Онофре велел отвезти себя на аэродром и переговорил с бельгийским пилотом, чтобы нанять биплан. Шофер отправился в Барселону на машине, а Онофре и пилот сели в самолет. Сильный встречный ветер отнес их в сторону Гренобля, оттуда они добрались до Лиона, где заправились и выпили в баре аэродрома несколько рюмок коньяку, чтобы согреться. Пролетая над Пиренеями, они чуть было не попали в аварию и находились на волосок от смерти. Наконец путешественники, живые и здоровые, приземлились на аэродроме в Сабаделе. С большим удивлением Онофре Боувила обнаружил, что на посадочной полосе его ждут Эфрен Кастелс и маркиз де Ут.
– Карамба! До чего же я вам рад и благодарен за встречу! – растрогался Онофре. Они что-то прокричали в ответ, но он не расслышал: от многочасового перелета у него заложило уши. Кроме того, его шатало из стороны в сторону, и великан из Калельи подхватил его под руки. – Я так и не понял, каким образом вы узнали, что я прилетаю именно сегодня? – удивился Онофре.
Они искали его повсюду. Через банки проследили его путь до Парижа; оттуда управляющий отеля послал им телеграмму, изложив его приключения в весьма оригинальной форме: Bibelot acheté monsieur baigné Ninette déçue monsieur volé, – писал он. Теперь все трое ехали в Барселону в машине Эфрена Кастелса. Сидя на откидном сиденье, тот торопил шофера. Онофре спросил, к чему такая спешка.
– Что происходит? – повторял он.
– Происходят очень важные события, – ответил Эфрен Кастелс. – Из-за твоей глупой поездки мы упустили драгоценное время.
Он говорил с серьезностью, не свойственной его взрывному темпераменту.
– Давайте наденем шапочки, – предложил маркиз.
Из-под сиденья он достал прямоугольный деревянный ларец с инкрустацией, а оттуда – три черные островерхие шапочки, украшенные мальтийским крестом. Им пришлось согнуться и опустить головы, чтобы не помять колпаки о верх машины. Шофер наконец замедлил сумасшедшую гонку по склону Тибидабо и остановился напротив большого кирпичного дома с башенками, зубцами и фигурными желобами, стилизованными под готику. Двое мужчин с ружьями открыли ворота, пропустили автомобиль и вновь их закрыли. У главного входа пассажиры вышли из машины, прыгая через две ступеньки, почти бегом, поднялись по парадной лестнице и оказались в круглом вестибюле с высоким потолком; под сводами гулко отдавались их стремительные шаги. Перед ними сами собою открывались двери, а потом закрывались; слуги, наряженные в короткие обтягивающие панталоны и полумаски из белого атласа, низко кланялись и показывали, куда идти дальше. Таким образом они добрались до зала, в центре которого стоял длинный узкий стол. За столом сидели несколько человек в черных капюшонах, закрывавших лица и спускавшихся пелеринами на плечи. Три свободных стула предназначались для Онофре Боувилы, маркиза де Ута и Эфрена Кастелса. Председатель спросил дребезжащим голосом:
– Все собрались? – Ему ответили утвердительным бормотаньем. – Тогда начнем. – Он осенил себя крестным знамением.
Вслед за ним перекрестились все, кто был в зале. Председатель объявил:
– На этот чрезвычайный капитул прибыли наши братья из Мадрида и Бильбао, и мне выпали честь и удовольствие сердечно приветствовать их в Барселоне. – Собравшиеся поддержали приветствие возгласами одобрения. Затем председатель ударил по столу небольшим молоточком и продолжил: – Надеюсь, все в курсе сложившейся ситуации.
В 1923 году общественное недовольство достигло той точки, откуда, по утверждению некоторых политиков, "не было возврата". И только Онофре Боувила не был согласен с этим пессимистическим вердиктом.
– Мы всегда жили в критической социальной ситуации, – возражал он. – Такова наша страна, и тут не о чем больше говорить. – Он свято верил, что, несмотря на трудности, в принципе не происходило ничего серьезного. – Пусть все идет своим чередом, – говорил он. – Все утрясется само собой и без излишнего насилия.
Для него чем запутаннее и сложнее была ситуация, тем привлекательней она выглядела: в ней он чувствовал себя как рыба в воде и только благодаря подобному взгляду на вещи смог пробиться на самый верх. Маркиз де Ут и его братья по Мальтийскому ордену думали иначе: то высокое положение, которое они занимали и которым так беззастенчиво пользовались, досталось им по наследству, и они жили в постоянном страхе потерять его; любое чрезвычайное средство казалось им оправданным, если его целью являлась гарантия их стабильности и безопасности. Призрак большевизма лишал их покоя и сна. "Ага! – думал Онофре Боувила, когда в спорах вставал вопрос о вероятности подобного развития событий. – Если у нас победит большевизм, то я стану доморощенным Лениным". Он беззаветно верил в свои способности выйти невредимым из любой неприятности и извлечь пользу из любого противодействия. Но этого ни в коем случае нельзя было говорить в присутствии маркиза де Ута и членов братства, собравшихся на капитул.
– Надо быть законченным глупцом, чтобы сидеть сложа руки и наблюдать, как страна приближается к тупику, из которого нет выхода, – ограничился он репликой.
– Сегодняшнее положение напоминает мне басню про цикаду и муравья, – заметил маркиз, повысив голос. – Нижнее сословие постоянно от нас чего-то требует, и мы уступаем; на следующий день эти людишки приходят к нам снова и требуют большего – мы опять идем на уступки. И так будет продолжаться до тех пор, пока чернь не воскликнет: "С Богом!" И в этот день она поднимется против нас с оружием в руках, перережет нас, как кроликов, насадит наши головы на тростниковые колья, и тогда, как говорится, прощай, сардинка!
Анализ ситуации, данный маркизом де Утом, был воспринят одобрительным гулом. Черный капюшон, сидевший справа от Эфрена Кастелса, прибавил:
– Рабочие доведены до отчаяния и уже не уступят, хоть посули им золотые горы. Сейчас они желают только одного: свернуть нам головы, потом пойдут насиловать наших дочерей, жечь церкви и курить наши сигары, – закончил он.
Черные капюшоны ударили кулаками по столу, произведя неимоверный грохот. Шум долго не умолкал, а когда наконец стих, Онофре снова взял слово.
– Я знаю, чего хотят рабочие, – сказал он вкрадчиво. – Они жаждут превратиться в буржуа. Что же в этом плохого? Буржуа всегда были нашими лучшими потребителями. – По залу пробежал недоуменный ропот. Онофре плевать хотел на судьбу рабочего класса, но он не любил, когда ему перечили, поэтому решил вызвать противника на драку, хотя и осознавал, что последнее слово останется не за ним: решение уже принято, и оно неизменно. – Посудите сами, – продолжил он. – Вы представляете рабочего в виде тигра, притаившегося в зарослях и ждущего момента, чтобы перегрызть вам горло; для вас он жаждущий крови зверь, которого надо остановить и любым способом держать на расстоянии. Но на самом деле все обстоит по-другому: в сущности, рабочие такие же люди, как мы. Если бы у них завелись деньги, они тут же побежали бы покупать продукцию, сделанную их собственными руками на наших заводах. Производство взлетело бы на небывалый уровень…
Тут один из братьев прервал его, заявив:
– Я уже наслышан об этой экономической теории и понял только одно – она дурно пахнет, да к тому же, как я потом узнал, ее завезли к нам из Англии, и этим все сказано.
Кто-то указал на неуместность научных дискуссий в такой неподходящий момент:
– Любой из нас вправе поддерживать ту экономическую теорию, которая ему больше по душе, но сегодня не время болтать, надо дело делать, и от этого нам никуда не уйти.
Маркиз де Ут опять завел басню про цикаду и муравья.
– Хотя вполне возможно, – добавил он, немного подумав, когда его уже никто не слушал, – положение в большей степени напоминает басню про осла и флейтиста.
Тут в разговор снова вмешался Онофре Боувила.
– Ситуация подконтрольна нам целиком. Если мы прислушаемся к требованиям рабочих и уступим им в рамках разумного, то очень скоро будем кормить их, что называется, с руки, в противном случае, поведи мы себя не гибко, у нас не останется никакой гарантии спастись от их жестокого мщения.
– Гарантия у нас одна – это армия, – сказал черный капюшон, до этого хранивший молчание. Он говорил тихим невыразительным голосом, тем не менее показавшимся Онофре знакомым. – Армия для того и существует, чтобы вмешиваться в гражданскую жизнь в критических для общества ситуациях. Например, когда родина в опасности.
Онофре Боувила уронил на пол карандаш, который вертел в руках, и, потянувшись за ним, заглянул под стол. То, что он там увидел, встревожило его еще больше: на говорившем человеке были ботфорты. "Плохи дела, – подумал он. – Теперь я знаю, кто это".
– Если царит хаос, армия должна навести порядок, потому что хаос – это настоящая опасность для родины, а священная миссия армии как раз и заключается в том, чтобы бежать на помощь родине, когда она этого требует. – Теперь черный капюшон чеканил каждое слово; в его голосе появились убежденность и тот металл, который делал приводимые им доводы неопровержимыми. – Пусть нашим девизом будет дисциплина против хаоса, порядок против беспорядка, порядок и дисциплина против неуправляемости и бесхозяйственности.
Этим закончилась его речь, после чего наступила уважительная тишина.
– Придется нам раскошелиться, – сказал напоследок Онофре Боувила.
Поднимаясь в вагон, генерал обернулся поприветствовать тех, кто пришел на станцию с ним проститься. Весь перрон был заполнен черными капюшонами; генерал протер глаза и недоверчиво помахал рукой. "Надеюсь, у меня не delirium tremens!– подумал он. – До этого я еще не дошел". Потом вспомнил где, а главное, зачем он тут находится и что здесь делают черные капюшоны. В этот момент паровоз издал пронзительный гудок, и генерал приосанился.
– Кабальеро! Если завтра же я не буду повелевать Испанией, можете делать из меня тефтели, – произнес он торжественно.
Провожающие одобрительно заулыбались под своими островерхими колпаками: они уже успели позвонить каждый в свой банк и не сомневались в том, что государственный переворот в Испании не может кончиться провалом. На перроне не было ни пассажиров, ни носильщиков – весь вокзал был окружен кордоном пехотинцев, улицы патрулировали конные отряды. В рабочих кварталах и центре города, около жизненно важных учреждений, стояли пулеметные заграждения и легкая артиллерия. В Барселоне царила тревожная тишина. Выйдя из здания вокзала, Онофре попросил Эфрена Кастелса отвезти его домой, поскольку у него не было машины. Великан из Калельи поколебался несколько секунд.
– Само собой, о чем речь! – сказал он в конце концов. – Садись.
Онофре Боувила облегченно вздохнул: его не очень-то радовала перспектива быть пристреленным на ступеньках вокзала. И только в автомобиле он почувствовал себя в безопасности.
– Я было подумал, что ты бросишь меня на произвол судьбы, – признался он Эфрену Кастелсу.
– Мы друзья, – ответил ему великан просто.
Они сняли колпаки и посмотрели друг на друга. Онофре увидел перед собой расплывшиеся черты лысого, преждевременно состарившегося финансиста и почувствовал, как от жалости у него защемило сердце: он вспомнил того заросшего шерстью медведя, с которым познакомился на Всемирной выставке. "Надо бы при случае хорошенько рассмотреть свою собственную физиономию!" – подумал он, приглаживая пальцами львиную гриву волос. Эфрен Кастелс, не подозревавший, какие эмоции пробуждает в приятеле, посоветовал ему исчезнуть из города на несколько дней.
– Ты думаешь, я в опасности? – спросил Онофре.
Великан утвердительно мотнул головой. Он туго соображал, это верно, но, по его мнению, такая возможность не исключалась.
– Примо не лютый зверь, – прибавил великан. – Он не будет напрасно проливать кровь. Вполне возможно, все пройдет гладко и перемены даже не бросятся в глаза. Но дело может принять другой оборот. – На его лицо набежала тень, скорее не от беспокойства, а от необходимости затрачивать умственные усилия на столь длинные объяснения. – Вполне может случиться, что по приезде в Мадрид он столкнется с сопротивлением, и не со стороны гражданских властей, а со стороны военных, которые, как и он, рвутся к власти. В такой ситуации я не исключаю гражданскую войну. Ты очень силен, а Примо не может рассчитывать на твою полную и безоговорочную лояльность. Сегодня ты поступил неразумно, – упрекнул он Онофре. – Скажи на милость, зачем ты наговорил столько глупостей?
– Затем, что это мои глупости и я так думаю, – ответил Онофре Боувила, с нежностью глядя на своего друга. – Стар я для притворства. Как бы там ни было, но на этот раз ты прав: мне надо уехать во Францию. Я только что был в Париже – ужасный город, однако, если потребуется, я привыкну.
– Они не дадут тебе пересечь границу, – сказал Эфрен Кастелс.
– Самолет, который доставил меня сюда, не вылетит раньше завтрашнего утра, – заметил Онофре. – Если ты сначала отвезешь меня домой, а потом в Сабадель и при этом сохранишь все в тайне, то окажешь мне огромную услугу.
– Будь по-твоему, – согласился великан, – но я отвезу тебя прямо в Сабадель: не следует терять времени. Примо и его люди, должно быть, уже ищут тебя.
– Очень может быть. Но сначала я должен попасть в свой кабинет. Нам с тобой придется утрясти кое-какие дела, – и так как Эфрен возражал, находя момент совершенно не подходящим, Онофре сказал твердым голосом: – У нас нет другого выхода. – У дверей своего дома он вышел из автомобиля и жестом руки остановил великана, который хотел пойти за ним следом. – Нет, ты отправишься к моему тестю и привезешь его мне живого или мертвого, даже если для этого придется волочь его за шкирку, – сказал он. – Дон Ум-берт стал совершенно невыносимым, но нам нужен адвокат.
Онофре Боувила неслышными шагами прошел в дом: он не хотел будить жену и дочерей; перспектива выслушивать на прощанье концерт из слез и стенаний была бы слишком тяжелым испытанием для его нервов. "А то, чего доброго, им придет в голову увязаться за мной", – думал он, пока ощупью искал шнур. Потом дернул за него, и появился мажордом в ночной рубашке и колпаке.
– Не одевайся, – приказал ему Онофре. – Зажги камин в кабинете.
Мажордом почесал в затылке:
– Камин, сеньор? В начале-то сентября!
Пока он клал в камин смолистые дрова, а потом долго чиркал спичкой, чтобы их поджечь, Онофре снял пиджак, подвернул рукава рубашки, вынул из ящика револьвер и проверил, заряжен ли он. Потом положил револьвер на стол и выпроводил мажордома из кабинета со словами:
– Приготовь мне кофе, но постарайся никого не разбудить: я не хочу, чтобы мне мешали. Подожди! – крикнул он ему вдогонку. – Через несколько минут здесь будут дон Эфрен Кастелс и дон Умберт Фига-и-Морера. Проведи их прямо ко мне в кабинет.
Оставшись один, он стал методично, один за другим, открывать ящики и шкафы с архивами. Вытаскивая листы бумаги, он просматривал их и в зависимости от содержания бросал некоторые в огонь, мешая золу каминными щипцами. В одной из комнат стенные часы пробили двенадцать. Вошел мажордом и доложил о прибытии Эфрена Кастелса и дона Умберта Фиги-и-Мореры.
– Пусть войдут, – распорядился Онофре.
Тесть заливался горючими слезами. На нем было темное пальто, из-под которого торчала полосатая пижама. После смерти жены он впал в старческий маразм и почти не реагировал на происходившие вокруг события. Как ни старался Эфрен Кастелс объяснить ему суть случившегося, у него это не укладывалось в голове; он понял только одно – зять бежит из страны – и горько плакал над судьбой дочери и внучек.
– Онофре, Онофре! Неужели все то, что рассказывает мне это животное, правда? Неужели правительство Гарсиа Прието уже не существует, а тебя могут пристрелить, и поэтому ты бежишь во Францию? – спрашивал он, размазывая слезы. – Господи Боже мой! Святители небесные! Что станет с моей бедной дочерью и моими внученьками? Ведь сколько я твердил жене, да почиет она в мире: нехорошо отдавать девочку за тебя. Лучше бы она вышла замуж за того горбатенького; ты помнишь его, Онофре? Мальчик был так хорошо воспитан и такой застенчивый – он еще жил в Париже. Как его звали, не помнишь?
Онофре, насколько это было в его силах, успокаивал тестя:
– Ничего страшного не происходит, – объяснял он, – все очень просто. Командующий военным округом Каталонии выехал в Мадрид несколько часов назад. Каталонские и арагонские гарнизоны его поддерживают: теперь посмотрим, что будет в Мадриде. Если против него выступит оппозиция, то начнется гражданская война, но я думаю, дело уже сделано: ни Генеральный штаб, ни король против него не пойдут. Наша элита – краса и гордость нации – выступает на его стороне, – заметил он без тени иронии в голосе. – Я с ними заодно, и они, должно быть, об этом знают, – грустно прибавил он, – но не слишком мне доверяют. На самом деле они боятся меня больше, чем рабочих; я для них неиссякаемый источник ненависти. – Он задумчиво раскурил сигару и заговорил опять: – Я должен был предвидеть ситуацию. 30 октября 1922 года состоялся знаменитый вход чернорубашечников в Рим. Сейчас, год спустя, 13 сентября 1923 года, дон Мигель Примо де Ривера-и-Орбанеха намерен последовать примеру Муссолини. Для этого у него нет тех миллионов сторонников, какими располагает Муссолини, поэтому он прибегнул к помощи армии. Таково основное отличие этих двух событий, – сказал Онофре. – Примо – человек неплохой, однако глуповат и, как все ограниченные люди, подозрителен и труслив. Он не остановится ни перед чем. И пока он у власти, мне надо надежно укрыться, – закончил он. – Дон Умберт, садитесь вот сюда, за стол, возьмите ручку и бумагу и составьте контракт о передаче прав: я хочу перевести все мое имущество и дела на Эфрена Кастелса, здесь присутствующего.
– Какие глупости ты говоришь! – воскликнул дон Умберт Фига-и-Морера.
В этот момент раздался осторожный стук в дверь; мажордомом внес кофейный сервиз и кофе для Онофре, но по своей инициативе осмелился добавить еще две чашки для дона Эфрена и дона Умберта.
– На случай, если им тоже захочется выпить кофе. Похоже, ночь будет долгой, – пробурчал он.