- Вы тоже думаете о корме, не так ли? - спросил он сдержанно.
- Я ее вижу, - сказал Персио еще более сдержанно. - Это невероятная путаница.
- Ах, вы ее видите.
- Да, временами. Чтобы быть точным, видел совсем недавно. Я вижу ее и теряю из виду, и все так смутно… А вот думать о ней, думаю почти непрерывно.
- Мне кажется, вас поражает то, что мы сидим сложа руки. Можете не отвечать, я уверен, что это так. Меня это тоже удивляет, но, по сути, вполне соответствует той незначительности, о которой мы говорили. Мы предприняли несколько попыток, которые поставили нас в смешное положение, и вот тут-то и вступают в игру мелочи. Да, мелочи: любезно поднесенная спичка, рука, опустившаяся на подлокотник кресла, насмешка, брошенная точно перчатка в лицо… Все это, Персио, происходит, а вы живете лицом к звездам и видите только космическое.
- Человек может смотреть на звезды и в то же время видеть кончики своих ресниц, - сказал Персио с обидой. - Как вы думаете, почему я только что сказал вам, что список пассажиров представляет интерес? Из-за Меркурия, из-за серого цвета, из-за почти всеобщей абулии. Если бы меня интересовали другие вещи, я сидел бы у Крафта и правил бы гранки романа Хемингуэя, где всегда происходят значительные события.
- Так или иначе, - сказал Медрано, - я далек от мысли оправдывать наше бездействие. Не думаю, что мы что-то проясним, если проявим настойчивость, разве что прибегнем к величественным жестам, но это, чего доброго, лишь все испортит, и дело завершится еще более смешно, чем в сказке о горе, родившей мышь. Вот в чем суть, Персио, - в смешном. Мы все боимся показаться смешными, и на этом зиждется (я возвращаю вам ваше красивое слово) разница между героем и таким человеком, как я. Смешное всегда мелко. Мысль о том, что над нами могут посмеяться, слишком невыносима, поэтому мы и не на корме.
- Да, я уверен, что только сеньор Порриньо и я не испугались бы оказаться в смешном положении, - сказал Персио. - И не потому, что мы герои. Но остальные… А серый цвет такой стойкий, его так трудно отмыть…
Это был совершенно нелепый разговор, и Медрано подумал, есть ли еще кто-нибудь в баре; ему необходимо было выпить. Персио изъявил желание проводить его, но дверь в бар была уже заперта, и они распрощались немного печально. Доставая ключ от каюты, Медрано думал о сером цвете и о том, что весьма кстати оборвал разговор с Персио, словно ему нужно было опять побыть одному. Рука Клаудии на подлокотнике кресла… И снова это неприятное ощущение под ложечкой, это беспокойство, которое всего несколько часов назад называлось Беттиной, но которое уже не было ни Беттиной, ни Клаудией, ни провалившейся вылазкой в трюм, хотя и было всем этим понемногу и чем-то еще, что не удавалось уловить и распознать, хотя оно было тут, но слишком близко, в нем самом.
Пока дамы с веселой болтовней совершали моцион перед сном, Медрано следил за доктором Рестелли, который важно и цветисто излагал Раулю и Лопесу план, составленный им и доном Гало в предвечерние часы. Отношения между пассажирами оставляли желать лучшего, тем более что многие из них даже не перекинулись друг с другом и словом, не говоря уже о тех, кто вообще старался уединиться, вот почему дон Гало и излагавший план доктор Рестелли пришли к заключению, что любительский концерт был бы лучшим средством растопить лед, и прочее, и прочее. Если Лопес и Рауль согласятся принять участие, как, несомненно, и остальные пассажиры, чей возраст и здоровье позволят проявить способности, вечер будет иметь огромный успех и путешествие продолжится в атмосфере более тесного взаимопонимания и дружелюбия, столь присущих аргентинскому характеру, чуть сдержанному, но безмерно экспансивному после первого же шага к сближению.
- Ну что ж, посмотрим, - сказал Лопес, несколько удивленный, - я, например, умею показывать карточные фокусы.
- Превосходно, просто превосходно, дорогой коллега, - воскликнул доктор Рестелли. - Подобные вещи, столь незначительные на первый взгляд, имеют колоссальное значение в социальном аспекте. Мне доводилось в течение нескольких лет председательствовать на различных вечерах в литературных и других клубах, и, смею вас уверить, трюки иллюзиониста всегда встречаются с большим одобрением. Заметьте, такой вечер духовного и художественного сближения позволит также рассеять справедливую тревогу, которая могла возникнуть среди наших дам в связи с неприятной новостью об эпидемии. А вы, сеньор Коста, что вы могли бы нам предложить?
- Представления не имею, - сказал Коста, - но, если вы дадите мне время переговорить с Паулой, нам, вероятно, придет в голову какая-нибудь идея.
- Похвально, похвально, - сказал доктор Рестелли. - Я уверен, что все получится отличным образом.
Лопес не был в этом уверен. Оставшись снова наедине с Раулем (бармен начал гасить свет, намекая, что пора идти спать), он решил поговорить с ним.
- Рискуя навлечь на себя новые насмешки Паулы, я все же хотел бы узнать, как вы относитесь к еще одной вылазке в недра парохода?
- Так поздно? - удивился Рауль.
- Ну, там, внизу, время, кажется, не имеет большого значения. Мы избежим свидетелей, и кто знает, может, нам будет сопутствовать удача. Стоит попробовать еще раз пройти той дорогой, по которой вы и юный Трехо ходили сегодня днем. Я не совсем представляю, где надо спускаться, но, если вы мне покажете, я могу отправиться один.
Рауль посмотрел на него. На этого Лопеса совсем не действуют нападки. Паула обрадовалась бы, услышав его.
- Я с удовольствием пойду с вами, - сказал он. - Спать мне не хочется, и к тому же, возможно, мы развлечемся.
Лопес подумал, что неплохо было бы позвать и Медрано, но оба решили, что он, вероятно, уже в постели. Как ни удивительно, дверь в коридорчик была снова открыта, и они спустились, не встретив никого на своем пути.
- Здесь я нашел оружие, - объяснил Рауль. - А здесь находились два липида, один из них весьма внушительных размеров. Смотрите, свет до сих пор горит; что-то вроде дежурного поста, хотя больше смахивает на чулан красильни или что-нибудь столь же непотребное. Вот он.
Сначала они его не заметили, потому что матрос по имени Орф сидел на корточках за грудой пустых мешков. Он медленно поднялся, держа в руках черного кота, и посмотрел на них без всякого удивления, но с какой-то неприязнью, словно они помешали ему. Рауль снова стушевался при виде этой кладовки, напоминавшей и каюту и дежурный пост. Лопес обратил внимание на гипсометрические карты, которые напомнили ему школьный географический атлас, где краски и линии говорили о разнообразии мира за пределами Буэнос-Айреса.
- Его зовут Орф, - сказал Рауль, показывая на матроса. - Он неразговорчив. Hasdala, - добавил он, приветливо помахав рукой.
- Hasdala, - сказал Орф. - Предупреждаю, здесь нельзя оставаться.
- Не такой уж он молчальник, - сказал Лопес, стараясь угадать национальность Орфа по акценту и имени, но пришел к заключению, что легче всего считать его просто липидом.
- Вы это нам уже говорили сегодня днем, - заметил Рауль, садясь на скамью и доставая трубку. - Как здоровье капитана Смита?
- Не знаю, - сказал Орф, опуская кота на пол. - Лучше вам уйти отсюда.
Он произнес это без всякого выражения и медленно сел на табурет. Лопес примостился на краю стола, внимательно изучая карты. Он увидел дверь в глубине и подумал, успеет ли он метнуться к ней и открыть ее, прежде чем Орф преградит ему путь. Рауль угостил Орфа табаком из своей табакерки. Матрос курил старую резную трубку, по форме напоминавшую сирену.
- Вы давно плаваете? - спросил Рауль. - Я имею в виду на "Малькольме".
- Два года. Я тут из самых новеньких.
Он встал, чтобы прикурить от спички, которую протянул ему Рауль. Но едва Лопес, соскочив со стола, ринулся к двери, Орф, подняв скамью за ножку, шагнул к нему. Рауль выпрямился, увидев, что Орф схватил скамью не случайно, однако, прежде чем Лопес успел догадаться об угрозе, матрос опустил скамью перед дверью, а затем уселся на нее, словно танцовщик, завершивший сложное балетное па. Лопес посмотрел на дверь, сунул руки в карманы и повернулся к Раулю.
- Orders are orders , - сказал Рауль, пожимая плечами. - Я уверен, что наш друг Орф превосходный человек, но дружба его кончается там, где начинаются двери. Правильно, Орф?
- Вы все настаиваете и настаиваете, - недовольно проворчал Орф. - Туда нельзя. Лучше, если вы… - Он с удовольствием затянулся. - Очень хороший табак, сеньор. Вы его в Аргентине покупали?
- Этот табак я покупаю в Буэнос-Айресе, - сказал Рауль. - На Флориде и Лавалье. Он стоит уйму денег, но я считаю, что табачный дым должен ласкать обоняние Зевса. Что вы нам посоветуете, Орф?
- Ничего, - сказал Орф, насупившись.
- Ради нашей дружбы, - сказал Рауль. - Видите ли, у нас есть намерение приходить к вам в гости почаще, к вам и к вашему коллеге с голубой змеей.
- Правильно, к Бобу. Почему бы вам не пройти с его стороны? Я не против того, чтобы вы приходили, - добавил он с грустью. - Дело не во мне, но если что случится…
- Ничего не случится, Орф, это-то и плохо. Мы будем навещать вас, а вы будете сидеть перед дверью на своей трехногой скамейке. Но давайте хоть покурим, а вы расскажите нам о морском чудовище и Летучем Голландце.
Раздраженный своей неудачей, Лопес без всякого интереса слушал их разговор. Он снова посмотрел на карты, на портативный патефон (на нем стояла пластинка Ивора Новелло) и взглянул на Рауля, который, видимо, забавлялся, не выказывая никаких признаков беспокойства. Лопес нехотя присел на край стола: может, еще представится случай добраться до двери. Орф, казалось, был не прочь поговорить, хотя продолжал держаться настороженно.
- Вы пассажиры и не понимаете, - сказал Орф. - Что до меня, я не стал бы мешать вам… Но мы с Бобом и так здорово рискуем. Как раз по вине Боба и могло бы случиться…
- Что? - сказал Рауль, стараясь расшевелить его.
"Это какой-то кошмар, - подумал Лопес. - Он не заканчивает ни одной фразы, говорит какими-то дурацкими обрывками".
- Вы взрослые люди, и вам бы надо было присмотреть за ним, потому что…
- За кем?
- За пареньком, - сказал Орф. - За тем, что приходил раньше с вами.
Рауль перестал раскачиваться на табурете.
- Не понимаю, - сказал он. - А что с ним случилось?
Орф снова озабоченно поглядел на дверь в глубине, словно опасаясь, что его подслушают.
- Да вообще-то ничего не случилось, - сказал он. - Я просто хочу, чтобы вы его предупредили… Сюда никто из вас не имеет права приходить, - закончил он почти грубо. - А теперь мне надо идти спать, уже поздно.
- А почему нельзя пройти через эту дверь? - спросил Лопес. - Она ведет на корму?
- Нет, ведет в… А корма дальше будет. Там каюта. Туда нельзя.
- Пойдемте, - сказал Рауль, пряча трубку. - Для меня на сегодня довольно. Прощай, Орф. До скорой встречи.
- Лучше вам сюда не возвращаться, - сказал Орф. - Не из-за меня, конечно, но…
В коридоре Лопес вслух спросил себя, что могли значить эти обрывочные фразы. Рауль, который шел за ним следом, тихонько насвистывая, нетерпеливо фыркнул.
- Я начинаю кое-что понимать, - сказал он. - Например, где он напился. Мне и тогда показалось странным, Что бармен дал ему столько; я, правда, подумал, что он опьянел с одной рюмки, но наверняка он выпил намного больше. И вдобавок этот запах табака… Табака липидов, черт побери.
- Мальчишка вознамерился сделать то же, что и мы, - сказал Лопес с огорчением. - В конце концов, все мы стараемся прославиться, раскрыв тайну.
- Да, но он подвергается большей опасности.
- Вы так полагаете? Не такой уж он маленький.
Рауль промолчал. Лопесу, уже поднявшемуся по трапу, вдруг показалось странным выражение его лица.
- А скажите, почему бы нам не проделать с ними того, что они заслуживают?
- Действительно, - рассеянно сказал Рауль.
- Сбить с ног, повалить. И мы давно были бы у двери.
- Возможно, но я сомневаюсь в успехе, во всяком случае на этом этапе. Орф, похоже, здоровенный детина, я не представляю себе, как бы я удержал его на полу, пока вы открывали бы дверь. И потом, у нас вообще нет никаких оснований действовать подобным образом.
- Да, это-то и скверно. До завтра, че.
- До завтра, - машинально отозвался Рауль. Лопес видел, как он вошел в каюту, а сам направился в другой конец, коридора. Остановившись, он стал рассматривать систему стальных штанг и шестеренок и подумал, что Рауль, наверное, сейчас Рассказывает Пауле об их неудачной экспедиции. Он ясно представил себе насмешливое лицо Паулы. "А Лопес тоже, разумеется, был с тобой". И какое-нибудь едкое замечание, рассуждение о всеобщей тупости. Он снова вспомнил, какое было лицо у Рауля, когда он обернулся, поднимаясь По трапу: явный страх, какая-то озабоченность, не имевшая ничего общего ни с кормой, ни с липидами. "Откровенно говоря, я ничему бы не удивился, - подумал Лопес. - Тогда…" Нет, не надо строить иллюзий, даже если его подозрения и совпадают с тем, на что намекала Паула. "Дай бог, чтобы это оказалось так", - подумал он, вдруг испытывая радость, совершенно неоправданную, глупую радость и желание. "Впрочем, я, по своему обыкновению, наверно, опять сваляю дурака", - сказал он себе, придирчиво разглядывая в зеркале свое отражение.
Паула не смеялась над ними; удобно устроившись в постели, она читала роман Массимо Бонтемпелли и встретила Рауля вполне приветливо. Налив в стакан виски, он присел к ней на кровать и заметил, что морской ветерок уже заметно позолотил ее кожу.
- Дня через три я превращусь в настоящую скандинавскую богиню, - сказала Паула. - Я рада, что ты пришел, мне надо поговорить с тобой о литературе. С тех пор как мы сели на пароход, я еще ни разу не говорила с тобой о литературе, а это не дело.
- Выкладывай, - рассеянно согласился Рауль. - Какие-нибудь новые теории?
- Нет, новые тревоги. Со мной происходит довольно кошмарная история, Раулито, - чем лучше книга, которую я читаю, тем больше она мне претит. Я хочу сказать, что мне внушают отвращение литературные изыски, а вернее, сама литература.
- Этого можно избежать, прекратив чтение.
- Нет. Мне то и дело попадаются книжки, которые никак нельзя отнести к большой литературе, и тем не менее они мне не противны. И я начинаю понимать почему: потому, что автор не заботился об эффектах и совершенстве формы, избегнув при этом публицистичности и сухого наукообразия. Это трудно объяснить, я сама не очень-то ясно все себе представляю. Я думаю, необходимо стремиться к новому стилю, и, если хочешь, мы можем по-прежнему называть его литературным, но справедливей было бы заменить это название каким-нибудь другим. Однако этот новый стиль может возникнуть только при новом видении мира. И если в один прекрасный день такое направление будет достигнуто, какими глупыми покажутся нам романы, которыми мы восхищаемся сегодня, с их недостойными трюками, главами и подглавками, с хорошо рассчитанными завязками и развязками…
- Ты настоящий поэт, - сказал Рауль, - а всякий поэт по сути своей враг литературы. Но мы, подлунные существа, продолжаем считать прекрасной какую-нибудь главу из произведений Генри Джеймса или Хуана Карлоса Онетти, которые, к счастью Для нас, не имеют ничего общего с поэтами. По существу, ты упрекаешь романы за то, что они водят тебя за нос, или, иными словами, за их воздействие на читателя посредством формы, совсем не как в поэзии. Непонятно только, почему тебе мешает то, как сделано произведение, авторские уловки, ведь нравится же это тебе у Пикассо или у Альбана Берга?
- Вовсе не нравится, просто я не обращаю на это внимания. Будь я художницей или музыкантшей, я возмутилась бы не меньше. Но дело не только в этом, меня приводит в отчаяние низкопробность литературных приемов, их непрерывное повторение. Ты скажешь, что в искусстве нет прогресса, но об этом можно только пожалеть. Когда начинаешь сравнивать, как разрабатывают какую-нибудь тему древний автор и современный, то замечаешь, что по крайней мере в описаниях у них почти нет различий. Мы можем сказать одно - мы более испорчены, более информированы, у нас более обширные познания, но шаблоны остаются теми же, женщины по-прежнему краснеют или бледнеют, что в действительности никогда не случается (я иногда немного зеленею, это верно, а ты становишься пунцовым), мужчины действуют, думают и отвечают в соответствии с неким универсальным пособием, которое одинаково применимо и к индейскому роману, и к американскому бестселлеру. Теперь понимаешь? Я говорю о форме, но если я ее осуждаю, то только потому, что она отражает внутреннюю бесплодность, вариации на скудную тему, как, например, эта мешанина Хиндемита на тему Вебера, которую мы, несчастные, слушаем в трудную минуту.
Она с облегчением вытянулась и положила руку на колено Рауля.
- Ты плохо выглядишь, сынок. Расскажи своей мамочке Пауле, что случилось.
- О, я чувствую себя превосходно, - сказал Рауль. - Куда хуже выглядит наш друг Лопес, с которым ты так дурно обошлась.
- Он, ты и Медрано этого заслужили, - сказала Паула. - Ведете себя, как глупые забияки, единственно здравый человек - это Лусио. Надеюсь, мне не надо объяснять тебе почему…
- Разумеется, но Лопес, должно быть, подумал, что ты и в самом деле сторонница порядка и laissez faire . Ему это очень не понравилось, ты для него прообраз женщины, ты его Фрейя , Валькирия, и смотри, чем все это кончится. У Лусио, например, на лице написано, что он закончит свои дни в муниципалитете или в какой-нибудь ассоциации доноров. Ну и жалкий тип.
- Так, значит, Ямайка Джон ходит с поникшей головой? Бедный мой потерянный пиратик… Знаешь, мне очень понравился Ямайка Джон. И не удивляйся, что я плохо с ним обращаюсь. Мне нужно…
- Ах, не начинай перечислять свои требования, - сказал Рауль, допивая виски. - За свою жизнь ты уже испортила немало майонезов из-за того, что пересаливала их или выжимала слишком много лимона. А потом, плевал я на то, каким тебе кажется этот Лопес и что ты намерена в нем открыть.
- Monsieur est fâché?
- Нет, но ты куда благоразумней, когда рассуждаешь о литературе, а не о чувствах; с женщинами такое часто случается. Знаю, знаю, ты скажешь, что это лишь доказывает, будто я в них не разбираюсь. Но держи свое мнение при себе.
- Je ne te le fais pas dire, mon petit . Может, ты и прав. Дай мне глоток этой гадости.
- Завтра у тебя весь язык обложит. Виски тебе вредно в столь поздний час и, кроме того, стоит слишком дорого, а у меня с собой всего четыре бутылки.
- Дай мне немножко, гнусный летучий мышонок.