Она тоже вернулась в комнату, но остановилась на самом пороге и, заложив за спину руки, прислонилась к косяку, и было в этой ее позе и в выражении ее лица что-то такое смиренно-жалкое, раздавленное…
– Ну, ушел! – поправилась Аня. – Со смаком и выразиться не дадите. – И спросила мать: – Кто такой? На кухне мы с ним сидели – такую поэму про тебя слагал. Прямо святая дева Мария пополам с Афродитой. У меня аж уши вяли.
– В самом деле, мама, кто такой? – спросила и Лида. – Такое хорошее лицо у него.
Нина Елизаровна хотела было ответить что-то резкое Ане, но передумала.
– А, тетёха какой-то, – сказала она, – неудачник. Всю жизнь ему не везло. Не знаю в чем, но не везло. С женщинами, наверное… Соединить наши жизни предлагал. Ни больше ни меньше… Этого только мне не хватало. Хватит с меня, был уже у меня один неудачник.
– Кто это у тебя был неудачник? – проговорила Лида.
Так проговорила, что вопрос ее требовал скорей не ответа, а запрещал его.
– Твой отец, кто ж еще, – ответила тем не менее Нина Елизаровна.
– Это он-то неудачник?
– Я не о сейчас говорю. Я о той поре, когда он институт бросил и артистом себя вообразил. Он вообразил, а кругом никто что-то не воображал. Не жизнь, а каторга. В сумасшедшем доме, наверно, легче.
Лида передернула плечами. Странное было, несвойственное ей вообще движение, казалось, не она передернула ими, а это они передернулись сами по себе.
– Странно ты говоришь: он вообразил, а никто не воображал. Как же он тогда стал им все-таки, да еще таким известным?
– Кто тогда мог представить, что ему так везти начнет, – сказала Нина Елизаровна.
Аня на диване уличающее хмыкнула:
– Логика на грани фантастики! Как это ему везти стало, если у него таланта нет, а он только вообразил?
Нина Елизаровна, в который уж раз за нынешний вечер, снова сорвалась в крик:
– Молчи! Ты еще будешь! Воровка! В гроб меня вгонишь! – Ломая руки, она упала в кресло, откинула голову и в изнеможении покатала ею по спинке. – Господи, за что?! Как я устала… Дочь, родная… такая жестокость. В кого, в кого ты такая?!
– В тебя, в кого же еще, – спокойно, с довольством мстительности сказала Аня. – Ты же бросила Альберта Евстигнеевича, когда ему тяжело было. Не захотела с ним трудности делить. Под крылышко к бабушке с дедушкой убежала.
– Аня, – оборвала ее Лида, – перестань!
– Нет, давай, давай! – истерично проговорила Нина Елизаровна. – Бей мать, которая тебя вырастила! Бей! Что ты знаешь, как я растила?
– Не ты, а бабушка. – с прежней спокойной мстительной интонацией сказала Аня.
– А теперь ты судно из-под нее вынести не можешь?!
– Снова логика на грани фантастики!
– Все! Конец! Хватит! – Лида стремительно перелетела через всю комнату к обеденному столу и с размаху ударила по нему ладонью. – Если еще слово… Обе! Обе! Слышите?!
В крике ее было какое-то такое последнее, предельное отчаяние, что он и в самом деле подействовал отрезвляюще и на Нину Елизаровну, и на Аню. Нина Елизаровна, раскачивая головой, опустила лицо в раскрытые ладони и замерла так. Аня же, посидев немного в молчании, поднялась с дивана, прошла к выходу из комнаты, постояла на пороге и, ни к кому не обращаясь, махнула в сторону кухни рукой:
– Там вообще-то все готово ведь, можно есть…
Никто ей не ответил. Нина Елизаровна на звук Аниного голоса лишь отняла руки от лица и опустила их на колени, а Лида, после своего крика словно закаменевшая, неожиданно бросилась к матери, присела перед нею на корточки и поцеловала ее сложенные на коленях руки.
– Прости, мама… – сказала она.
– Я говорю, там ведь вообще готово все, – повторила Аня.
Лида поднялась с корточек.
– А давайте здесь поужинаем, в комнате. – Лида старалась говорить бодро и весело, и ей это удавалось. – Что мы все на кухне да на кухне. Дверь к бабушке откроем. Все равно как и она вместе с нами….
– Я всегда вас просила, – слабым голосом проговорила Нина Елизаровна, – давайте в комнате. Это вы все: скорей, скорей…
– На фарфоре, да? – оживляясь, выкрикнула с порога Аня.
– Это овощное рагу-то? – чуть осаживающе, но с прежней бодростью сказала Лида.
– Дело не в еде, – голос у Нины Елизаровны окреп, и в нем прозвучала назидательность. – Просто такой сервиз мы уже никогда не купим, и надо поберечь его для особых случаев.
Аня с мечтательностью посмотрела на потолок – давно не беленный, с облупившейся штукатуркой на местах соединения плит перекрытия.
– Обязательно куплю себе такой сервиз… Лучше даже. Может быть, даже два.
– Не в сервизах счастье, – поднимаясь с кресла, сказала Нина Елизаровна.
– Мама! – просяще-предупреждающе посмотрела на нее Лида.
Но нет, что Нина Елизаровна, что Аня, обе они и сами не хотели больше никаких стычек, есть они сейчас обе хотели – вот чего, и вырвавшийся было из-под горячей еще золы жаркий язычок пламени тут же спрятался, исчез, и полыхавший недавно костер больше не напоминал о себе.
6
О, час предночной, час последних дневных хлопот, час сожаления об исчерпанности дневной поры, час предвкушения блаженства сонного забытья! Есть ли что сладостнее этого часа. О, как он быстротекуч и как долог, и один оборот стрелок по циферблату может уместиться в нем, и два, и три, – упоителен час предночной.
Стоит мертвой глыбой металла, холодно поблескивая в темноте безлюдного цеха под лунным лучом, проникнувшим через стеклянный фонарь, молчащий станок; ткнулся долгой членистой шеей в дно раскопанной рваной ямины бездвижный экскаватор, заменяющий собой разом сто землекопов; заперты на замки в бронированных чудищах сейфов и легкомысленных ящиках письменных столов судьбоносные государственные бумаги с чернильными жучками входящих и исходящих номеров в начале и жирными бегемотами круглых печатей в конце… качели жизни достигли одной из своих верхних точек, замерли на миг – чтобы рвануть обратно, устремиться в другую сторону…
И почему же так хочется продлить этот миг, остановить его, растянуть, – что такого особого в нем, по какому праву требует он этого для себя? Миг, когда качели, выбросив в свою верхнюю мертвую точку, полностью распускают все путы, которыми ты связан невидимо с тысячами и тысячами таких же, как сам, разжимают тиски центростремительного бешеного движения и оставляют наедине с собой, наедине лишь со своим; есть у тебя это свое? Если нет, что тогда? Может ли быть так, что нет? Если может, то что, в свою очередь, тогда, вот тогда, когда нет?
* * *
Ужинать в конце концов сели все-таки на кухне.
Пришли туда, начали было собирать посуду, и, велика же сила привычки, странно показалось тащить все в комнату, накрывать стол в комнате, а не здесь – без всякого праздничного повода. Ну, открыли бы дверь к бабушке – что, разве бы она действительно была с ними? Нет, чего хитрить. Они за столом, она у себя в постели. Уж лучше на кухне, чего там. Для ужина в комнате душе недоставало события, чувства торжественности.
Уже пили чай – по-вечернему жидкий, чтобы не напала бессонница, уже на столе, кроме чашек, сахарницы да вазочки с вареньем ничего не осталось, когда в прихожей раздался звонок. Все недоумевающее переглянулись. Не ранний был час. Никого не ждали. Кто это мог быть?
– Может быть, твой вернулся? – с нажимом на "твой" высказала матери свою догадку Аня.
И всем, и Лиде тоже, показалось, что это единственно правильное предположение. Таким, как Евгений Анатольевич, бывает нужно и дважды, и трижды разбить себе нос, прежде чем они окончательно поймут, что перед ними стена.
– Сидите, я сама, – встала Нина Елизаровна.
Лида с Аней услышали щелк замка, дверь открылась, но вместо одного мужского голоса, как они ожидали, раздались два, и эти голоса заставили их тут же подхватиться со своих мест и броситься в прихожую.
Там уже, переступив порог и прикрыв за собой дверь, стояли Миша и Андрей Павлович. Причем Миша впереди, а Андрей Павлович позади, поддерживая Мишу за локти, словно бы он прикрывался им как щитом.
– Ах, женщины, ах, женщины! – увидев Лиду с Аней, вместо приветствия, с обычной своей веселой. напористостью, проговорил Андрей Павлович. – Что же это вы молодого человека на улице морозите? Нехорошо. Подкатываю к подъезду, никто не ждет, не встречает, вдруг – ба! знакомые все лица! Нехорошо.
– Мишка! Ты возле дома здесь был? – удивленно воскликнула Аня. – Что ты здесь делал?
Миша будто не услышал ее вопроса.
– А мне сказали, что ты себя плохо сегодня чувствуешь…
Он, как и Андрей Павлович, не поздоровался ни с нею, ни с Лидой, но в отличие от Андрея Павловича, как-то уж слишком, пожалуй что, лихорадочно оживленного, он, наоборот, был словно бы заторможен, напряженно, неестественно деревянен.
– А кто это тебе сказал, что плохо себя чувствую? – враз встревожась, спросила Аня.
– Это я сказала, – вмешалась в их разговор Лида. – Миша звонил по телефону, хотел тебя увидеть, и я сказала, что ты сегодня не можешь. И Миша вроде бы понял. – Произнося эту последнюю фразу, она перевела взгляд на него. – Вы напрасно поднялись, Миша. Бывают обстоятельства… без причины я бы вас не просила.
Миша, слушая ее, как бы согласно кивал.
– Так конечно… ну да… вот именно что причина… – вставлял он в паузы между ее словами.
– Слушай, Мишк, я ничего не понимаю! – снова воскликнула Аня. – Ты тут, возле дома, что ли, ходил?
Нина Елизаровна, все это время с недоумением переводившая взгляд с Ани на Лиду, с Лиды на Мишу, решила, что подошла пора изменить ситуацию:
– Вы очень вовремя пришли, Андрей. Очень вовремя, Миша. – Голос ее был так же жизнерадостен и полон сил, как во время телефонного разговора с подругой. – Мы тут как раз чай пьем. Припозднились с ужином, и вот только что. Лидочка, пойдем приготовим там все. Анечка, а ты раздевай гостей и проводи на кухню.
Лида дернулась было перебить Нину Елизаровну, хотела что-то сказать, взглянула на нее, взглянула на Андрея Павловича – и остановилась, решила, видимо, пусть будет, как предложила мать. Нина Елизаровна еще рассыпалась в светских любезностях, а она уже ушла на кухню.
– Мишк! Так ты чего тут? – спросила Аня, едва Нина Елизаровна вслед за Лидой оставила прихожую. – Так неожиданно!
Миша между тем не торопился раздеваться.
– А ты ничего, вроде здоровая… – как-то странно оглядывая ее, сказал он.
– А с какой стати я должна больной быть? – Анино удивление из-за свойственной ей вообще вызывающей манеры говорить прозвучало пожалуй что агрессивно.
– А чего тогда сестра твоя говорит: плохо себя чувствует?
– Плохо себя чувствовать – разве обязательно больной быть? Можно быть не в духе, расстроенной…
– Это с чего это ты расстроенная?
– Мишк! Ты чего? – напряженный, затаенно-недоброжелательный тон Миши был непонятен Ане и пугал ее. – Какая тебя цеце укусила?
Но Миша будто не слышал ее.
– А я ее берег… деликатничал, – все так же странно, словно какой неодушевленный предмет, оглядывая Аню, проговорил он. – Чистенькая такая девочка… снежок прямо такой беленький…
– Молодой человек, молодой человек! – Андрей Павлович, пока Аня с Мишей вели этот непонятный разговор, не особо прислушиваясь к нему, разделся, причесался перед зеркалом и вот тут-то, отправляя расческу в карман, уловил смысл последних Мишиных слов – во всей их ясности. – Я вас привел, я, так сказать, ответствен – блюдите приличия! Приличия не роскошь и не средство передвижения, а основа человеческих отношений. А, каково? – Андрей Павлович коротко посмеялся. – Дарю вам, между прочим, великодушно свою максиму. Пользуйтесь!
Миша не обратил на его речь ни малейшего внимания, словно Андрей Павлович и не открывал рта. А может быть, он и в самом деле пропустил ее всю мимо ушей. Никого и ничего, кроме Ани, для него сейчас не существовало.
– Я тебя увидеть хотел… – сказал он с тяжелой протяжностью. – Ух обвела!.. Вокруг пальца, как щенка! Колотун меня бьет… ух обвела! За чистенькую шилась, профура!
Аня, ошеломленная случившимся с Мишей преображением, смотрела на него остановившимся взглядом и не в силах была произнести ни слова.
– Э, молодой человек! Да ты не феномен, ты с душком! Я думал, ты феномен, а ты, оказывается, просто шпана! – Андрей Павлович взял Мишу за рукава алой его куртки и рывком развернул к себе. – Ну-ка пошел отсюда, вымой рот, потом она, – кивнул он на Аню, – посмотрит, стоит ли с тобой дальше говорить!
Миша вырвался из его рук, едва не въехав Андрею Павловичу локтем в зубы.
– А ты молчи, потаскун! – закричал он. – С душком я!.. Видел я тебя голеньким, как ты тут с другой профурой снюхивался… слюной весь истек!
– Я? Снюхивался? – Андрей Павлович потерялся.
А из Миши выплескивало – больше в нем ничего не держалось:
– Это не дом, это бардак… Все, – снова повернулся он к Ане, – все мне про тебя известно… все, до копеечки!
У Ани, наконец, прорезался дар речи.
– Миша! Ты что? – с ужасом глядя на него, залепетала она. – Я ничего не понимаю… Миша, как ты можешь так… обо мне?
Одна за другой, встревоженные всем этим шумом, в прихожую торопливым шагом вышли Нина Елизаровна с Лидой.
Нина Елизаровна обежала всех быстрым взглядом.
– Что здесь происходит? – спросила она у Ани.
– Что такое, Андрей? – спросила Лида. Она слышала его голос, а потом Миша закричал, и ей показалось, что виновник этого шума – Андрей Павлович.
– Что такое?! – громко, с развязностью ответил за всех Миша. И посмотрел на Нину Елизаровну. – Знаете про свою дочечку? Чем она занимается? С мужиками за деньги спит! В милиции на учете стоит! Я ее здесь в прошлый раз с билетами в театр жду, а ее снова в милицию замели – голая по подъезду бегала, в цене не сговорились, проучить ее вытолкнули…
Аня стояла, слушала его, вконец онемевшая, к ужасу в ее глазах добавилось отчаяние.
Нина Елизаровна с Лидой попытались остановить Мишу:
– Что вы плетете?! Что за бред! Где вы набрались такого?
Но Миша разошелся – его не остановить было.
– Что, не верите?! – повысил он голос. – Да мне ее подруга Светка, с которой они там вместе были, все рассказала. Светка только не корчит из себя, а ваша чистенькую из себя…
Ане стало ясно, откуда взялась вся эта напраслина, и ей разом сделалось легче, она бросилась к Мише:
– Это неправда! Это все неправда! Это не так, Миша! Я тебе все объясню, Миша!..
Но Миша оттолкнул ее от себя и с размаху, насколько то позволяла теснота прихожей, и раз, и другой хлестнул Аню по щекам.
– Вот тебе… за… вокруг пальца!
И прежде чем кто-то успел осознать происшедшее, протолкнулся мимо Андрея Павловича к двери, рванул ее и выскочил наружу. Впрочем, когда он открывал замок, Андрей Павлович сделал было движение, чтобы схватить его, но почему-то остановился.
Аня, машинально закрывшая после Мишиных пощечин лицо руками, какое-то мгновение после того, как он убежал, стояла недвижно, потом ноги у нее подкосились, она упала на колени, и ее затрясло в рыданиях.
– И это еще!.. И это! – вырывалось у нее сквозь рыдания. – Почему? Светка!.. Ой, какая подлость, какая подлость… как бессовестно…
Лида с Ниной Елизаровной подняли ее и под руки повели в комнату.
– Я! За деньги!.. На учете в милиции… Мама, Лидочка, с ума сойти! И он поверил!..
– Он подонок! – гневным, звенящим голосом сказала Нина Елизаровна. – Бить женщину! Не жалей о нем.
– И подл, и труслив еще. Как заяц убегал. Сделал гнусность – и побежал. Как заяц. Надо благодарить Светку. – Лида говорила мягко и утешающе, но вместе с тем в голосе ее была укрепляющая сила.
На Аню, однако, ничего еще подействовать сейчас не могло.
– Что ты понимаешь, что ты понимаешь!.. – рыдая, ответила она Лиде. – Светка оговорила… довела его! Он такой нежный был, такой непохожий, сам меня останавливал…
Андрей Павлович подсел к Ане на диван. Глазами он показал Лиде с Ниной Елизаровной: помолчите, не вмешивайтесь!
– Не надо ни о чем жалеть, Анечка, – сказал он. – Все к лучшему случилось. Я в тот день, когда ты джинсами менялась, час тут сидел, с ним разговаривал. Он жлоб, дегенерат… и как он о тебе пошло говорил… я. тебе даже передать не берусь. Как о товаре, о тебе говорил!;
– Неправда! – закричала Аня. – Врете! Не может быть. Это вы специально сейчас все!..
Она снова закрыла лицо руками, затрясла головой, и Андрей Павлович осторожным, бережным движением отнял ее руки от лица и взял в свои.
– Специально. Правильно, Анечка. Все правильно. Ты молодец, ты умница, ты все понимаешь. Но неправды тут нет. Просто когда и сказать, как не сейчас. Не стоит он тебя, мизинца твоего не стоит…
Он говорил это, гладил ее мокрые от слез руки, и Аня понемногу начала успокаиваться.
Но чем больше успокаивалась Аня, тем ближе подступали слезы у Лиды; она крепилась, крепилась, кусая губы, – не выдержала в какой-то миг, слезы полились у нее ручьем, и она быстрым шагом, едва не бегом, пошла из комнаты.
Краем глаза Андрей Павлович уловил какое-то движение рядом, поднял голову, увидел, что это уходит Лида, и увидел, что плечи ее вздрагивают и она вытирает на ходу щеки ладонями. Лицо его как смялось: тревога, страх, стыд – все прорезалось на нем, он вскочил с дивана, оставив Аню, бросился вслед за Лидой из комнаты.
– Какая подлость, ой, какая подлость… – прерывисто вздыхая, но уже не плача, проговорила Аня.
Андрей Павлович заскочил следом за Лидой на кухню, закрыл дверь и обнял ее сзади за плечи:
– Лида! Лидочка! Лидуня!.. Милая моя Лидочка, что с тобой?
– Не надо, Андрей. Оставь! – с трудом, сквозь стиснутые зубы ответила Лида.
– Но что, что такое, Лида? Что случилось? Почему ты не хочешь, ехать, не хочешь меня видеть, почему?
– Андрей!.. Андрей! – Лида все пыталась осилить слезы. – Ах, Андрей!..
– Лидуля! – Андрей Павлович повернул ее к себе лицом и, вглядываясь в ее переполненные влагой глаза, стал гладить по щекам. – Милая моя! Ну что, что случилось, скажи мне. Чтобы я знал, чтобы я понял… Ведь мы вместе, ты не одна, я всегда с тобой…
Лида отняла его руки от своего лица.
– Это я всегда с тобой…
Мгновение Андрей Павлович молчал. Потом заговорил с горячечной, исступленной силой:
– Ты устала?! Милая моя, радость моя, ты устала? Я знаю, я понимаю… я плох, я дурен… так, как у нас, это нечестно по отношению к тебе… но как по-другому? Ты даешь мне силу, ты для меня, как Гея, я, как Антей… я изможден, жить неможется – припадаю к тебе и оживаю, вновь становлюсь человеком. Прости меня, милая моя, радость моя!.. Никто не знает мой ад, этот огонь, на котором поджариваешься… я хожу на работу, играю из себя бодрячка, весельчака, кажусь, наверно, другим этаким везушником, сам порой начинаю себя чувствовать таким… но потому лишь и могу быть таким, что есть ты! Я не могу без тебя, мне нельзя без тебя… зачем мне это кавказское побережье, если без тебя?!
Он называл себя бодрячком, везушником – кем и действительно казался обычно, – но сейчас в нем ничего не осталось от этого обычного, сейчас это был смятый, потерянный человек, и в выспренности его речи не проглядывало никакой позы – одна оглушенность, судорожная попытка спрятаться за слова, спастись ими, заслониться…