16
Дома все было здорово. Мы даже слегка подремонтировали дом – ну, такие себе мы. Моджо свалил, пока не выветрилась краска, а вернувшись, постоянно жаловался на запах. Весь его вклад в украшение жилища заключался в том, что он наворачивал круги по дому в черной шелковой с атласом пижаме и в накидке, которая воняла "Обсессией", или "Пуазоном", или еще какой смертельной дрянью. Впрочем, за краску заплатил Моджо. Или его Особенный. Этот Особенный в последнее время стал весьма запаслив, и нам достались кучи белья, полотенец и одеял. Все с инициалами "М. и С". Я как-то даже дерзнула спросить, зовут ли его мистер Маркс или мистер Спенсер, но в ответ получила только Многозначительный Взгляд. Ладно, неисповедимы пути Особенного. Время от времени заходил Гейб, когда бывал в городе, и помогал нам с мужской работой и плотничеством. В одной белой жилетке и армейских брюках. Черные кудри падают на глаза, причудливое сплетение кельтских орнаментов татуировки подчеркивает мышцы… О, как бы я хотела провести пальцем по всем этим узорам, а потом… В общем, в такие дни я уезжала. Женскому терпению тоже есть предел.
Мы даже стали уговаривать хозяина продать нам дом. Наконец он дрогнул, и мы зажили обычной маленькой семьей – два синих чулка, трансвестит и психованная кошка.
Да, мы завели кошку – разумеется, мы задумывались о детях, как и все, гормоны никуда не денешь, и мы пускали слюни над прикольными детскими шмотками в "Асде". В общем, кошка легко нас заполучила. Сегодня мы еще безкошечные, а назавтра – уже с кошкой. Мы ее окрестили Мушкой; мяукающий и ластящийся черный шелковый комочек. В один прекрасный день она просто зашла в кухню, уселась и довольно вежливо попросила завтрак, будто всегда жила здесь. Сказать правду, она была воспитанницей Джейми. Моджо тоже любил ее гладить – шанс продемонстрировать длинные пальцы, – а кошка была только за, пусть такая любовь и неискренна. Но Джейми кошка действительно обожала, та же относилась к ней как к ребенку. Мне разрешили кормить Мушку, и за это меня по утрам изредка вознаграждали урчанием и ласками.
Джейми часто разговаривала с ней. Очень трогательно:
– Моя девочка. Моя принцесса, черная блестящая королева любви, змееголовая малютка, мое чернильное пятнышко. Мама тебя любит, правда? Конечно, любит. Мягкие лапки, шелковый носик. Да, я люблю тебя, гроза мышей, изумрудные глаза, шерстка цвета ночи…
Джейми могла продолжать эту литанию любви до бесконечности, а Мушка тихо мурлыкала на одеяле, черными лапками как можно нежнее разминая хозяйку.
Да, все было превосходно. Очень мило. Разве что я немного тревожилась. Нет, ничего личного, просто беспокоилась о нашей карьере. Наступил 1995-й, и в бизнесе многое изменилось. Новое поколение юмористов выступало в стиле, который я, честно говоря, не назвала бы забавным. Нет, конечно, были исключения: например, Эдди Иззард – просто уморительно. Он тоже не работал на телевидение, но это ему нисколько не мешало. Помните его безумный номер с переодеванием в женское платье? Супер. Но остальные – Рики Шарп, Мона Маклиш, Дер-мотт Джойс… Только для своего круга, жесткие, циничные до бессердечия – и дальше. Они добивались аплодисментов за счет просчитанной коммерческой иронии и красноречивой антиполиткорректности. Наименьший общий знаменатель – грязный юмор в костюме от "Пола Смита". Юмористы с застывшим кокаиновым взглядом, влюбленные в собственное остроумие. Но зрители хавали. Поколение Тэтчер выросло в любителей приторной попсы, признающих только одну религию – "делай что хочешь – вот тебе единственный закон". Они желали шутить аполитично, аморально, элитарно, и чтобы юмор летел в авангарде падения феминизма. Такой юмор они и получали.
Все это меня тревожило. Конечно, Иззард, как и Джейми, рассказывал искрометные истории, но один в поле не воин, а от остальной братии меня пробирало до костей… Становилось сложнее выбивать концерты для Ее Светлости. Ненамного, но все-таки. Запах зимы уже витал в воздухе, и я спрашивала себя, понимает ли это Джейми? Я не хотела, чтобы она изменилась, – я хотела, чтобы изменился мир.
1995 год. Джейми двадцать девять; мне – двадцать восемь. Мы еще не старушки, но уже и не дети. Мы успели пожить – и пусть иногда ошибались, но все-таки не растратили себя на алкоголь и наркоту. Ни детей, ни абортов, ни страшных вирусов. Нам везло; в первую очередь потому, что мы были осторожны – уж как умели. Но мы – нет, не то чтобы нам стало скучно, просто мы никак не могли угомониться; все крутились и крутились на месте – как Мушка, когда ложится спать. Ворочались в нашем мирке, пытаясь устроиться поудобнее. Немного чаще, чем надо, смотрели в зеркала. Смотрели внутрь себя – не отложился ли возраст?
Нам было тревожно – перемены назревали, хотели мы этого или нет. Мы слишком долго выживали, чтобы их не чуять. Особенно Джейми. Время от времени на сцене ее почти лихорадило: она вышагивала взад и вперед, исследовала темы, больше подходившие для документальных очерков, чем для комедийного шоу. Подвергала сомнению все, острейшим скальпелем препарировала труп постмодернизма. Ее фанаты, "болельщики", обожали ее еще больше за то, что она вскрывала изоляцию и отчужденность их поколения. Но были и те, кто боялся этой женщины-воина, что распускала швы их безопасной жизни, – эти люди ее ненавидели. Джейми была умна и начитанна и этого не скрывала. Она призывала публику не отставать от нее и не канала под дурочку, чтобы их не смущать. Она была жесткой, мудрой, она была своей, и ее концерты давали гораздо больше, чем отнимали; ее слова помнились неделями. Но Джейми что-то искала – постоянно искала, только сама еще не знала, что.
В общем, вы понимаете, отчего я волновалась. Я, одна из немногих, знала настоящую Джейми – неуверенную, с заниженной самооценкой. Что, если все это вновь вылезет наружу – и наша работа пойдет коту под хвост? Конечно, я нервничала – еще как.
Ладно. Нужно что-то делать. И каков был наш ответ приближающемуся кризису тридцатилетнего возраста? Мы решили устроить вечеринку. Знаю, офигеть какая идея, но нас она зацепила. Не спрашивайте, почему, мы никогда не устраивали вечеринок – стукнуло в голову, и все. Даже Моджо согласился – почему бы нет? Встряхнемся, развеемся. – устроим настоящую голливудскую вечеринку на Хэллоуин, точно. Повеселимся, украсим дом в стиле детского китча, сыграем семейку Аддамс – все как полагается. Мы отксерили приглашения и закрыли все ценные вещи в моей комнате – все равно компьютеры там и стояли; переселили туда же Мушку со всеми ее причиндалами, договорились с соседями и – вуаля! Чуваки, вечеринка начинается! Класс.
Мы с нетерпением предвкушали праздник, вечеринка выйдет что надо – привидения, глазированные яблоки, свечи, тыквенные фонари; громадные чаши глинтвейна с гвоздикой и корицей, музыка-ретро, упыри, ведьмы и… демоны.
17
В том году Хэллоуин приходился на вторник, и мы решили собраться накануне в субботу, двадцать восьмого. Заставили Моджо – как самого творческого из нас, если нажать, – сделать приглашения, заскочили в центр быстрой печати, и все супер – вечеринка готова. Моджо так и не сказал, кого приглашает. Я пыталась выведать у него, ждать ли нам кое-кого Особенного, но Моджо только поднял свою каллиграфическую бровь и промурлыкал:
– Маловероятно, дорогуша.
И вернулся к чтению Марка Аврелия. В твердом переплете. Не сказать, что я упала духом.
Лонни и Бен предложили встретиться двадцать первого в "О'Рейли", местном псевдоирландском баре – выпьем, заодно отдадим приглашения.
– Лонни, мы тебя и без приглашения пустим, – сказала я по телефону.
– Торокая моя, не отпирай мои прафа, потшему у этого итиота Маркуса есть приклашение, а у меня нет? Я слышала, их телал Модшо. И Бен тоше приклашение хочет. Это наше прафо!
– Ты чокнутая – ты в курсе?
– О, та, но помешательстфо никому не пофредит. Не то что фы, анклитшане, на фсе пуковицы састекнутые.
– Илонка, ты родилась в Брэдфорде. Ты из Йоркшира. У тебя только мать русская, хватит.
– У меня русская туша, моя торокая. Пыть из Йоркшира скутшно. Лучше пуду русской леспиянкой, тшем йоркширской.
Ну что тут скажешь? Пристегните ремни, впереди ухабы.
Может, дико назначать встречу с друзьями на конкретный день, но с нашей работой нормальные жизнь и общение давно вылетели в трубу. Мы отдыхали подряд эти выходные и следующие, и меня грызла тревога, но я подумала: да ладно, забей и расслабься, девочка.
Не знаю, стоит ли упоминать, какие-то полные "Секретные материалы" получаются, но в тот день мне было как-то странно. Знаю, многие скажут, мол, интуиция, но в моем дневнике в тот день написано:
"NB 18:00. Такое ощущение, что будет гроза. Еще и тошнит Не хочу никого видеть, но придется – меня все ждут. Мне странно. Лучше молчи. Дж. так рада. Может, просто ПМС". О да, во всем виновата менструация.
Иногда тело подсказывает то, чего не хочет слышать разум, чего он не в силах переварить.
Ясное дело, я проглотила две таблетки парацетамола и накрасила губы.
18
Когда мы добрались до паба, там уже было не протолкнуться. Бен и Лонни мы искали минут пять. Они сидели в кабинке на возвышении как можно дальше от колонок, из которых громыхала псевдоирландская музыка. Обе надутые; сердце у меня оборвалось. Мы уселись напротив, и я сделала лицо подоброжелательней:
– Привет, – с фальшивой радостью пропела я.
– Угу, привет, – мрачно отозвалась Бен. Ее широкое лицо казалось пунцовым на фоне черной водолазки – экзистенциальный вид. – Простите. Эта забегаловка. Дыра. Одни цивилы. Господи.
Бен всегда говорила короткими предложениями – возможно, потому, что ее считают одним из самых многообещающих молодых британских философов. Не знаю, кто – очевидно, другие философы. Сама Бен философствует, только если в жопу пьяна, и то лишь разносит в пух и прах философское сообщество за интеллектуальное скудоумие, ксенофобию и ярый мужской шовинизм. Впрочем, не мне судить – я же ни фига не знаю. Я бухгалтер. Но Бен мне нравилась: она не считала нужным все время лыбиться – какое счастье.
Лонни болтала в полный голос, налегая сначала на "Гиннесс", а потом опять на водку:
– Коспоти, напиток тля селян и переменных. Это не выпивка, а ета, тшорный суп. Я такое ненавишу, я фос-мустшена! Пен, Пен, моя торокая, налей вотки, прошу тепя… – И все это звучно, размахивая жесткими прядями длинных высветленных волос, как плетьми; темные славянские глаза углями тлеют под накладными ресницами. Лонни прислонилась к деревянной стенке кабинки, прижимая худую дрожащую руку к худосочной груди. Лонни не верила в пищу, в этот "неудобоваримый навоз". Думаете, они спелись с Моджо, нашим вечно голодающим трансвеститом? Отнюдь нет. Они считали друг друга слишком понтовыми и скучными. Зато Моджо обожал Бен и часами трепался с ней на какие-то заумные темы, пока Лонни бросала на них мрачные взгляды и что-то бормотала – она утверждала, что это русский, но, по-моему, просто галиматья. Конечно, Лонни – тот еще геморрой, зато она по-своему очень добрая и любящая. Они с Бен встречались уже целую вечность и были самой женатой парой из всех моих знакомых.
Я вздохнула и попросила Бен сесть, я все принесу. Я знала, кто что пьет, поэтому протолкнулась к бару и попыталась привлечь внимание угрюмой ирландки.
Пятнадцать минут спустя, когда я наконец прихлюпа-ла назад, Джейми и Лонни хихикали как идиотки, и Джей-ми шипела: "Не смотри, не смотри, нет, там, там, у музыкального автомата, ой, Лонни-ии…" – И так далее, словно подростки.
Бен вздыхала и крутила серебряное кольцо с надписью "vous et nul autre" на безымянном пальце.
– Там. Блондинчик. Господи. Скукотища. Кажется, симпатичный. Ну, если в твоем вкусе. Нет, не там. Между окном и игровым автоматом. Да. Белая футболка. Джинсы. Классика. Спорим, ботинки "Тимберленд"? О боже.
Я неохотно попыталась разглядеть объект восхищения Джейми. Наконец кто-то отошел, няв первый раз его увидела. Увидела Шона Пауэрса.
Склонившись над огромным "одноруким бандитом", он потягивал пиво и поверх бокала смотрел на Джейми, а та хихикала с Лон… простите, меня тошнит… нет, это нужно сделать, ради Джейми и ради меня. Да, верно. Да, первым делом я обратила внимание на его глаза – бледные, кристально-голубые, словно подсвеченные изнутри. Будто глаза слепого. Или животного. Лицо тоже чем-то напоминало звериную морду: прямой нос, широкие скулы, квадратный подбородок, губы для мужчины полноваты. Пепельные волосы выстрижены по бокам и сзади, а спереди длинная челка, прикрывавшая эти его дикие бельма. Какой-то он слишком цивильный, подумала я, мы-то ему зачем? Брэд Питт для бедных. Как это потом мусолили в газетах! Словно легкое сходство со знаменитостью – это важно, это шикарно: "Убийца с роскошной внешностью кинозвезды…" Может, Брэд Питт и сыграет Шона в каком-нибудь телефильме – если научится говорить с брэд-фурдским акцентом.
Я посмотрела на Джейми – никакой надежды, цивил цивилом, просто выпендривается. Джейми покраснела от возбуждения – рыбка попалась в сети. О нет, только не это. Но Джейми явно вошла в раж. Закатив глаза, Лонни размахивала пачкой "Собрания". А этот кристальный взгляд не отрывался от моей Джейми. Лонни что-то ей шепнула; Джейми взяла сумку и заявила, что идет в туалет. То есть мимо этого парня. Он не отводил глаз, пока она, подчеркнуто не обращая на него внимания, пробиралась через толпу.
– Илонка, ты что делаешь? – жестко спросила Бен.
– Нитшего, моя торокая, нитшего. Я просто коворю, эй, мошет, прикласишь молотца на ветшеринку, фтрук притёт – весело, та?
Я пришла в бешенство. Чего мне стоило не разорвать на куски Лонни с ее глупыми выходками – впрочем, она все равно бы не поняла, чего так злиться из-за безобидного флирта, и я сдержалась.
Но Бен не порадовалась:
– Господи, Лон. Посмотри. Безнадежный цивил. Ничего хорошего. Думать же надо. Это не твоя вечеринка. Знаешь, что он думает про нас? Догадайся!
Лонни оскорбилась, а Бен принялась извиняться передо мной – фигово, поэтому я сказала, мол, не страшно, все равно парень не придет. Хватит, забудь.
Потом, когда все кончилось и в газетах слащаво распинались о "подругах-лесбиянках, которые познакомили жизнелюбивую артистку Джейми с улыбчивым убийцей", Лонни во всем винила себя. У нее даже случился "нервный срыв", или как там выражаются врачи. Антидепрессанты, психиатры, все такое. Лонни не хотела меня видеть.
Но мы говорили с Бен. Немного, ходя кругами вокруг непроизносимого. Бедная Бен, она так старалась не терять благоразумие, держала себя в руках. Они с Лонни из-за этого расстались; Лонни сочла, что Бен бесчувственна. По-моему, вовсе нет. Если Бен, в отличие от Лонни, не воет и не рыдает, это не значит, что ей не так больно. Господи.
В общем, сидим мы в такой вот атмосфере, и тут Джейми выплывает из туалета, прямо снежная королева. Все всё поняли, не сомневайтесь. И, загадочно скорчив лисью мордочку, эдак беззаботно останавливается возле Шона. И тут я понимаю, что они одного роста; оба широкоплечие, длинноногие; мне это почему-то показалось странным: они выглядели… как пара. Джейми вручила парню приглашение. Хорошо представляю дурацкий диалог, хотя ничего не расслышала, поскольку из колонок орал ирландский фолк, группа "Блэк Велвет": "Привет,у нас тут вечеринка, ага. Мы с подругами поспорили, придешь ты или нет… о, да, здорово. Ладно, вот приглашение, не забудь его, а то не пустим – ха-ха-ха".
Она умудрилась вернуться к нам шагом и уселась спиной к нему; лицо ее горело от возбуждения:
– Не смотрите, не смотрите так, не смотрите – что он делает? О-о, ну скажите – красавчик, а? Какие глаза! А тело! Черт, я счастлива: он сказал, что придет. Как думаете, придет? Сказал, мы интересно выглядим! Ему нравится богема! Спросил, не учусь ли я на художника! Я не решилась объяснить, сколько мне лет. О господи, аж сердце колотится!
Добрых пять минут Джейми упорно не замечала, как мало энтузиазма вызывает за столом ее последнее увлечение. А когда ей объяснили, надулась, как ребенок, у которого отобрали плюшевого мишку:
– Ладно, тогда пойду, скажу ему, что облом – нет, ну правда, что за фигня, я его не знаю, а вы мои подруги. Только скажите честно. Без проблем.
Ясное дело, никто ей, блядь, ни слова не сказал.
Пока мы судорожно винили себя и доказывали, что все в норме, я бросила взгляд на игровой автомат. Там стояла пивная кружка; парень ушел. Я хотела вякнуть, мол, "твой парень смылся", но почему-то смолчала. Отвалил – и слава богу; при известной удаче мы его больше не увидим. У такого симпатичного парня наверняка есть женщина – он отправится домой к жене или девушке и позабудет об этом припадке богемности.
Остаток вечера мы выслушивали нытье Лонни, которая нажралась и захныкала, что ее никто не любит и все такое, так что Бен увела ее домой. Конечно, зря я так с Лонни, но я по-прежнему ужасно злилась за то, что она вытворила. Вернее, не она, а Джейми. Наконец мы допили и побрели в карри-бар.
На улице нас встретила сырая, пропахшая запахом прелых листьев осенняя ночь. Джейми шла вприпрыжку, мурлыча себе под нос какую-то невнятицу, и вдруг остановилась, схватила меня за руку и развернула к себе. В ее глазах играли лунные блики, а лицо сияло в свете уличного фонаря:
– О, Лил! Ты видела, какой парень! Такой красавец, и я ему понравилась, спорю на что угодно! Он очень искренне сказал, что придет, знаешь. Такой милый! И ужасно вежливый! Я знаю, это глупо, но в последнее время я так переживала, что старею и хуже выгляжу. Теперь девчонки сплошь маленькие и тощие, а мне, ты знаешь, двадцать девять, и… Понимаешь, мне уже казалось, что все кончено, любовь не светит. Ты видела, как он на меня смотрел! Господи! Такой красавец, на него бы любая клюнула, а он смотрел на меня! Ты же видела! О, Лил, чудеса еще случаются, а?
A y меня в голове: черт, черт, черт. Еще одна Грандиозная Ошибка со всеми вытекающими последствиями. Честно говоря, я уже устала. Опять двадцать пять, у меня хватает проблем и без сердечных "американских горок", которые нам устроит этот тип из бара. Только я обрадовалась, что Джейми изменилась, и тут является мистер "Тимберленды" с волчьим взглядом и все портит. И впервые в жизни я на нее разоралась:
– Господи, Джейми, он же очередной кусок дерьма, ты что, не видишь? Почему ты, блядь, слепая? Ты все на свете видишь замечательно, а себя никак. Господи… господи, Джейми, ты же красавица, мы все так считаем, и возраст тут ни при чем. Ты говоришь как старуха, ты… – Но слов не осталось; я стояла напротив нее, кипя от ярости и сжав кулаки.