Дальше улица делала поворот, но и за поворотом было все то же самое. Я нигде не мог выбросить бутылку, потому что, озираясь по сторонам, постоянно встречался глазами с чьим-то направленным на меня взором. По мостовой ехали машины, ослики тянули груженные товаром тележки, чопорно, словно на ходулях, шествовали верблюды, но все это происходило как бы на втором плане, на первом был я, шедший все время под чьим-то пристальным взором; люди стояли, сидели (чаще всего), проходили мимо, разговаривали, но все при этом смотрели, чем я занимаюсь. Моя нервозность росла, я все больше потел, мой пакет промок, и я боялся, что бутылка вылетит из него и разобьется о мостовую, привлекая и без того направленное на меня внимание улицы. Честное слово, я не знал, как быть дальше, а потому вернулся в гостиницу и спрятал бутылку в чемодан.
В следующий раз я вышел с ней ночью. Ночью было лучше. Я бросил ее в первую попавшуюся урну и с легким сердцем пошел спать.
Теперь, гуляя по городу, я мог лучше разглядеть улицы. У каждой были глаза и уши. Здесь какой-то дворник, там - какой-то сторож, рядом неподвижная фигура на топчане, немного поодаль кто-то просто стоит и смотрит. Многие из этих людей ничем конкретным не заняты, но их взгляды пересекаются, сплетаясь в связную, густую наблюдательную сеть, покрывающую все пространство улицы; здесь не может произойти ничего, что не было бы своевременно замечено и отслежено. Отслежено и сообщено.
Интересная тема: лишние люди в силовых структурах. Развитое общество, стабильное и организованное, является совокупностью четко определенных ролей; этого не скажешь о большей части проживающих в городах Третьего мира. Там все жилые районы наполнены бесформенной, текучей, лишенной четкой градации, позиции, места или предназначения субстанцией. В любой момент и по любому поводу эти люди могут устроить столпотворение, образовать сборище, создать толпу, у которой обо всем есть свое мнение и на все есть время, которая рвется к участию хоть в чем-нибудь и хотела бы обрести хоть какое-то значение, но никто на нее не обращает внимания, никому она не нужна.
Все диктатуры подпитываются этой праздной магмой. Они могут даже не тратиться на дорогостоящую армию профессиональных полицейских. Достаточно обратиться к этим чего-то ищущим в жизни людям. Дать им почувствовать, что они могут оказаться полезными, что кто-то на них рассчитывает, что их заметили, что они тоже что-то значат.
Выгода от этого союза обоюдная. Прислуживая диктатуре, маленький человек с улицы начинает чувствовать себя частью власти, кем-то важным и значимым, а кроме того, поскольку на совести у этого человека, как правило, мелкие кражи, случайные стычки, он преисполняется чувством безнаказанности. Диктатура же получает в его лице дешевого, практически бесплатного, но усердного и вездесущего агента-щупальце. Впрочем, его даже трудно назвать агентом. Это всего лишь некто, кто хочет быть замеченным властью; он старается быть на виду, напоминает о себе, всегда готовый оказать услугу.
Как-то раз, когда я вышел на улицу, один из таких людей (я догадался, что "из таких": он всегда стоял в одном и том же месте - должно быть, имел свой участок) задержал меня и спросил, не хочу ли я пройтись с ним, он покажет мне старую мечеть. Вообще-то я очень доверчив и подозрительность считаю не признаком ума, а скорее недостатком характера; в данном же случае тот факт, что тайный агент предложил мне осмотреть мечеть, а не проследовать в отделение, принес мне такое облегчение, что я согласился без колебаний. Он вел себя вежливо, на нем был опрятный костюм, и он неплохо говорил по-английски. Сказал, что зовут его Ахмед. "А я - Рышард, но ты зови меня Ричард, так тебе будет проще".
Сначала пешком. Потом долго на автобусе. Выходим в каком-то старом районе, тесные улочки, переулки, маленькие площадочки, тупики, кривые стены, узкие проходы, глиняные серо-коричневые стены, жестяные рифленые крыши. Если кто попадет сюда без проводника - не выберется. Там и сям какие-то двери в стенах, но двери закрыты, наглухо задраены. Никого. Иногда тенью пролетит женщина, иногда появится группка малышни, но, всполошеная окриком Ахмеда, сразу исчезнет.
Так мы добираемся до массивных металлических ворот, на которых Ахмед выстукивает какой-то тайный шифр. Внутри шарканье сандалий, а потом громкий лязг ключа в замке. Нам открывает сторож неопределенного возраста и вида и обменивается с Ахмедом несколькими фразами. Через маленькую, со всех сторон огороженную площадку он ведет нас к вросшей в землю двери минарета. Она открыта, оба жестом предлагают мне войти. Внутри царит густая тьма, но можно различить контур винтовой лестницы, которая ведет на минарет, формой напоминающий большую фабричную трубу. И высоко-высоко над темнотой - точка: она испускает свет и кажется отсюда далекой звездой. Это небо.
- We go! - интригующе и вместе с тем повелительно говорит Ахмед; еще раньше он пообещал мне, что с вершины этого минарета я увижу весь Каир. - Great view! - заверял он. Идем. Но пока ничего хорошего не видно. Лесенка узенькая и скользкая, так как ступеньки засыпаны песком и штукатуркой. И хуже всего, что нет перил, никаких поручней, скоб, веревки, словом, ничего, за что можно было бы уцепиться.
Но ничего - идем.
Идем и идем.
Самое главное - не смотреть вниз. Ни вниз, ни вверх. Смотреть только вперед, вперив взгляд в ближайшую точку, в ту ступеньку, которая находится на уровне глаз. Отключить воображение, воображение обязательно нагонит страху. Пригодилась бы какая-нибудь йога, какая-нибудь нирвана и тантра, какие-нибудь карман или мокша, что-нибудь, что позволило бы не думать, не чувствовать, не существовать.
Но ничего - идем.
Идем и идем.
Темно и тесно. Головокружительно круто. Отсюда, с вершины минарета муэдзин пять раз в день созывает правоверных на молитву. Это протяжные, напевные призывы, порой весьма благозвучные: возвышенные, проникновенные, романтические. Ничто, однако, не указывало на то, что наш минарет использовался для этой цели. Казалось, его покинули много лет назад, здесь пахло гнилью и вековой пылью.
Не знаю, то ли от потраченных на покорение минарета сил, то ли от неопределенного и постоянно нарастающего страха, я начал ощущать усталость и отставать. И тогда Ахмед стал подгонять меня:
- Up! Up! - А шел он следом, лишив меня возможности отступления, маневра, бегства. Я не мог развернуться и обойти его: сбоку разверзалась пропасть. Что поделаешь, придется идти дальше.
Идем и идем.
Мы поднялись уже очень высоко по этой лестнице без перил, и было страшно, потому что любое резкое движение одного из нас привело бы к падению вниз обоих. Мы вошли в парадоксальный клинч неприкасаемости: сначала вниз полетит тот, кого коснулись, тотчас за ним - тот, кто коснулся.
Но позже эта симметричная система изменилась не в мою пользу. На самой вершине сделана окружающая минарет маленькая и узкая терраска - место для муэдзина. Обычно оно огорожено каменным или металлическим барьером. Здесь, видимо, барьер был металлическим. Но за столько веков он успел проржаветь и отвалиться, так что у этого узкого выступа на стене не было никакого ограждения. Ахмед легонько вытолкнул меня наружу, а сам, стоя на лестнице и безопасно прислонившись к проему в стене, сказал:
- Give me your money.
Деньги у меня лежали в кармане брюк, и я боялся, что, сделав самое незначительное движение рукой, я упаду с этой высоты. Ахмед заметил мои колебания и повторил, но уже настойчивее:
- Give me your money!
Возведя очи горе лишь для того, чтобы не смотреть вниз, я осторожно засунул руку в карман и медленно вынул бумажник. Он взял его, не говоря ни слова, развернулся и стал спускаться.
Теперь самым трудным казался каждый сантиметр пути с открытой террасы до первой ступени лестницы - пути, составлявшего менее метра. А потом - геенна схождения вниз, на чужих ногах, тяжелых, парализованных, как будто вросших в камень ступеней.
Сторож открыл мне ворота, а какие-то дети - в этих переулках проводников лучше них не сыщешь - вывели меня к такси.
Я еще несколько дней прожил на Замалике. Ходил в город по той же самой улице и каждый раз встречал Ахмеда. Он стоял на том же самом месте, контролируя свой ареал.
И смотрел на меня пустыми глазами, как будто мы раньше никогда не встречались.
Думаю, я тоже смотрел на него пустыми глазами, как будто мы раньше никогда не встречались.
Концерт Армстронга
Хартум, Аба, 1960
По прилете в Хартум я взял такси и сказал водителю: "Отель "Виктория"". Но тот не говоря ни слова, без расспросов и объяснений привез меня в гостиницу "Гранд".
- У них так всегда, - объяснил встреченный здесь ливанец. - Если в Судан приезжает белый, значит, считают они, он наверняка англичанин, а если англичанин, то, само собой, должен жить в "Гранде". Не жалейте, "Гранд" хорошее место для встреч, вечером все сюда приходят.
Доставая из багажника мой чемодан, водитель другой рукой описал полукруг, показав на открывающийся передо мной вид, и гордо добавил: "Blue Nile!" Я посмотрел на протекавшую внизу реку: серо-изумрудная, очень широкая и быстрая. Гостиничная терраса, длинная и затененная, как раз выходила на Нил, а от реки ее отделял широкий бульвар, вдоль которого росли старые раскидистые фиговые деревья.
В номере, куда привел меня портье, шумел укрепленный на потолке вентилятор, но его лопасти лишь перемешивали горячий как кипяток воздух. Жарко здесь, подумал я и решил выйти в город. Я не ведал, что творю, ибо стоило мне отойти от отеля на несколько сот метров, как я понял, что попал в западню. С неба лился жар, пригвождавший меня к асфальту. В голове застучало, дыхание перехватило. Я почувствовал, что не смогу идти дальше, и одновременно осознал, что мне не хватит сил вернуться в гостиницу. Меня охватила паника: казалось, если я хотя бы на мгновение не спрячусь в тень, солнце убьет меня. Я стал лихорадочно озираться и обнаружил, что во всей округе я - единственное движущееся существо, что вокруг меня все неживое, закупоренное, мертвое. Ни человека, ни животного.
Боже, что делать?
А солнце лупит по голове, словно кузнечный молот, я ощущаю его удары. До гостиницы слишком далеко, а поблизости ни строений, ни навеса, ни чего-нибудь еще, что могло бы спасти. Ближе всего оказалось манговое дерево, и я поплелся туда.
Добрел до ствола и сполз на землю, в тень. Тень в такие минуты становится чем-то абсолютно материальным, тело принимает ее так же жадно, как спекшиеся губы - глоток воды. Тень дает отдохновение, утоляет жажду.
После полудня тени вытягиваются, растут, начинают наползать одна на другую, а потом темнеют и наконец переходят в черноту: наступает вечер. Люди оживают, к ним возвращается желание жить, они приветствуют друг друга, разговаривают - довольные, что как-то удалось выстоять в этом катаклизме, то есть пережить очередной день, похожий на день в аду. В городе начинается движение, на проезжей части появляются автомобили, более людно становится в магазинах и барах.
В Хартуме я жду двух чешских журналистов, нам предстоит вместе поехать в Конго. Конго охвачено огнем гражданской войны. Я начинаю нервничать, потому что чехов, которые должны были прилететь из Каира, не видно. Ходить по раскаленному городу днем невозможно. В номере тоже трудно выдержать - слишком жарко. И на террасе долго не посидишь, потому что постоянно кто-нибудь подходит и задает вопросы: кто я такой, откуда родом, как меня зовут, зачем приехал, не собираюсь ли начать здесь дело, скажем, купить плантацию, а если нет, то куда я поеду дальше, один ли я, есть ли у меня семья, сколько у меня детей, чем они занимаются, бывал ли я в Судане раньше, как мне нравится Хартум, а Нил, а моя гостиница, а мой номер?
Вопросам несть числа. В первые дни я терпеливо отвечал. А как иначе: может быть, их задают из вежливого интереса, который здесь принято проявлять к иностранцам? А может быть, эти люди из полиции, а полицию лучше не злить. Спрашивающие появлялись, как правило, единственный раз, а потом приходили новые, одни передавали меня другим, словно эстафетную палочку.
Но двое - необыкновенно симпатичные молодые люди, они всегда ходили вместе - стали появляться чаще. Студенты, у них теперь много свободного времени, потому что глава правящей военной хунты, генерал Аббуд, закрыл их институт - гнездо беспорядков.
Но как-то раз они, оглядываясь по сторонам, попросили у меня несколько фунтов, на которые они купят гашиш и мы сможем съездить за город, в пустыню.
Как себя вести, получив подобное предложение?
Я гашиш никогда не курил; интересно, какие возникают ощущения? А вдруг они из полиции и хотят упрятать меня в каталажку, чтобы потом вытянуть деньги или депортировать? И это в самом начале моего путешествия, которое кажется таким привлекательным! Конечно, мне страшно, но я выбираю гашиш и даю им деньги.
Ранним вечером они приехали на обшарпанном открытом внедорожнике. У него только одна фара, но сильная, как аэродромный прожектор. Свет разгоняет тропическую тьму, непроницаемую, словно черная стена, которая на мгновение расступается, чтобы пропустить автомобиль, и сзади сразу смыкается вновь, так что если бы не подбрасывало на колдобинах, можно было бы подумать, что машина стоит на месте в закрытом помещении.
Мы ехали около часу, асфальт - надо сказать, жуткий, весь выщербленный - давно кончился, перед нами расстилалась пустынная дорога, кое-где по обочинам виднелись большие, будто вылитые из бронзы, каменные глыбы. Около одной из них мы круто повернули, еще немного проехали, и водитель резко затормозил. Начинался откос, а внизу отливал серебром подсвеченный луною Нил. Пейзаж был идеально минималистский: пустыня, река, луна, вобравшие в себя весь мир.
Один из суданцев достал из сумки плоскую, уже початую бутылку "Уайт Хорс", из которой каждому досталось по несколько глотков. Потом старательно свернул две толстые самокрутки, одну дал приятелю, а вторую мне. В пламени спички я увидел его проступившее из ночи темное лицо и блестящие глаза, уставившиеся на меня, как будто в задумчивости. Может, он дал мне отраву, подумал я; впрочем, не уверен, думал ли я тогда о возможной отраве или еще о чем-нибудь, ибо уже попал в иное измерение, в котором не имел веса, в котором ничто не имело веса и все находилось в движении. Это движение было нежным, мягким, волнообразным. Какое-то ласковое убаюкивание. Ничто не летело сломя голову, ничто не взрывалось. Все дышало спокойствием и тишиной. Все было приятным прикосновением. Все было сном.
Но самым необычным оказалось состояние невесомости. Не той неуклюже раскоряченной, которую демонстрируют космонавты, а какой-то ловкой, ладной, легкой невесомости.
Не помню, как я взлетел, зато прекрасно помню, как я плыл в темных просторах, но темных какой-то очень светлой темнотой, даже лучезарной, плыл сквозь разноцветные кольца, вроде тех легких обручей - хула-хупов, которые крутят дети, а кольца расступаются, кружат и заполняют все пространство.
Когда так плывешь, самую большую радость доставляет чувство освобождения от тяжести собственного тела, от сопротивления, которое оно обычно оказывает, от его упорного, неумолимого противодействия, на которое раньше ты наталкивался на каждом шагу. Оказалось, что тело вовсе не обязано противостоять тебе, и пусть на мгновение, пусть в столь необычных обстоятельствах оно может стать твоим союзником.
Я вижу перед собой капот внедорожника, а краем глаза - разбитое зеркало бокового вида. Горизонт становится ярко-розовым, а песок пустыни - графитно-серым. Нил в эту минуту предрассветной зари - синий. Я сижу в открытой машине и трясусь от холода. У меня озноб. В это время суток в пустыне холодно, как зимой в Сибири, пробирает до мозга костей.
Но когда мы возвращаемся в город, встает солнце, и сразу становится жарко. Страшно болит голова. Единственное, чего хочется, так это спать. Спать. Только спать. Не двигаться. Не быть. Не жить.
Через два дня мои суданцы пришли в гостиницу и поинтересовались моим самочувствием. Как мое самочувствие? Ох, друзья, как мое самочувствие? Вот именно, как твое самочувствие, потому что приезжает Армстронг, завтра на стадионе будет его концерт.
Я тут же выздоровел.
Стадион располагался далеко за городом, маленький, плоский, тысяч на пять мест. И при этом заполнился он только наполовину. Посредине, на траве был подиум, слабо освещенный, но мы сидели близко, и Армстронга с его маленьким оркестриком было хорошо видно. Вечер выдался жаркий и душный, и Армстронг вышел на подиум уже мокрый, потому что, кроме всего прочего, на нем был пиджак, а на шее - галстук-бабочка. Он поприветствовал всех, подняв руку, в которой держал отливающую золотом трубу, и сказал в ужасно трещавший микрофон, что рад играть в Хартуме, и не только рад, а счастлив, после чего рассмеялся своим открытым, свободным, заразительным смехом. Таким смехом, который всех вокруг заставляет смеяться. Но стадион сдержанно молчал, не вполне зная, как себя держать. Зазвучала ударная установка, контрабас, и Армстронг начал с песни весьма уместной и весьма своевременной - "Sleepy Time Down South". Трудно сказать, когда я впервые услышал голос Армстронга, но есть в этом голосе нечто, отчего кажется, будто ты его знал всегда, и, когда он начинает петь, каждый искренне убежден в своей компетентности и говорит: О да, это он, Сачмо!
О да, это был он, Сачмо. Он пел "Hello, Dolly, this is Louis, Dolly", а потом "What a Wonderful World" и "Moon River", пел "I touch your lips and all at once the sparks go flying those devil lips", но публика продолжала сидеть тихо, аплодисментов не было. Не понимали слов? Или слишком много откровенной эротики для мусульманского слуха?
После каждого номера и даже во время пения Армстронг вытирал лицо большим белым платком. Эти платки ему постоянно подносил специальный человек, сопровождавший Армстронга по Африке, - в этом состояла его единственная функция. Потом я увидел: платков набралась целая сумка, десяток-другой.
После концерта люди быстро разошлись, исчезли в ночи. Я был потрясен. Я слышал, что выступления Армстронга вызывают взрыв энтузиазма, безумство, экстаз. Ничего из этих высоких эмоций не было на стадионе в Хартуме, хотя Сачмо спел много спиричуэлз из южных штатов - Алабамы и Луизианы, куда уходят его корни. Но та Африка и эта, нынешняя, стали разными мирами, не имеющими общего языка, неспособными понять друг друга, образовать эмоциональную общность.