Девушка вскочила с лавочки и застучала каблуками по асфальту, громко выкрикивая короткие фразы невидимому собеседнику.
– Где ты был? Я ждала тебя два часа. Конечно, я ушла. Где я? Да нигде!
Обойдя вокруг фонтана, она вновь села на ту же самую лавку и запустила пальцы в русые волосы, и устало склонила голову, и поникла, как цветок припадает к земле под властными порывами ветра.
Мимо проходила бабушка с двумя тяжелыми пакетами из супермаркета. Она присела на лавку отдохнуть, поставив пакеты на землю, отерла пот со лба тыльной стороной ладони. В ясной синеве неба летали грачи, отнимая друг у друга кусок хлеба. С придорожных тополей на мозаичную шестиугольную плитку, на темную землю падали желтые листья. По двухполосной трассе проезжали автомобили – навстречу и мимо друг друга. Из-под их колес летели желтые листья, взмывали над автомобилями, и, отлетев, оседали на обочину.
Вскоре девушка ушла быстрым, судорожным шагом в сторону остановки. Бабушка подхватила пакеты и продолжила свой путь. Мимо прошёл мальчик, боязливо держась за руку сердитой мамы. Грачи перестали летать в небе и спрятались в ветвях, среди остатков листвы. Я снова был один.
Закрыв лицо руками, я представил, как бронзовая девушка с мячом – скульптура из фонтана – положила на землю свой тяжелый шар и легкой поступью подошла ко мне. Я убрал руку от лица, чтобы погладить её по влажным бронзовым волосам и посмотреть в огромные бронзовые глаза. В глубокие, бронзовые глаза с серыми прожилками. Но она так и осталась фонтаном. Я поехал в неизвестном направлении, надеясь как-нибудь невзначай найти себе квартиру на несколько дней.
В автобусе пахло грязью и дешёвыми приторными духами. Напротив меня сидела морщинистая старушка с ласковым и открытым лицом в пестром платке. Её больные, влажные глаза были, казалось, до краев наполнены слезами. Она умрет. Рядом с ней сидел мужчина средних лет с кожаным портмоне в нежных, почти женских руках и белоснежным воротом шелковой рубашки, видневшимся из-под пальто. Он умрет. Рядом со мной сидела девушка в черных колготках с узором и коричневых замшевых туфлях. Она умрет. Я сидел, прислонившись к стеклу с равнодушным лицом и предательски закрывающимися глазами. Я тоже умру.
Мне хотелось резко встать и спросить их, для чего они здесь сидят и устало смотрят в стекла, если всё равно скоро сгниют в земле. Но я задал этот вопрос себе и не нашел ответа, кроме неопределенной фразы "в этом должен быть какой-то смысл". Неправда. Смысл ничего не должен. Тем более – быть.
Я вспомнил, как однажды моя бабушка показывала мне старый альбом с чёрно-белыми фотографиями. Она медленно перелистывала пожелтевшие картонные страницы и показывала мне моих умерших родственников, с умилением перебирая старые воспоминания. Статный мужчина с уверенным взглядом держал руки в карманах на фотографии, а потом повесился в деревенском сарае тёплым летним днём. Его сын спрыгнул с двадцатого этажа. На фотографии ему всего несколько месяцев и он завернут в клетчатое одеяло. На соседней фотографии красивая девушка с матовой кожей и огромными грустными глазами, которая пару десятков лет назад умерла от рака. Обаятельный брюнет в чёрном пиджаке, который нежно обнял её за талию, пропал без вести.
Мне хотелось захлопнуть альбом и убежать на улицу, чтобы увидеть пока ещё живых людей, но из уважения к бабушке я остался и глотал чужие смерти, как горькую настойку из трав, которую она заваривала, когда у меня начинался кашель.
Теперь я наблюдал в грязном автобусе пока ещё живых людей, и мне хотелось выскочить на ближайшей остановке и найти свою бабушку, чтобы увидеть чёрно-белые потускневшие снимки мертвых. Но моя бабушка мертва.
Мужчина с белым воротником посмотрел мне в глаза и тут же отвернулся к окну. Больше всего я не люблю, когда чужие люди сидят напротив и смотрят в глаза. Ещё больше я не люблю, когда они отводят взгляд. Но это не так уж важно. Он всё равно умрет.
Мне хотелось сказать ему, что он умрет, не оставив после себя даже пыли с подошв на полу автобуса, потому что каждый вечер автобусы моют на стоянке. Мне хотелось сказать, что некоторые оставляют после себя бронзовые памятники или фонтаны в виде стройных девушек с мячами. Но подле них подолгу сидят только просто одетые люди, и они только лениво курят дешевые сигареты. Люди садятся на зеленые лавочки или проходят мимо с покупками, видя в памятнике не более чем просто камень или металл. Они думают, что так и должно быть.
– Молодой человек, это конечная остановка! Выходите из автобуса! – старая кондукторша в синей форме трясла меня за плечи. Автобус был пуст.
Я покинул город памятников довольно быстро, устремившись вперёд с любопытством человека, тоскующего по всему, что ещё не успело произойти.
Страница 21
Больные жизнью
Я знал, как рискованно тосковать по всему, что ещё не успело произойти, но мало волновался об этом, ведь меня ждали города, где я ещё никогда не был. Я верил, что где-то там осталась моя новая жизнь, готовая начаться, стоит мне только выйти из поезда. На какой почве укоренилась эта фанатичная, слепая вера? Как глупо думать, что жизнь начнется сама собой, как если бы среди холодной зимы речные воды вольным размахом течения разбили бы лед и потекли бы вдаль, и вширь, – прочь из русла.
Я прибыл в новый город рано утром. Он приветствовал меня серым небом и серыми улицами, под стать сокращенному до серого спектру моего мира. Серые заводские трубы выдыхали серый дым в серые облака, которые были лишь на тон светлее серого неба, в котором летали серые птицы. На серых лавочках, серых сиденьях в автобусах, серых бордюрах и парапетах сидели люди, и даже их лица были (или казались мне) серыми. Большинство из них разговаривали негромко, словно в больнице или зале заседаний.
Под благодатным серым небом этого города выросло и моё отчаяние. Я впервые вспомнил о том, что я болен. Всё вокруг выглядело больным, от всего веяло немощью, увяданием, – как пахнут гниющие листья. Каждый встречавшийся мне походил на истощенного пациента этого госпиталя с серыми стенами, от одного вида их можно было заболеть. Бледные лица смотрели мимо меня безжизненными глазами. Мимо прошел мужчина, он толкал перед собой пустую инвалидную коляску. Прямо на тротуаре лежало грязное тело, я не мог понять, пьян этот человек или мертв, и решил, что лучше мне этого не знать. Дорогу мне перебежала облезлая чёрная кошка, хромающая на заднюю лапу.
Не этого я ждал от новых мест, сколько раз я упрекал себя в ожиданиях, которые рождались внутри, как новые звезды, но скоропостижно падали с неба и разбивались о несчастные случаи моей жизни. Чем меньше ожиданий, тем лучше. Никогда ничего не ждите. Никогда не стройте планов.
Я никогда не думал о будущем. Мне всегда были больше по душе пепел прошлого и ветер настоящего. Я знал, что строить планы бесполезно. Реальность не ломает ожиданий, нет, она не нарушает планы. Просто она не знает таких слов и живет сама по себе, не замечая людей, которые возлагают на мир весь пыл своих неоправданных надежд. Иногда её закономерности совпадают с нашими устремлениями, чаще всего – нет.
Однажды мне пришлось признать, что мир оказался сильнее, – сильнее меня. Это началось с внезапного головокружения. Перед глазами стали расплываться желтые круги, я почувствовал, что теряю реальность из вида. С каждым днём становилось немного хуже, головокружения повторялись всё чаще. Я не обращал внимания, столь ничтожны были эти изменения в моем здоровье, на которое я не привык расходовать запасы своего времени. К тому же я любил свою болезнь самой искренней любовью. Она иллюстрировала меня, как разбитое зеркало, о котором я расскажу позже. Не сокровенная ли моя сущность – время от времени терять реальность из вида? Но позже я уже не мог жить жизнью теряющего сознание.
Изо дня в день я приходил в кабинет с грязными стенами и коричневой дверью, к женщине в белом халате с короткими чёрными волосами. Каждый раз в моей медицинской книжке прибавлялась страница, а дома на письменном столе рос ворох рецептов и груда лекарств, каждое из которых не приближало меня к выздоровлению. Сначала врачи предположили, что у меня психогенное головокружение, связанное со стрессом. Лечение не помогло мне, и они решили, что у меня мигрень, о чём я знал с детства. Мигрень нельзя вылечить, можно только облегчить. Но легче не становилось. Выздоровления не было, и я перестал в него верить, как подросшие дети перестают верить сказкам и чудесам. Выздоровления не было, мир оказался сильнее.
В один из новых дней страниц и лекарств мне сказали, что у меня болезнь Меньера, и вполне возможно, я буду медленно терять слух до полной глухоты. Зачем-то мне рассказали, что Меньер – это французский врач, зачем-то погладили по руке, – что уже само по себе внушало опасения – а после заверили, что такая болезнь вовсе не редкость. Поверить в это, разумеется, было уже немыслимо, а в рецепте я не мог разобрать ни слова. Позже я узнал, что и здесь полное выздоровление невозможно, в медицинских силах лишь смягчать болезненные приступы шума в ушах, головокружений, тошноты, которые наступают предательски внезапно, как удар в спину.
Когда я закрыл за собой коричневую дверь и покинул мрачное серое здание с умирающими людьми, на улице шёл дождь. Ветер срывал с деревьев желтые листья и швырял их на дорогу, мне под ноги. Насквозь промокнув, я пришёл домой и упал на диван.
Я упал на диван, чтобы забыть, что мир оказался сильнее. Чтобы забыть о том, что мир убивает меня. Что мир убивает каждого. Те, кто не лежал в одной палате с больными раком на последних стадиях, те, кто не наливал себе шесть раз в день стакан воды, чтобы запить очередную горсть таблеток, ещё хранят светлую иллюзию о том, что мир – это праздник жизни. Однажды, совершенно случайно, не будучи безнадежно больным, я попал в палату полумертвых людей и пробыл там неделю, чувствуя, что ещё не много, и я не выдержу, – и сбежал оттуда, не предупредив врачей. Мир – это похороны. Мрачное серое здание с умирающими людьми, которые больны жизнью. Неизлечимо.
Я взял мусорное ведро и одним широким движением руки сгреб в него все свои лекарства. Я спустил их в мусоропровод, и они гулко провалились вниз. Вслед за этим, по сути, чисто символическим действом, впервые за много дней я ощутил в себе прилив сил, словно это таблетки делали меня больным. Таблетки созданы, чтобы отдалить человека от смерти на сколь возможно большое расстояние. Расширить горизонты будущего. Но я не верил в будущее. Таблетки делали меня зависимым от того, во что я не верил. Они стали просто бесполезным обрядом, связанным с горечью во рту и вкусом холодной воды. Это всё равно, что три раза в день читать молитвы, не веря в бога. Я выбросил этот молитвенник будущего. Все мои молитвы летели вслед всему, что давно прошло. Всему, к чему было тем сложнее вернуться, чем дальше я уезжал. Я хотел уничтожить свое прошлое. Не потому ли, что больше всего им дорожил?
Я выбросил лекарства и оставил себе возможность балансировать на грани между реальностью и небытием, – я не мог найти для себя места ни там, ни здесь. К тому же, я всегда думал, что, только балансируя между этими двумя безднами, можно почувствовать, что существуешь. Это вовсе не значит, что я проживал каждый день, как последний. Что вообще значит это выражение, так воодушевляющее всех живых? Почему перед тем, как умереть, я должен делать что-то другое? Сказать всё, что не мог сказать раньше? Зачем говорить, если я привык ни о чем не рассказывать? В предсмертной спешке осуществлять мечты? Но зачем, если вот-вот меня не станет, и я даже не успею обрадоваться их исполнению? Ещё раз сказать всем близким слово "люблю"? Чем больше повторяешь одно и то же слово, тем меньше оно значит. Остро чувствовать свое существование значит всегда рисковать его утратить, – и от этого ощутить смысл в каждой детали хрупкого бытия. Понять жизнь до конца, – вот чего я хотел бы перед смертью – а не разбрасывать слова и не бежать на морской берег. Сколь бы сильно не любил я морские горизонты.
Страница 22
Там, за лесом
Я часто думаю о том, где же взяла начало моя любовь к прошедшему и безразличие к тому, что последует за настоящим. Быть может, из моего детства? Оно было полно мечтами, осуществления которых я ждал "чуть позже". Я подозревал, что будущего нет, но пытался верить в него изо всех сил. Напрасно. Будущее оказалось лишь выдумкой. Выдумкой людей, которые привыкли жить завтрашним днём, словно этот завтрашний день задолжал им всё счастье, которое они не сумели ощутить в настоящем.
Будучи ребенком, я, как и все обыкновенные дети, часто гостил в деревне у бабушки. Её просторный бревенчатый домик словно создан был для того, чтобы играть в прятки, и каждый день открывать новые потайные уголки, отыскивать чудные сокровища. Однажды я нашёл на чердаке старую оловянную машинку, которой играл ещё мой дедушка, когда был маленьким. Я очень гордился этой находкой и долго хранил её в ящике письменного стола.
Сколько увлекательного встречал я на пути, стоило только выбежать из дома, с трудом открыв тяжелую дубовую дверь. Неподалеку лениво паслись коровы. За низким забором цвели нескошенные луга, где пахло ромашкой, зверобоем и полынью. Кристально чистый пруд поодаль, где с веселым смехом и громкими криками когда-то плескались мы большой гурьбой. Потом в этом пруду утонул теленок, и с тех пор боялись к нему подходить.
Вдоволь наигравшись, я, довольный и уставший, прибегал домой, когда бабушка звала обедать. Садился на деревянный стул, – его дедушка смастерил специально для меня – резной и на высоких ножках. Стол неизменно покрывала расшитая узорами белоснежная скатерть. Он стоял вплотную к окошку, и я любил, облокотившись на руку, глядеть за окно, вдаль. Деревушка была совсем маленькая. С одной стороны дорога из неё уводила в соседний посёлок, а с другой стороны открывался вид на поля, которые тянулись далеко вперед, раскинувшись как лоскутное одеяло. Поля, засеянные рожью, пшеницей, овсом, или не засеянные вовсе и пестревшие гвоздиками, ромашками, дикими васильками, сурепкой. А за полями виднелась высокая непроходимая стена – настоящий дремучий лес.
Однажды я спросил у бабушки:
– А что там, за лесом?
– Никто не знает – обманывала меня бабушка, – Никто из местных не бывал на той стороне. Были изучены звериные тропки, протоптаны дорожки до родников, замечены грибные места, но вот на ту сторону леса никто не ходил: лес немаленький, да и незачем.
С тех пор я мечтал разгадать эту загадку. Всё свое детство я провел с мечтой побывать там, за лесом.
Там, за лесом…
Иногда я думал, что там – большой город с необыкновенной красоты садами и парками, где люди разъезжают по улицам на позолоченных каретах, запряженных в собачьи упряжки, или ходят на головах – в общем, там меня должно было ожидать что-то совершенно из ряда вон выходящее.
Там, за лесом…
А что, если там стоит древний, мрачный замок, где живёт коварный злодей, который вот-вот захватит мир? И только мы, жители нашей маленькой деревушки, можем помешать его планам осуществиться. Я взывал к активным действиям, но мне никто не верил, и под конец я смирился с тем, что наш мир окажется под властью этого злодея.
Но злодей не спешил захватывать мир, и я строил всё новые и новые догадки. Там живут привидения, или растут волшебные цветы, и порхают над этими цветами невероятной величины разноцветные бабочки.
Там, за лесом…
Каждый день в своих мечтах я разгуливал там. На той стороне.
Время догадок, смелых мечтаний и фантазий, почерпнутых из прочитанных сказок.
Повзрослев, я отправился ну ту сторону, захватив с собой походный рюкзак, компас и собаку. Расстояния оказались не такими большими, какими рисовало их воображение и бабушкины рассказы. Я шёл не так уж долго, когда впереди между раскидистых еловых ветвей замелькали солнечные блики. По краю леса рос плотный кустарник, пробраться через который оказалось непростой задачей. Но вот, наконец, путь был проложен. Отодвинув рукой последнюю ветвь куста, я вышел на опушку. Я вышел на опушку и замер на месте.
Там за лесом…
Там, за лесом – ничего нет.
Страница 23
Крик о помощи кричащему о помощи
Я не мог избавиться от одиночества в этом сером городе больных жизнью. Я чувствовал себя навсегда потерянным для мира и людей, но не мог уехать. Отчаяние властвовало надо мной. Оно не было для меня разрушительным чувством. Я имел к нему привычку, похожую на привычку к курению. Я никогда не мог долго наслаждаться счастьем, беззаботным, как вечное лето в городе фонтанов. Я начинал скучать по грусти, и с возрастающим нетерпением ожидал её прихода. Я редко признавался себе в этом и всегда наигранно (или так кажется только теперь?) сокрушался перед самим собой, что безутешно мечтаю о счастье, а судьба преподносит мне новые и новые удары.
Но правда состояла в том, что слишком долгое спокойствие неизменно рождало тоску по отчаянию, я не находил себе места, я ждал прихода отчаяния, как заядлый курильщик ждет новой сигареты. Эта плохая привычка, но труднее всего искореняемая, потому что она порабощает душу, а не тело. Отчаяние предсказуемо, как волна, которая ритмично, раз за разом набегает на тихий песчаный берег мыслей. Я знал, что мне не избежать этой волны. Я знал, что буду счастлив, когда эта волна накроет меня с головой. Я знал всё это и ждал, что волна вот-вот набежит на берег.
Почти с наслаждением позволив отчаянию завладеть мной, я отправился в вечернее путешествие по улицам, которые в этом городе никогда не становились чёрными, а лишь приобретали более глубокие оттенки серого цвета.
На одной из центральных улиц перед большим супермаркетом сидел калека без ног и рук и приговаривал: "Помогите, пожалуйста! Помоги-и-ите, пожа-а-алуйста!"
Я высыпал ему в сумку всю мелочь из кошелька и сел рядом с ним на остывшие бетонные плиты. У него были только наполовину поседевшие волосы, но морщины на обветренном лице и глубокая усталость во впалых глазах, цвета которых я не мог разглядеть в сумерках. Мне хотелось спасти себя от одиночества, я готов был кричать о помощи, и я выбрал его для своего тихого крика, сам не зная почему.
– Кем вы были раньше?
– Экспедитором.
– Где вы побывали?
– В Баренцевом море.
– У вас никого нет?
– Жена.
– Тогда почему вы здесь?
– Пенсии не хватает.
– Что с вами случилось?
– Я попал в автокатастрофу.
– Давно?
– Пятнадцать лет назад.
– Давайте поговорим, – попросил я, с нескрываемым отчаянием глядя в его лицо, которое не выражало никаких эмоций. Это был мой первый крик о помощи, который услышали люди. Первый и последний. Боль душила меня. Я упивался отчаянием.
– О чем?
– О чем угодно.
Несколько секунд молчания. Это было новое молчание. Молчание ожидающее. "Помоги-и-ите, пожа-а-алуйста!" – успел крикнуть он, пока я ждал, а потом, наконец, коротко и строго, но без тени злости, произнес:
– Ты лучше отойди. Когда ты рядом, все проходят мимо.