, как в зеркалах, отражается все, что происходит вокруг…"
Мы обязаны видеть не то, что выставлено в витринах, а то, что отражается в стеклах. Из любого района города мы должны находить самый короткий путь до центра, не имея ни плана, ни карты. И должны определить наугад, сколько в каком доме приблизительно жителей. Чего мы только не должны знать и уметь…
Нам вся эта германизация надоела. Часто появляются нарисованные кем-то карикатуры на наших учителей и листовки с призывом: "Да здравствует Англия и Америка! Смерть немецким оккупантам!"
А вообще скучно.
* * *
Встретили Новый год, а затем задали, как мне кажется, стрекача от приближающегося Восточного фронта. Правда, нам часто говорят про наступление наших на Восточном фронте, но я не могу понять, для чего, наступая, отступать. Нас эвакуировали в маленькое курортное местечко – Остзее бад Даме. Ехали мы как гангстеры: порой я на ком-то сидел, порой стоял на одной ноге и, когда она уставала, повисал на ком попало, порой кто-то сидел на мне, а если у пассажиров из гражданских было что-нибудь съедобное – мы это съедали. И так всю дорогу. Поезда часто останавливались из-за самолетов, конечно, не немецких. Но в Остзее бад Даме мы все же прибыли и поселились в Вилла-Биркенхейм, в совершенно приличном заведении (до нашего вторжения). Имеются в нем и пуховые перины, так что по этой части все хорошо. Но насчет "уголовных" методов здесь плохо: директория нас хорошо знает, а местное население быстро сообразило, что к чему… Приходится подтягивать ремни, благо в них дырок хватает. Однако роль гитлерюгенда нам уже порядком надоела. Особенно мне и двум моим товарищам. Мы решили от нее избавиться. Наш план таков: ночью удрать из Биркенхейма и идти на Фленсбург. Это большой портовый город километрах в шести от датской границы, которую мы намереваемся перейти, ибо в Дании, по нашим соображениям, текут молочные реки, а хлеб растет булками на деревьях.
* * *
Если мир не без добрых людей, то и подлецов в нем немало. Нашелся человек, который, узнав о нашем замысле, сообщил об этом господину Кройцу. Директор нас всех троих арестовал, раздел догола и запер в карцер. У двери поставили вооруженного пожарной трубой часового.
Как мы, три голых мушкетера, провели ночь – говорить не стану. Что нам было холодно, ясно и без объяснений. Бегая взад-вперед, мы усиленно придумывали, как спастись. И ведь недаром говорят, что одна голова хорошо, а две – лучше. В нашем же распоряжении были три мудрых головы.
В камеру заглянула какая-то любознательная крыса, мы все трое ее заметили. Крыса, удовлетворив свою крысиную любознательность, убежала. Но в одной из мудрых голов зародилась воистину "крысиная" идея… В этой голове возникло соображение, что мы могли бы прогрызть… да хотя бы потолок. Идея была провозглашена и разработана. Был найден гвоздь; затем один из нас, встав на плечи другого, начал им откусывать щепку за щепкой от досок потолка, вгрызаясь все глубже и глубже. Работали меняясь, нельзя сказать, что быстро, но не сомневаясь в успехе. Только как мы ни спешили, настало утро, а дыра все не была готова. Перед завтраком мы прибрали в камере и собрались у двери, чтобы не дать возможности обозреть потолок. Товарищи, принесшие завтрак, сообщили, что вся группа собирается к морю (чем-то заниматься) и остается лишь наша охрана, а она не имеет ничего против нашего ухода, если мы сможем уйти не через дверь. Мы продолжали лихорадочно работать, и скоро посыпались опилки, песок и всякая дрянь, а когда осела пыль, мы увидели в потолке дыру, через которую могла бы пролезть корова.
Скоро мы были на чердаке, откуда высунув языки на цыпочках спустились в помещение директории, где в поисках одежды взломали (сверх потребности) все шкафы и перевернули вверх ногами сундуки. А к ночи мы были уже далеко от Биркенхейма.
Опасаясь жандармерии и бродящих по всем дорогам патрулей, мы двигались ночью, отдыхая днем.
Питаемся кроликами, которых промышляем ночами, мимоходом, и пищи этой, славу богу, хватает, благо немцы кроликов развели много. Иногда у более крупных бауэров останавливаемся на несколько дней, чтобы накопить жиру. Поселившись где-нибудь на чердаке, по ночам доим хозяйских коров, угощаемся в кладовых и не забываем заводить приятельские отношения с курами.
Недавно у одного такого бауэра нас случайно обнаружили польские военнопленные. Они предупредили, что вокруг идут повальные обыски – ищут дезертиров, и советовали нам смыться. Еще показали они листовку, сброшенную русским самолетом, прочитать ее мы не смогли, но поляки объяснили, что она разъясняет истинное положение Германии и призывает население восстать против обреченного гитлеровского режима, спасать культурные ценности и т. д. Ну, в этом мы мало разбирались, а намотали себе на ус лишь то, что нам полезно убираться, пока не поздно.
* * *
Мы пришли на небольшую железнодорожную станцию, где стоял воинский эшелон. В одном из пустых вагонов я увидел мешок с подозрительными выпуклостями. Я всем своим нутром почувствовал, что это хлеб. А мы – о боже! – сколько уже времени мы не ели хлеба! Я решил добыть хлеб. Ничего не сказав товарищам, отдал им свой рюкзак, попросил подождать и вернулся к вагону. Вокруг на перроне прохаживались солдаты, но все как будто были заняты самими собой. Убедившись, что за мной никто не следит, я осторожно просунул голову в вагон. В нем, растянувшись на нарах, спали несколько солдат. Я скользнул внутрь, тихонько подошел к мешку и развязал его. Он был полон симпатичных сереньких булок. Я уже протянул к ним руку, когда один из спящих вскочил и прыгнул на меня. Не успел я опомниться, как на мне сидели три дюжих немца. Беда возросла еще оттого, что в этот момент паровоз дал гудок и в вагон стали залезать другие немцы. Паровоз еще прогудел, дернул, и поезд пошел.
Чувствовал я себя очень скверно и думал: можно было, пожалуй, обойтись и без хлеба… Но, увы, немцы моих чувств не разгадали. Они затараторили о чем-то все сразу и так быстро, что мои познания в немецком языке оказались ничтожными. Потом они меня завертели, закрутили, и наконец я догадался, что мне приказывают раздеваться. Это было крайне нежелательно, однако внушительные тумаки не позволили долго раздумывать. Я разделся. Оставили на мне лишь кальсоны. Дальше последовала кара. Тумаками меня загнали под нары. Я был этим почти доволен и подумал было там устроиться, но тут меня схватили за ноги и вытащили. Затем в таком же порядке я должен был вскочить на верхние нары, с них соскочить и снова залезть под нары, и пошло, и пошло…
Я словно белка вскакивал на нары, с нар – под нары; из-под нар – на нары и опять под нары, и все быстрее ("Шнеллер, шнеллер!"), быстрее, быстрее и все под градом свирепых тумаков. С меня ручьями тек пот, я задыхался. Тогда окончательно загнали меня под нары и оставили в покое. Скоро солдаты занялись своими делами и обо мне, казалось, забыли. А поезд все шел и шел, увозя меня черт знает куда.
Трудно сказать, сколько я уже провалялся под нарами, когда поезд, загрохотав, остановился. Солдаты вскочили и высунулись сперва в дверь по правой стороне, а потом по левой, и там что-то привлекло их внимание. На дверь по правой стороне никто не смотрел, и я тихонько выскользнул из вагона. Поезд стоял в поле. Вдали был виден лес, но добежать до него я не успел бы. В вагоне зашумели. Решив, что хватились меня, я нырнул под поезд и стал пробираться к паровозу. Забравшись на тендер паровоза, мигом зарылся в уголь и лежал тихо, как мышь. Кто-то поднялся на тендер, спустился, и наконец, загремев буферами, поезд пошел дальше.
Я вылез из угля. Что делать дальше? Куда деваться в таком наряде? Грязный, как дьявол… Пошел дождь, стало холодно. Вдруг послышался чей-то смех и насмешливый голос произнес: "Э-е! Ду, нигер, вас махст ду хиер?" Я увидел у открытой двери кочегарки две черные рожи, с удивлением и смехом глядевшие на меня. "Ну, клайнес тойфель, марш р-райн!" – скомандовал один из них, и я поспешно забрался в кочегарку. Греясь у топки, грызя хлеб с рыбой, я рассказал им свою историю, а ночью они укрыли мои ребра старой брезентовой курткой и, замедлив ход поезда, помогли сойти. Промелькнул последний вагон, и я зашагал к поселку.
Войти в село я побоялся. Утром, подкараулив, как из одного дома ушли хозяева, заглянул к ним в гости и навел там порядок по своему усмотрению. Подобрал себе одежду по вкусу, поел творога со сметаной и пошел во Фленсбург.
Тетрадь третья
Год 1945
Встретил своих друзей из Остзее бад. Они тоже наконец добрались до Фленсбурга.
Начинаем потихоньку привыкать к мирному времени, но это нелегко: грохот танков и тягачей все еще продолжается. Танки все прибывают и прибывают, уже весь город запружен ими. Говорят, что их готовят против русских. Немцы на эти танки озираются так, словно они и не воевали с русскими, словно сочувствуют им. И не дай бог сказать какому-нибудь фрицу, что скоро будет "нойес криг", – он тебя убьет.
Живу теперь у Психа и его компании.
Из тюрьмы освободился человек, которого в городе хорошо знает и боится определенная категория людей. Величают его Псих, хотя он, конечно, совершенно здоров. Его друзья – Обезьяна, Человек во мраке и Хвост – готовы днем и ночью исполнить любое из его повелений. Псих – король ночных дельцов, не самых крупных, в порыве злости он способен чего доброго убить. Меня они прозвали "Лисенок". Я с ними очень подружился. Это уже почти то, о чем я читал в книжках. Только Психу не нравится, что я записываю свою жизнь. Он мне категорически запретил писать о некоторых подробностях. Но он зря беспокоится – я и сам не дурак.
Еще познакомился я с человеком, который тоже пользуется в ночном мире большим авторите-том, хотя имеет вполне приличное положение и в дневном. Это Чухкади, по прозвищу Жирный. Он, безусловно, жирный, но и мудрый. Чухкади – босс. Босс даже для таких, как Псих. Чухкади спекулянт, но сказать так при нем по меньшей мере неблагоразумно: он "предприниматель". У него в городе свой дом, и, если верить слухам, не один. Разъезжает он в новеньком "опель-капитане" и всегда в обществе высокооплачиваемых женщин. Ко мне он относится хорошо и зовет своим другом ("майн юнге фройнд"). Псих и все его подданные состоят у него на службе, и он очень заботится о благополучии полезных ему людей. Ведь это он раздобыл для Психа и его компании домик в портовом районе. Дом этот теперь – наша штаб-квартира. Пустует она лишь тогда, когда мы уходим по делам. Дела у нас самые разнообразные и чаще всего в районе Шлезвига.
* * *
Я стал певцом в портовом кабаре.
Как-то, когда у нас был Чухкади, я пел в нашем логове для себя и своей братии. Схватив меня за ухо, Чухкади сказал: "Уши у тебя что-то большие, но, должно быть, музыкальные", – и повел меня в "Гонолулу", хозяин которой пользовался иногда его услугами. Меня заставили продемонстрировать свое искусство, и с тех пор я хожу (когда нет более важных дел) в кабаре и выступаю в сопровождении гитар. Посетители – матросы, солдаты, грузчики и проститутки из портовых борделей – относятся ко мне приветливо, даже сердечно. Мои песни им, видимо, нравятся и, наверное, я тоже. За это я могу каждый вечер заказать себе столик и угощаться в свое удовольствие. И пока я угощаюсь, ко мне подходят поклонники моего таланта и мешают есть. Одним обязательно надо похлопать меня по плечу, другие во что бы то ни стало хотят выпить со мной, а третьи лезут целоваться. В кабаре меня зовут Буби, и, как бы там ни было, должен признаться – мне это очень лестно. Однако песни – это между прочим.
С Чухкади разъезжаем по многим городам в западной зоне, а иногда проникаем даже в Бранденбург. Цель таких поездок – познакомить меня с нужными людьми. Торговлю Чухкади ведет широкую: табак, мыло, сельди, спирт, наркотики, кофе, и я не знаю "предпринимателей", равных ему. Что же касается спекуляции и спекулянтов, то Фленсбург кишит ими. Везде что-нибудь продают, покупают: в городе, порту, лагерях перемещенных лиц – всюду. Основные рынки, конечно, в лагерях.
С приходом англичан из угнанных жителей Прибалтики, Украины, Польши и других образовались такие лагеря. Во Фленсбурге они разбросаны по различным районам города, каждая национальность отдельно. Управляет жизнью этих лагерей международная организация. Эстонский лагерь находится вблизи железнодорожной станции и называется "Банхофлагер". Я часто бываю в лагере, иногда по поручению Психа или Чухкади, а когда просто прихожу повеселиться – поиграть в шахматы или на концерты.
В лагере есть школа и организация бойскаутов. Школа, разумеется, чепуха, но скауты носят форму, которая мне очень нравится. С ними занимаются офицеры бывшей эстонской армии, их здесь множество. Даже генерал доктор Лоссман навещает их. Откровенно говоря – хотел бы быть скаутом.
Год 1946
Прошли праздники – рождество и Новый год. Рождество – елка, Дед Мороз, постановка, танцы – ничего интересного. Еще кукольный театр: "Ганс Каспар у разбойников". Новый год…
Однако прежде надо написать кое о чем, что было в старом году.
В старом году погиб Псих – застрелили полицейские, конечно, "при деле". Закрылась наша штаб-квартира, и Лисенок, то есть я, поселился в Банхофлагере в бараке для семейных – ведь я еще "ребенок"… Вскоре после этого меня приняли в организацию бойскаутов, порядки которой сначала показались мне весьма строгими (скаут не должен воровать, пить, курить и еще черт знает что), но позже я убедился, что все эти требования можно и не выполнять… Однажды в клубе ко мне подошел элегантно одетый молодой человек и исключительно вежливо попросил уделить ему несколько минут.
Назвался он Джимми.
Джимми объяснил мне, что ему нужен партнер, что он давно меня знает как смышленого человека, которому пора уже приобретать более определенную квалификацию. Джимми – специалист по гостиницам и всяким ночлежным заведениям. Человек он тонкий и ремеслу обучает меня с терпением няньки. Только мне у него вроде и учиться нечему, все это мне намного более эффективно преподавали в Куксене, в школе гитлерюгенда. Когда я объяснил однажды Психу и всем другим, как пользоваться витринами, и показал, как нужно крутить ногу и все прочее, они здорово удивились и признали мой авторитет. Что касается Джимми, мне нравится, что он зовет меня по имени. Я с ним основательно подружился.
Ну, кажется, про старый год больше писать нечего.
Встречать Новый год во Фленсбурге собралось лучшee общество бывшей Эстонии. Приезжали гости из другиx городов нашей зоны и даже из других зон. Приезжали журналисты, артисты, военные, писатели и прочие деятели: наехали, конечно, и аферисты всех категорий, да и мелких плутов собралось немало. Готовиться к новогоднему балу начали сразу после рождественских праздников и для этого заняли театр. Начались репетиции художественной самодеятельности, а мы, скауты, учились стоять в почетном карауле у национального флага и проходили краткие курсы обслуживания гостей в гардеробной, в буфете и так далее… Мы должны были заменять и кельнеров. Встретить Новый год в "Колоссеуме" могли, конечно, лишь самые достойные, избранные граждане бывшей Эстонии.
К моему неудовольствию, мне пришлось находиться в гардеробной, принимать пальто у господ и шубки у дам. Принимая сей товар, я размышлял о том, сколько стоило каждое пальто или каждая шубка в отдельности, и прикидывал, что удалось бы получить за всю эту гардеробную, если продать оптом…
Было весело воображать, как все эти расфуфыренные фрауэн будут отправляться отсюда без своих роскошных шубок.
Когда все гости приехали, я все же улизнул из гардеробной и приступил к роли кельнера. Разносил горячие и холодные блюда, напитки, торты и пирожные и наконец почувствовал себя совершенно свободно.
Убедившись, что это дело у меня здорово получается, я вздумал работать виртуозно. Еще в гардеробной я заметил одну привлекательную женскую физиономию, и теперь в зале мое внимание целиком принадлежало ей, было сосредоточено на ней, на той, сидевшей за столиком в центре зала между своими папа и мама. Наверное, наши симпатии были взаимны. Возможно, ее присутствие послужило причиной того, что я блестяще справлялся с обязанностями кельнера, – она меня вдохновляла.
Вот, набрав сразу четыре заказа цыплят в соусе, я построил из них на подносе пирамиду и поплыл между столами. Тут я взглянул на милую рожицу, а она, черт ее побери, показала мне язык… Я до того был удивлен, что не заметил, как зацепился ногой за чей-то стул, и в следующий миг цыплята полетели на одну кудрявую голову и разлетелись по всему столу, обливая соусом сидящих. Дамы закричали, запрыгали, господа тоже… зарычали. Я остолбенел, не зная, бежать или оставаться.
Тут я увидел смеющуюся виновницу катастрофы. Когда я обернулся к ней, она, не переставая смеяться, показала мне пальчиками на ладони бегущего человека… Мол, удирай. И я моментально, разумеется, совершенно спокойно, последовал этому совету. Не будет мне в этом году счастья.