Исполненный лучших чувств, я поднялся с товарищем Ли на второй этаж, в номер. Товарищ Ли занял номер напротив. Я хотел было закрыть дверь, но тут же понял, что на ней нет ни замка, ни щеколды, да к тому же петли так прилажены, что дверь всегда открыта наружу. Я заметил, что номер товарища Ли точно так же открыт и что он может постоянно держать меня в поле зрения.
Я решил притвориться, будто ничего не заметил, и принялся распаковывать книги. Достал Геродота, который лежал у меня в сумке сверху, потом три тома "Избранных сочинений" Мао Цзэдуна, "Истинную книгу Южного Цветка" Чжуанцзы (издание 1953 года) и купленные в Гонконге книги: "What’s Wrong with China" Роднея Джилберта (1926), "А History of Modem China" K. C. Латуретта (1955), "А Short History of Confucian Philosophy" Лю У-чи (1955), "The Revolt of Asia" (1927), "The Mind of East Asia" Лили Обегг (1952), a также учебники китайского языка, которому я решил учиться с первого же дня, и словари.
На следующее утро Ли привез меня в редакцию "Джунго". Я впервые увидел Пекин днем. Во всех направлениях, куда ни кинь взгляд, простиралось море низких домов, скрытых за стенами. Над стенами виднелись только верхушки темно-серых крыш, края которых слегка загибались вверх, словно крылья. Издалека это напоминало стаю черных птиц, застывших в ожидании сигнала к полету.
В редакции меня приняли очень тепло. Главный редактор, высокий худой молодой человек, сказал, что рад моему приезду, ибо таким образом мы выполняем указание председателя Мао, которое звучит так: пусть расцветают сто цветов!
В ответном слове я сказал: я тоже рад приезду, я в курсе ожидающих меня задач и хочу добавить, что привез с собой тома "Собрания сочинений" Мао Цзэдуна, которые собираюсь изучать в свободное время.
Это заявление было принято с чувством глубокого удовлетворения. Впрочем, весь разговор, во время которого мы пили зеленый чай, настраивал на обмен любезностями и славословия в адрес председателя Мао и объявленной им политики ста цветов.
Вдруг хозяева словно по приказу замолчали, товарищ Ли встал и посмотрел на меня; я понял, что визит завершен. Со мной очень тепло попрощались, улыбаясь и заключая в объятия.
Но все было так продумано и организовано, что в течение моего визита мы ничего не решили и не то что не обговорили, но даже не затронули ни одного конкретного вопроса. Они ни о чем меня не спрашивали и мне не дали возможности спросить хотя бы о том, каким будет мое дальнейшее пребывание и моя работа.
Но, подумал я, может, таковы их обычаи? Может, у них не принято брать быка за рога? Я много слышал о том, что на Востоке иной, более размеренный ритм жизни, что каждому делу - свое время, что надо быть спокойным и терпеливым, научиться ждать, внутренне очиститься и замереть, что в Дао ценится не движение, а спокойствие, не действие, а бездействие, и что любая спешка, горячка и суматоха вызывают здесь неприятие, как признак плохого воспитания и неумение вести себя в обществе.
Я понимал, что всего лишь пылинка по сравнению с такой громадой, как Китай, и что я - один, а также что моя работа не значит ничего перед лицом великих задач, стоящих здесь перед всем народом, в том числе пред газетой "Джунго", и что я должен набраться терпения и дождаться, когда и до моих дел дойдет очередь. А пока что у меня был номер в гостинице, питание и товарищ Ли, не расстававшийся со мной ни на минуту; когда я находился в номере, он сидел у своей двери, наблюдая, чем я там занимаюсь.
А я сидел и читал первый том Мао Цзэдуна. Это было в духе момента, потому что везде висели красные транспаранты с лозунгом: УСЕРДНО ИЗУЧАЙТЕ ВЕЛИКИЕ МЫСЛИ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ МАО! Вот я и читал речь, произнесенную им в декабре 1935 года на совещании партактива в Вайобао; докладчик рассматривает результаты Великого Похода, называя его "походом, не имеющим прецедентов в истории". "В течение двенадцати месяцев, изо дня в день преследуемые и бомбардируемые с неба десятками самолетов, прорывая окружения, уничтожая вражеские группы прикрытия и ускользая от погони чуть ли не миллионной армии, преодолевая бесчисленные трудности и препятствия - мы все шли вперед; мы отмерили собственными ногами более двенадцати с половиной тысяч километров, мы прошли через одиннадцать провинций. Скажите, знала ли история подобные походы? Нет, никогда". В этом переходе армия Мао "покоряла высокие цепи гор, покрытых вечным снегом, и преодолевала болотистые равнины, где до сих пор не ступала нога человека", не позволила окружить себя силам Чан Кайши и смогла потом перейти в контрнаступление.
Иногда, устав от чтения Мао, я брал книгу Чжуанцзы. Чжуанцзы - пламенный даос, он презирал все тленное и в качестве примера для подражания указывал на Ху Ю - великого даосского мудреца. "Когда Яо, легендарный правитель Китая, предложил ему взять власть, он обмыл свои уши, оскверненные такими словами, и уединился на безлюдной горе Кишань". Вообще, для Чжуанцзы, так же как и для библейского Екклесиаста, мир внешний - ничто, суета: "Борясь с внешним миром или покоряясь ему, мы словно галопирующий конь несемся к концу. Разве это не печально? И то, что мы трудимся всю жизнь и не видим плодов своих трудов, разве это не прискорбно? И что нам, измученным и обессиленным, некуда вернуться - разве это не прискорбно? Люди говорят, что существует бессмертие, но что в нем проку? Тело разлагается, а вместе с ним и разум. Разве это не самое прискорбное?"
Чжуанцзы весь в колебаниях, ничто для него не является твердо установленным: "Речь - всего лишь выдуваемый воздух. Речь должна сообщать что-то, но то, что она должна сообщить, пока еще точно не определено. Существует ли на самом деле нечто такое, как речь, или ничего такого нет? Можно ли считать, что она чем-то отличается от птичьего щебета?"
Я хотел спросить товарища Ли, как он, будучи китайцем, понимает эти фрагменты, но ввиду продолжавшейся кампании по изучению высказываний Мао побоялся, что фрагменты Чжуанцзы прозвучат слишком провокационно, поэтому я выбрал абсолютно невинный мотив, о бабочке: "Как-то раз Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка, беззаботная бабочка, свободно летавшая и не знавшая, что она - Чжуан Чжоу. И теперь неизвестно: бабочка была сном Чжуан Чжоу или Чжуан Чжоу был сном бабочки. А ведь Чжуан Чжоу и бабочка сильно отличаются друг от друга. Это называется изменением сущности".
Я попросил товарища Ли объяснить смысл этого рассказа. Он выслушал, улыбнулся и тщательно записал. Сказан, что даст ответ, но сначала должен посоветоваться.
Так никогда он и не дал мне ответа.
Я закончил чтение первого тома и приступил к чтению второго тома Мао Цзэдуна. Конец тридцатых годов, японские войска уже оккупировали значительную часть Китая и постоянно продвигаются вглубь страны. Два соперника - Мао Цзэдун и Чан Кайши - заключают тактический союз с целью дать отпор японским захватчикам. Война продолжается, оккупант жесток, а страна разорена. По мнению Мао, лучшей тактикой в борьбе с превосходящими силами противника является ловкое маневрирование и беспрестанное тормошение противника. Он постоянно об этом пишет и говорит.
Я как раз читал доклад Мао о продолжительной войне с Японией, доклад, с которым он выступил весной 1938 года в Янъани, когда товарищ Ли закончил телефонный разговор в своем номере, повесил трубку и пришел сказать мне, что завтра мы едем к Великой Стене. Великая Китайская Стена! Чтобы посмотреть на нее, люди приезжают с другого конца земли. Это ведь одно из чудес света. Уникальное создание, чуть ли не мифическое и в каком-то смысле непостижимое. Потому что китайцы возводили эту стену с перерывами две тысячи лет. Начали во времена, когда жили Будда и Геродот, и все еще продолжали строить, когда в Европе уже творили Леонардо да Винчи, Тициан и Иоганн-Себастьян Бах.
Длину этой стены указывают по-разному - от трех тысяч до десяти тысяч километров. По-разному, потому что нет единой Великой Стены, их несколько. И в разное время их строили в разных местах и из разных материалов. Общим было одно: как только новая династия приходила к власти, сразу начиналась стройка Великой Стены. Мысль о возведении Великой Стены не отпускала китайских монархов ни на мгновение. Если работы и прерывались, то только из-за нехватки средств, но сразу же, как лишь бюджет позволял, работы возобновлялись.
Китайцы строили Большую Стену для защиты от нападений подвижных и агрессивных кочевых монгольских племен. Армиями, табунами, отрядами приходили эти племена из монгольских степей, с гор Алтая и из пустыни Гоби, нападали на китайцев, постоянно угрожали их государству, пугали призраками резни и рабства.
Но Большая Стена - лишь верхушка айсберга, символ, знак Китая, герб и щит этой страны, которая на протяжении тысячелетий была страной стен. Потому что Большая Стена обозначала северные границы империи. Стены возводились также между противоборствующими царствами, между районами и кварталами. Они защищали города и деревни, перешейки и мосты. Они защищали дворцы, правительственные здания, храмы и ярмарки. Казармы, полицейские участки и тюрьмы. Стены окружали частные дома, отгораживали одного соседа от другого, одну семью от другой. А если принять во внимание, что на протяжении сотен и даже тысяч лет китайцы беспрерывно строили стены, если учесть их всегда большую численность, их самоотверженность и энтузиазм, их образцовую дисциплину и трудолюбие, то мы получим сотни миллионов часов, отданных на строительство стен, часов, которые в бедной стране можно было бы употребить на обучение какой-нибудь профессии, на обработку новых полей, на разведение породистого скота.
Вот куда уходит мировая энергия.
Как нерационально! Как бесполезно!
Большая Стена - это стена-гигант, стена-крепость, протянувшаяся на тысячи километров через безлюдные горы и пустоши, стена - предмет гордости и, как я уже говорил, одно из чудес света: она одновременно свидетельствует и о человеческой слабости, и о какой-то аберрации, о какой-то страшной ошибке истории, о невозможности для людей в этой части планеты прийти к соглашению, о невозможности сесть за круглый стол, чтобы вместе решить, как с пользой задействовать резервы человеческой энергии и ума.
Это оказалось несбыточной мечтой, потому что первая реакция на возможные проблемы была другой: построить стену, закрыться, отгородиться. Поскольку то, что приходит извне, ОТТУДА, может нести только угрозу, предвещать только беду, оно может быть только посланником зла, да что там посланником - самим воплощением зла.
Но стена служит не только обороне: защищая от внешней угрозы, она позволяет контролировать и то, что происходит внутри. В стене есть проходы, есть ворота и калитки. Так вот, защищая эти точки, мы устанавливаем контроль над теми, кто входит и выходит, проверяем, есть ли у них разрешения, фиксируем имена, всматриваемся в лица, наблюдаем, запоминаем. А стало быть, такая стена - одновременно и шит и ловушка, защита и клетка.
Хуже всего то, что во многих людях она формирует психологическую установку защитника стены, создает тип мышления, в котором через все проходит барьер, делящий мир на плохой и низший - тот, что снаружи, и хороший и высокий - тот, что внутри. Вдобавок совсем не нужно, чтобы такой защитник лично находился у стены, он может быть вдали от нее, достаточно того, что он носит в себе ее образ и придерживается тех правил, которые навязывает логика стены.
К Великой Китайской Стене ехать около часа по дороге на север. Сначала через город. Дует порывистый ледяной ветер. Пешеходы и велосипедисты наклоняются вперед - только так можно противостоять вихрю. Везде текут реки велосипедистов. Каждая река приостанавливается на красный свет, как будто перед ней встала дамба, а потом медленно приходит в движение, до следующего светофора. Этот монотонный ритм нарушают только внезапные порывы ветра. И тогда река начинает бурлить и выплескиваться, подгоняя одних и заставляя других остановиться и спешиться. В рядах велосипедистов возникают замешательство и хаос. Но ветер стихает, и все снова возвращаются на свои места и упорно движутся дальше.
На тротуарах в центре множество людей, но часто можно увидеть идущих колоннами детей в школьной форме. Они идут парами, машут красными флажками, кто-нибудь во главе колонны несет красный флаг или портрет Доброго Дядюшки - председателя Мао. Дети хором что-то скандируют, поют или восклицают. "О чем это они?" - спрашиваю я товарища Ли. "Хотят изучать мысли председателя Мао", - отвечает он. Полицейские, которые стоят на каждом углу, всегда задерживают движение, пропуская эти колонны.
Город желто-темно-синий. Желтые стены вдоль улиц, а темно-синие - робы, в которые одеты люди. Эти робы - достижение революции, объясняет товарищ Ли. Прежде людям нечего было носить, и они умирали от холода. Мужчины острижены по-солдатски, женщины, от девочки до старушки, - под горшок: короткие челки, сзади тоже коротко. Надо хорошо приглядеться, чтобы различить лица, но это считается некультурным.
Если кто-то несет сумку, то эта сумка точно такая же, как и все прочие сумки. Аналогично - головные уборы. Не знаю, как люди, пришедшие на большое собрание и вынужденные оставить в раздевалке тысячи одинаковых шапок и сумок, смогут потом разобраться где чье. Но они знают. Значит, настоящие различия не обязательно состоят в чем-то большом, масштабном, это может быть самая мелкая деталь, например, по-другому пришитая пуговица.
На Великую Стену всходят через одну из заброшенных башен. Стена - гигантское строение, ощерившееся массивными зубцами и башенками, такое широкое, что по его верху могут идти плечом к плечу десять человек. Стена, если смотреть на нее оттуда, где стоим мы, в обе стороны серпантином тянется в бесконечность, исчезает где-то за горами, за лесами. Пустота, ни души, ветер буквально срывает головы. Увидеть это, дотронуться до глыб, принесенных сюда много веков назад падающими от тяжкого труда людьми. Зачем? Какой в этом смысл? Какая выгода?
Со временем, чем дальше, тем увереннее, я стал относиться к Великой Стене как к Великой Метафоре. Потому что меня окружали люди, с которыми я не мог найти общего языка, меня окружал мир, который я не мог постичь. Мое положение становилось все более и более странным. Надо писать, но о чем? Пресса только на китайском, то есть непонятном для меня языке. Поначалу я просил переводить мне товарища Ли, но каждая статья в его переводе начиналась со слов "Как учит председатель Мао" или "Следуя указаниям председателя Мао" и т. д. и т. п. Но откуда мне было знать, на самом ли деле там все так и написано? Единственным связующим звеном с внешним миром служил товарищ Ли, однако именно он и оказался самым непреодолимым барьером. В ответ на каждую просьбу о встрече, о разговоре, о поездке он обещал передать мое пожелание в редакции. Но никогда потом не возвращался к этому разговору. В одиночку выходить я тоже не мог: товарищ Ли всюду следовал за мной. Да и куда я мог пойти? К кому? Города я не знал, людей тоже, телефона у меня не было (он был только у товарища Ли).
Но самое главное - я не знал языка. И стал самостоятельно его изучать. Я пытался продраться сквозь чащу иероглифов, пока не попал в тупик: им оказалась многозначность иероглифа. Где-то я прочитал, что существует более восьмидесяти английских переводов Дао-дэ-цзин (этой библии даосизма), и все они компетентные и верные, но в то же время - совершенно разные! У меня подгибались ноги. Нет, подумал я, ничего у меня не выйдет, не одолею. Иероглифы мелькали перед глазами, пульсировали, изменяли очертания и положение, связи, зависимости и сочетания, множились и делились, выстраивались в столбцы и ряды, одни приходили на место других, формы с - ао неизвестно откуда брались в - оу, или я неожиданно путал ин с инь, что уже ошибка совершенно непростительная!
Китайская мысль
Времени у меня было много, и я читал книги о Китае, те, что купил в Гонконге. Они оказались настолько увлекательными, что на какое-то время я забыл о греках и о Геродоте. Я думал, что мне придется здесь работать, и хотел узнать как можно больше об этой стране и ее людях. Я тогда еще не понимал, что большинство пишущих о Китае корреспондентов сидят в Гонконге, Токио или Сеуле, что это могут быть как китайцы, так и некитайцы, но во всяком случае владеющие китайским языком, и что моя ситуация в Пекине была чем-то запредельно нереальным.
Я постоянно ощущал присутствие Великой Стены, но не той, которую видел несколько дней назад на севере в горах, а стены гораздо более грозной, непреодолимой Великой Стены Языка. Эта стена окружала меня со всех сторон, она вырастала при каждом произнесенном китайцами слове, ее возводили непонятные мне разговоры, газеты и радиопередачи, надписи на стенах и транспарантах, на товарах и при входе в госучреждения, везде, везде. Как же хотелось мне увидеть хоть одно знакомое слово или даже букву, зацепиться за них, вздохнуть с облегчением, почувствовать себя в своей тарелке, как у себя дома, - но напрасно! Ничего нельзя было ни прочесть, ни понять, ни разгадать.
Впрочем, в аналогичной ситуации я находился и в Индии! Там я тоже не мог продраться сквозь чащу местных алфавитов. А если бы я поехал еще куда-нибудь, неужели я не столкнулся бы с похожими барьерами?
И вообще, откуда взялась эта языково-алфавитная вавилонская башня? И как возник алфавит? Когда-то, у своего праисточника он должен был начаться с какого-то знака. Кто-то поставил этот знак, чтобы что-то запомнить. Или передать другому. Или чтобы заколдовать какой-то предмет или территорию.
Но почему один и тот же предмет люди обозначают совершенно по-разному? Повсюду в мире человек, гора или дерево выглядят более или менее похоже, а все же в каждом алфавите им соответствуют разные символы, изображения или буквы. Почему? Почему это первое, самое первое в каждой культуре существо, желая описать мир, на одном конце света поставило вертикальную черточку, на другом вместо этого поставило кружочек, а на третьем - две черточки и треугольник? И как - единолично или коллективно - было принято решение остановиться именно на таком обозначении? Его заранее обговорили? Обсудили у костра? Утвердили на семейном совете? На совете племени? Посоветовались со стариками? С колдунами?