- От Юрки есть что-нибудь?
- Одно письмо, - проговорила Нонка нерешительно.
- Откуда?
Она нахмурила брови, припоминая:
- Не обратила внимания.
- Ты мне покажешь?
- Оно у меня дома.
- Ты куда идешь?
- Никуда. Я сейчас вернусь.
Она быстро спустилась вниз по тропинке, почти волоча за собой напуганную, упирающуюся Мушку. Через минуту я потерял Нонку из виду - она смешалась с толпой, а потом ее синий берет мелькнул на палубе "Энгельса". Я не понимал, что происходит: сказала "подожди", а сама уезжает. Зачем она обманула меня?
Через несколько секунд пароходик дал гудок и отчалил. Я уже собирался уйти, как ко мне приблизилась Нонка.
- Вот и я.
- А где Мушка?
Девушка усмехнулась невесело:
- Отправилась путешествовать.
- Как это? - не понял я.
- Папа написал, чтобы ее ликвидировали. Это вполне разумно, но не могла же я утопить ее или пристрелить… Пришлось отдать знакомому капитану.
- Кому?
Нонка опять усмехнулась:
- Предположим, я назову тебе фамилию и имя капитана. Что они тебе скажут?
- Ты права, - согласился я.
- Между прочим, он искал именно такую собаку - небольшую, но умную. Так что в этом отношении Мушке повезло.
- Чем она вам помешала?
- А кормить? В ближайшее время введут карточки. Тогда будет не до сентиментальностей - каждая крошка будет на учете. Людям будет не до собак…
Около Троицкого собора сели на трамвай. Поехали к Нонке. Она оставила меня во дворе, на лавочке, а сама ушла в дом. Ждать пришлось долго. Думал уже, что она забыла обо мне. Начался тихий дождь. Свет из окна освещал мокрые цветы на длинной клумбе. Я встал под развесистый густой вяз - под ним было сухо. За забором отчетливо слышались два голоса - мужской и женский:
- Если мальчик - назовем Игорем. В память о моем отце. А если девочка, как хочешь…
- Если девочка, пусть будет Светлана. Такое красивое имя.
- Пусть будет Светлана…
Нонка вышла на крыльцо, позвала меня.
- Я здесь, - сказал я, выходя на свет.
Нонка развела руками:
- Такая досада - не нашла. Где-то в книгах. Все перерыла.
- Как же ты? - невольно вырвалось у меня.
Голос Нонки сразу напружинился:
- А что изменится, если ты прочтешь? Он пишет, что жив и здоров - это могу сказать тебе и я.
"Что изменится?" Конечно, ничего. И все-таки подумалось: "Какого черта он ее любил?"
Только много позже, в вагоне, когда я прощался с родным городом, внезапно пришла в голову очевидная мысль: "Ведь Нонка тогда наврала: не было никакого знакомого капитана. Спровадила Мушку на другой берег Волги и только". Вот так у меня часто бывает: что мне говорят, принимаю за чистую монету и только потом начинаю понимать, что меня обманули. "Знакомый капитан" - какая все это чепуха…
…Побывал я на Соляной улице. Вот два окна, которые когда-то были нашими. Перед ними рос большой тополь, а через улицу стояла старообрядческая небольшая церковка. Я вошел во двор и заглянул в окна полуподвала. За белой занавеской мерцал свет. Спустился к тете Капе. Она жила в той же комнате, которая прежде была купеческой кухней. Тетя Капа вязала что-то на спицах. Я остановился у порога:
- Не узнаете?
- Никак, Алеша?
- Пришел попрощаться.
- Не забыл старуху? Обожди-ка, самовар поставлю.
- Ничего не надо. Николая нет?
- И его нет, и от него ничего. С первых дней воюет.
Тетя Капа с улыбкой разглядывала меня:
- Чем же мне угостить тебя? Воблу будешь? Помню, ты до нее охотник был.
- Воблу буду.
Как прежде в детстве, я занялся рыбой, а старушка села против меня:
- Как Екатерина Семеновна поживает?
- Маму немцы убили, - ответил я.
Тетя Капа перекрестилась:
- Царство ей небесное. Где же она в войну попала?
Я рассказал, как было дело.
- Значит, ты один теперь… Не женился, поди? Да тебе и рано еще.
- Я попрощаться зашел.
- А я и забыла, старая. Никакой памяти не остается… Ты же мужчина теперь. Ну-ну, с богом.
Прощаясь, старушка наказала:
- Перед отъездом зайди. Я не сегодня-завтра рукавички довяжу, ты их с собой возьми. Может, там Колюшку встретишь, чего в жизни не случается, так ему отдай и все обскажи, как у нас тут… Обязательно зайди.
У меня не хватило духу объяснить ей, что еду я не на фронт. И за рукавичками не зашел.
3
Вечером в вагон просунулось угристое, грязное лицо сцепщика. Он хрипло прошептал:
- Кто тут за главного?
До сих пор мы об этом не думали, но когда понадобился "главный", все единодушно признали таковым Дему. Сцепщик вызвал его к себе, они о чем-то поговорили вполголоса. Потом Дема вернулся, зажег фонарь "летучая мышь" и, брезгливо морщась, сообщил:
- Требует собрать пятьсот рублей. Ему и машинисту. Иначе, намекает, будем торчать здесь "до морковкиного заговенья".
Что такое "морковкино заговенье" - я не знал, но понял, что железнодорожники требуют взятку.
Дема снял с головы мужчины начальственной наружности фетровую шляпу и стал пробираться по вагону, собирая в нее деньги. При этом он покрикивал, как на базаре:
- Ну, живей поворачивайтесь - кому сколько не жалко.
- Кто-то проворчал несмело:
- Списочек бы надо.
- Пиши, если делать нечего, - мельком бросил Дема.
Кончив собирать деньги, он распихал их по карманам и ушел, как он выразился, "смазывать колеса".
Я забрался в свой угол, положил голову на портплед и уснул. Приснилась улица на рассвете, какой-то узкий каменный двор, где как будто живу я. Вхожу в калитку и у своей двери вижу Шурочку. Она приехала ко мне. У ног ее стоят два чемодана. Я иду навстречу ей. Она уже увидела меня, радостно улыбается, протягивает мне руки. Как вдруг из глубины двора слышится грозное рычание. Прямо на меня, мимо Шурочки мчится огромная белая собака, с теленка величиной. Шурочка в ужасе прижимается к стене, закрывает лицо руками. От страха не могу ни крикнуть, ни двинуться с места. Мне кажется, уже нет спасения - собака в двух шагах от меня. Я ожидаю, что сейчас она собьет меня с ног, вцепится зубами в горло. Но она пробегает мимо, выскакивает за калитку. Но где же Шурочка? Два чемодана по-прежнему стоят на асфальте, а ее нет. И вдруг двор освещается красным светом. Я поднимаю глаза вверх - все небо горит ярчайшим беззвучным заревом. Где-то рядом огромный пожар…
Проснулся я от толчка, - должно быть, наш вагон прицепили к паровозу.
До самого последнего момента меня мучали сомнения - ехать или нет? А когда тронулись, на душе стало спокойно. Боль ощутил, лишь когда переезжали Волгу. С высоты Увекского моста открылся весь Казачий остров. Люди в вагоне спали - им и остров, и город были ни к чему, а я, отодвинув дверь, смотрел в знакомые дали, старался найти то место, где мы купались с Шурочкой последний раз, ту высокую траву. Искал и не нашел. Зато узнал нашу стройку, электростанцию, которая дымила трубами, и рядом с нею наш странный дом, похожий на корабль. Уходило детство, начало жизни: старая Гимназическая улица, Липки и цветник возле Радищевского музея, Рая Бахметьева с нотной папкой, и Шурочка в синем комбинезоне, и прекрасный человек Юрка Земцов, с которым мы часто бродили до утра, болтая обо всем на свете.
Минула Волга, начались незнакомые полынные степи. Оно и лучше, что незнакомые, - нельзя же все время вспоминать. Нужны и периоды бесчувствия, когда живешь только тем, что перед глазами.
Место в вагоне мне досталось удобное: на дощатых нарах, в самом углу. Здесь я никому не мешал: сидел, лежал, думал и не вмешивался в общие разговоры, когда хотелось помолчать. Между прочим, выяснилось, что я попал в стихийный поток беженцев. Они не имели никаких эвакуационных документов, поэтому на эвакопунктах, организованных на больших станциях, мы не получали продуктов, а питались чем бог пошлет. Поезд наш шел без всякого расписания - то на полном ходу проскакивал города, то по нескольку часов без всякой причины стоял в открытой степи. Но и в это время от вагона нельзя было отойти, потому что поезд мог тронуться в любую минуту.
Впервые я оказался окруженный сплошь незнакомыми людьми, каждый из которых резко не походил на других. С интересом я всматривался в их лица, прислушивался к тому, что они говорили. В вагоне ехало человек сорок, но до сих пор некоторые из них стоят перед глазами так отчетливо, что кажется, можно дотронуться до них рукой.
…Небритый старик с серо-землистым лицом, без всяких вещей, без шапки, со спутанными седыми волосами, в накинутой на плечи ватной стеганке. Он ехал с осколком немецкой бомбы в плече. Нужно было слезть с поезда и обратиться в больницу, но он сидел в темном углу, ничего не ел и на все расспросы отвечал только: "Мне до Благовещенска".
…Слепой с изъеденным оспой лицом, с розовыми мокрыми впадинами вместо глаз. Ехал в сопровождении какой-то разбитной бабенки, играл на баяне, пел украинские песни и рассказывал глупые похабные анекдоты, над которыми никто не смеялся. Во мне весь он и особенно его хриплый самоуверенный голос вызывали брезгливость.
…Двое мужчин начальственной наружности с женами и множеством чемоданов. Они ехали, стараясь не обращать на себя внимания, говорили вполголоса, ели что-то, отвернувшись ото всех, тихо, как мыши. Здоровые и сильные, они чувствовали себя неловко среди женщин, стариков и детей.
…Запомнился уже успевший бежать из немецкого плена молодой узбек Юлдаш. Он ехал домой, в Самарканд.
…Рядом со мной разместился усатый старик Фарафонов. Ехал в какое-то Кривощеково близ Новосибирска. Дети звали его "дед Фарафон". Он рассказывал им сказки. Самых маленьких сажал на колени, постарше размещались на корточках вокруг него. Рассказывал, артистически изображая действующих лиц, меняя голос. Я с удовольствием слушал, что он рассказывал, вместе с детьми. Меня удивило, что волшебные истории старика не иссякают.
- Удивительная у вас память, - заметил я.
Он наклонился к моему уху и таинственно сообщил:
- Все как есть из головы. Надо же их чем-то позабавить.
Разговорились. Оказалось, он недавно освободился из заключения. Объяснил мне:
- Добрые люди позаботились, точнее жена, меня за решетку упрятать. Без всякой случайности, вполне намеренно. У нее хахаль завелся, а, стало быть, я мешаю. Они с ним это дело и сработали. И еще его брательник помог.
- За что же все-таки?
- За куль отрубей. Доказали, будто я общественные корма похищаю. Я тогда на ферме работал. Мешок отрубей они мне подкинули, во дворе под солому спрятали. Милиционер пришел - чей мешок? А я ни сном ни духом. Только руками развел. Ну, ты, говорят, из себя дурачка не строй. Что ж ты за хозяин, если не знаешь, что у тебя во дворе делается. Три года отбухал. А вышел на волю - тут война. Домой уже не поехал. Решил брата поискать. Тоже старик, свой домишко у него. Правда, лет десять не писал ему. Может, и в живых нет…
…Ехал московский наборщик Драч с удивительно хорошенькой девочкой Эммой. Эмма большую часть времени проводила около деда Фарафона. Тех, кто постарше, дед забавлял деревенскими фокусами на спичках и веревочках.
Ночью Фарафон, придвинувшись ко мне, спросил:
- Не спишь? Я тоже не могу. Как раздумаешься - обидно.
- Несправедливость?
- Нет, не то… Вся жизнь не так пошла.
Вздохнул сокрушенно:
- Ничего мне, по сути, не жалко. И что образования не получил, и специальности нет настоящей… Нужны и такие - на все руки мастера. И даже тюрьма… Одного не могу себе простить, что первой жене своей Любе разрешил аборт сделать. Сделать-то сделала, в результате женской способности лишилась. Что-то испортили врачи в ней. Так и жили бездетные. Женился второй раз - та вообще к детородству неспособная. Вот теперь и подумаешь - умру, ничего после меня не останется. Совсем ничего!
…Страшные рассказы моих попутчиков врезались в сознание.
Ехал из Пскова пожилой столяр Трагелев, с женой Соней. Мастер-краснодеревец, сутулый, как питекантроп. Если б его разогнуть, возможно, он оказался бы высоким.
Глухим прерывающимся голосом рассказывал, как немцы пытали его семилетнего сына:
- Темнело. Они спустились на парашютах. Одеты, как наши милиционеры. Кто мог знать? Схватили около водокачки Мишу и стали пытать, чтоб он сказал, где аэродром. А он дитя - откуда ему знать про какой-то аэродром. Его дело в лошадки играть. И они стали отрезать ему пальцы. Думали, он не хочет сказать. Мой товарищ видел: один немец держал, другой резал.
Жена Трагелева просила:
- Яша, не рассказывай.
Но он кричал:
- А я хочу, чтобы все люди знали. Все должны знать. Особенно те, кто едет в обратную сторону.
- Ты сам едешь в обратную сторону, - уговаривала его Соня.
- А куда же мне ехать? Мне шестьдесят третий год…
Посидев, несколько отдышавшись, говорил, ни к кому не обращаясь:
- А еще дочь - Сима. Эта уже на вокзале потерялась. Может, и едет где-нибудь.
- А что стало с Мишей? - спросил кто-то.
- Если бы я знал, - качал головой Трагелев. - Вы думаете, там можно было кого-нибудь найти, когда все кругом горело…
Юлдаш несмело спрашивал меня, указывая глазами на Трагелева:
- Вот он говорит, что меня расстреляют… Но ведь я сам приду в военкомат…
Трагелев услышал, о чем спрашивал Юлдаш, и крикнул:
- Обязательно расстреляют. Как дезертира. И правильно сделают.
Юлдаш бледнел, шоколадное лицо его становилось совсем мертвым.
- Я только с отцом попрощаюсь, а потом пусть делают, что хотят.
Вместе с Трагелевым ехала из Пскова Катя Мурашова с матерью Клавдией Михайловной. Мать - совсем неприметная, маленькая, бледная, а Катя рослая, красивая. Присмотревшись, я узнал в ней девушку, которая так активно выталкивала меня из вагона, когда я появился первый раз.
Трагелева она называла "дядя Яша".
- Вы что - родня? - поинтересовался я.
- Нет. На одном заводе работали. И в одном цеху. Договорились держаться вместе.
Ехала она так же, как я, в Томск.
- Почему именно в Томск?
- А так просто - слыхали, такой город есть.
Но заметнее всех был Дема. Он не унывал ни при каких обстоятельствах. Катя ему явно нравилась. Иногда он пытался обнять ее. Она добродушно била его по рукам.
- Ну, чего лезешь? Дома, небось, жена ждет?
- Как ты угадала? - притворно удивлялся Дема. - Только вот что я тебе скажу - у тебя рука тяжелая. Быть тебе вдовой.
- Привык лапы распускать.
- Сам не понимаю, как получается. В тебе магнит, что ли, заложен?
- Неужели не совестно?
- С чего это? У меня жизнь такая. Нынче здесь, а завтра там - вечный командированный. Если с совестью жить - пропадешь ни за что. Руки, ноги отсохнут…
Дема носил кожанку, военную фуражку без звездочки, вместо рубашки - сетку.
- Ты что? Рыбак? - смеялась над ним Катя.
- Сама задираешься? Смотри, девка, влюбишься - никто не поможет.
Дема первый спрыгивал с замедляющего ход поезда и мчался в станционный буфет. Один раз вернулся полуголый, с полной сеткой спелых яблок. И самые лучшие, конечно, отдал Кате.
Катя, симпатичнейшая девчонка лет семнадцати, поражала меня своим спокойствием. Она обладала удивительным даром невозмутимости. Ее никогда не покидало ровное, доброе настроение, как будто ей не о чем было беспокоиться, словно не было у нее на фронте отца и брата, позади сожженного родного города, а впереди - неизвестности.
Всегда румяная, приветливая… И лицо, и руки, и одежда ее блестели чистотой. Грязь словно не приставала к ней. Глядя на нее, вспоминалось выражение "кровь с молоком".
То, что Катя отталкивала Дему, его нисколько не огорчало. Он ехал налегке и на каждой станции, если мы останавливались, что-то старался добыть "для своих людишек": то колбасу, то батоны, то яйца, а добытое делил поровну между всеми. Он не раз отставал от поезда, догонял с попутным, смешил всех действительными и выдуманными историями, доставал молоко детям, конфеты девчатам. Однажды мы совсем приуныли - Демы не было целые сутки, и в вагоне без него стало тихо и скучно. И вдруг он появился, весь обвешанный кругами копченой колбасы. Собирая с нас деньги за нее, он рассовывал их по карманам, не считая, и только спрашивал:
- Никто не забыл рассчитаться? А то в другой раз не будет оборотных средств.
Увидев старика с осколком в плече, поморщился:
- Бери свою порцию, отец, а денег не надо. Всем вагоном одного-то прокормим.
В честь своего возвращения Дема взял у слепого баян.
- Ну, чего ты его мучишь? Дай я спробую.
Сыграл выходной марш из "Цирка", затем протяжную тоскливую песню и неожиданно запел серьезно:
Позабыт, позаброшен
С молодых юных лет,
Я остался сиротою,
Счастья-доли мне нет…
Перестал петь, спросил:
- Почему не подтягиваете? Нехорошо старые песни забывать.
Как ему удавалось раздобывать что-то в станционных буфетах, совершенно непонятно. Я пытался пробиться к буфетной стойке, но, натолкнувшись на жесткие, словно утрамбованные, спины, безнадежно помахал своей трешницей над головами и отступился. Дема и кормил нас, и не давал упасть духом. При виде Демы улыбался даже старик с осколком в плече. Что-то похожее на нежность мелькало в его измученном лице, и он одобрительно качал головой:
- Один такой в роте попадется - совсем жизнь другая.
И рассказал, как немцы в пятнадцатом году пустили хлор и как такой же вот паренек спас их, научив кутать лица мокрыми шинелями.
- Слава богу, у самого болота стояли. Вот такой же веселый парень был. Всех смешил. Потом его стрелой убило. В плечо вошла, а через живот вышла. Бросали немцы такие с еропланов, сантиметров пятнадцать, летит и крутится, как волчок.
Из всей дороги лучше всего запомнился Урал. Почти все время, когда проезжали горы, мы с Катей стояли на тормозной площадке соседнего вагона. Девушка, хватая меня за плечи, восторженно восклицала:
- Посмотри ты, красота какая… Вон сосны на самой вершине… Мох на скалах… Где-то здесь ходил Пугачев. Мы учили.
Да, Урал был хорош. Если бы не тетя Маша - сошел бы на первой попавшейся станции. Очень мне нравились здешние места. Мощные древние горы, пенистые реки, северный лес. Катя удачно сказала; "Здесь все по-настоящему". И я подумал, что мы смогли бы хорошо понимать друг друга.
Ночами, как и дома, я почти не спал. Садился у полуоткрытой двери. Если поезд двигался, старый вагон скрипел, потрескивал. Не случись война, его бы списали за негодностью. Но нужно было работать через силу - он жаловался, стонал и двигался вперед.
Меня все происходящее вокруг оглушило, закрутило, как щепку водоворотом. Навстречу мчались с ревом и грохотом поезда. Я видел эти составы на остановках: на платформах укутанные зеленым брезентом пушки и танки. А главное - нескончаемый человеческий поток - красноармейцы, красноармейцы, совсем молоденькие стриженые мальчишки с мягким пушком на верхней губе и вместе с ними - пожилые, степенные, осмотрительные. Мало песен, мало гармошек. В лицах преобладало суровое размышление, озабоченность…