Такие мысли и предчувствия - отнюдь не редкость, но признаться в них - все равно что прорубить единственный выход. Великое оправдание страсти: ах, у меня не было выбора, ах, меня захватило чувство. Некие силы якобы хватают вас и несут, и овладевают вами, но сейчас это все в прошлом, и вы не понимаете, как это могло случиться и т. д. и т. п. И как бы вам хотелось начать все сначала и т. д. и т. п. И прости меня, дорогая… В конце двадцатого столетия вы все еще призываете демонов прошлого, чтобы объяснить самые тривиальные поступки. Измена - очень обычный поступок. Вовсе не редкая драгоценность, но почему-то на личном уровне каждый объясняет ее так, будто речь идет о неопознанных летающих объектах. Не хочу больше так лгать себе. Да, всю жизнь мне приходилось обманывать себя, но больше я этого не хочу. Я точно знаю, что происходит, и знаю также, что выпрыгиваю из этого самолета по собственной воле. Нет, у меня нет парашюта, и что еще хуже - его нет и у Жаклин. А когда прыгаешь, лучше брать его с собой.
Я отрезаю кусочек кекса с изюмом. Если сомневаешься - ешь. Понимаю я тех, кому холодильник с его содержимым заменяет любого социального работника. Лично я исповедальне всегда предпочту стаканчик неразбавленного виски, но не раньше пяти. Может быть, поэтому все мои душевные кризисы приходятся на вечернее время? Ну, хорошо, пока еще только половина пятого, и я довольствуюсь кексом и чашкой чая, но вместо того, чтобы немного прийти в себя, я мысленно все время прихожу к Луизе. Все из-за еды. Вряд ли есть что-либо менее романтическое, чем поднимающееся дрожжевое тесто, но его запах возбуждает меня сильнее, чем любые плейбойские бананы. Итак, это вопрос времени. Будет ли благороднее с моей стороны подождать неделю, прежде чем я уйду? Или лучше забрать зубную щетку прямо сейчас? Я тону в неизбежности.
Я звоню другу посоветоваться, и он советует мне сыграть в морячка: у них жены в каждом порту. Что будет, если я признаюсь Жаклин - разрушу все, но ради чего? Признавшись, я могу глубоко ранить ее чувства, а разве я имею на это право? И кто его знает, может, у меня просто этакая собачья течка, а через две недели я приду в норму, выброшу все это из головы и вернусь в родные пенаты.
Здравый смысл. Благоразумие. Хорошая собачка.
А если погадать на чаинках? Ничего, кроме заглавной буквы "Л"!
Жаклин возвращается, я целую ее и говорю:
- Мне хотелось бы, чтоб от тебя не пахло зоопарком.
Она удивлена.
- Но что я могу сделать? В зоопарке всегда запах!
Однако немедленно идет в душ. Я наливаю ей выпить, думая про себя, до чего мне не нравится ее одежда и ее манера вечно включать радио, как только приходит.
С кислой миной я занимаюсь нашим ужином. Что будем делать сегодня вечером? Я чувствую себя разбойником, что прячет пистолет за щекой. Стоит начать говорить, как я непременно все выложу. Лучше просто молчать. Есть, улыбаться, во всем уступать Жаклин. Верно ведь?
Звонит телефон. Я бросаюсь на трубку, как зверь на добычу, и запираюсь с аппаратом в спальне.
Это Луиза.
- Приходи завтра, - говорит она. - Я хочу тебе кое-что сказать.
- Луиза, если ты насчет того, о чем мы говорили, то я не могу… понимаешь, я думаю, что нет. Потому что, ну, ты понимаешь…
В трубке щелкнуло, и телефон умолк. Я смотрю на него таким взглядом, какой был у Лорен Баколл в фильмах, где она играла вместе с Хамфри Богартом. Не хватает только авто с откидной подножкой и пары противотуманных фар - тогда можно было бы через десять минут оказаться у Луизы. Проблема в том, что к моим услугам лишь малолитражка, принадлежащая моей подруге.
Мы жуем спагетти. В голове - одна мысль: пока ее имя не произнесено, со мной все будет в порядке. Затеяв эту игру, я сверяюсь с циферблатом часов: сколько мне уже удалось продержаться. Циферблат корчит скептическую мину. Что со мной творится? Я как двоечник перед экзаменационным листком с вопросами, а ответы заведомо неизвестны. Хоть бы часы быстрее шли! Хоть бы поскорее отсюда уйти! В девять я сообщаю Жаклин, что умираю от усталости. Она гладит меня по руке, но я ничего не чувствую. Позже, когда мы уже лежим бок о бок в своих пижамах, я плотно сжимаю губы, а мои щеки наверное раздулись, как у хомячка, потому что во рту у меня - лишь имя "Луиза".
Не надо объяснять вам, куда я направляюсь на следующий день.
В ту ночь мне приснился мрачный сон про одну мою бывшую подружку, которая всерьез увлеклась папье-маше. Началось как хобби, и кто стал бы возражать против небольших ведерок с водой и мукой, да мотков тонкой проволоки? У меня широкие взгляды, и я за свободу самовыражения. И вот подхожу я в один прекрасный день к ее дому и вижу, как из щели почтового ящика, как раз на уровне промежности высовывается здоровая желто-зеленая змеиная голова. Нет, не настоящая, конечно, но очень натуральная, с красным язычком и зубами из серебряной фольги. Я медлю в нерешительности, прежде чем нажать на звонок: дотянуться до звонка можно, только прижавшись к голове змеюки очень личной частью моего тела. В голове у меня происходит следующий диалог:
Мне: Не валяй дурака! Это просто шутка.
Я: Что значит шутка? Жуть какая!
Мне: Но ведь зубы не настоящие.
Я: Чтобы сделать больно, не обязательны настоящие зубы.
Мне: Что она подумает о тебе, если ты так и будешь топтаться на пороге весь вечер?
Я: Интересно, что она вообще обо мне думает? Что она за девчонка, если ей нравится воображать змею у моих гениталий?
Мне: Девчонка, любящая пошутить.
Я: Ха-ха.
Тут дверь распахивается, и на пороге возникает Эми. На ней кафтан, а на шее болтаются длинные бусы.
- Не обижайся, - заявляет она. - Это для почтальона. Он меня уже достал.
- Сомневаюсь, что его отпугнет змея, - отвечаю я. - Ведь это просто игрушка. Меня, например, она совсем не испугала.
- Тебе нечего пугаться, - повторяет она. - У нее в челюстях всего лишь мышеловка.
Эми куда-то испаряется, а я топчусь на ступеньках, сжимая в руке бутылку "Божоле Нуво". Эми возвращается с пучком зеленого лука и сует его в змеиную пасть. Раздается чудовищный хруст, и нижняя часть пучка падает на половик.
- Захвати его с собой, - говорит она. - Потом съедим.
Я просыпаюсь в холодном поту. Жаклин мирно посапывает у меня под боком, тоненький лучик света просачивается сквозь старые занавески. Закутавшись в халат, я выхожу в сад - мне хочется ощутить под босыми ногами влажную землю. Воздух чистый, с привкусом дневного тепла, небо расчерчено розовыми царапинами. Приятно сознавать, что лишь я дышу воздухом в этот час. Меня подавляет мысль о том, что в городе миллионы легких делают безостановочный вдох-выдох вокруг меня. Нас стало слишком много на планете, и это уже сказывается. Шторы в окнах у соседей наглухо закрыты. Интересно, какие им снятся сны? Бывают ли у них кошмары? Они должны выглядеть сейчас совсем иначе, чем днем - расслабленные, с полуоткрытыми ртами, со сползшими с кроватей одеялами. Возможно, мы могли бы сказать сейчас друг другу что-то еще, кроме заезженного "доброе утра".
Я иду полюбоваться на свои подсолнухи. Они росли дружно, уверенные в том, что каждому хватит солнца, каждый сможет стать таким, как нужно в подобающий момент. Мало кто из людей добивается того же, чего добивается природа без особых усилий и практически без осечки. Мы не знаем, кто мы такие и как нам надо функционировать, тем более не догадываемся о том, как правильно цвести. Слепая природа! Homo sapiens! Кто и кого дурачит?
И что же мне делать? - обращаюсь я к малиновкам, гнездящимся на стене. Малиновки - очень верные создания. Каждый год они празднуют свадьбы теми же парами, что и раньше. Мне нравится вызывающе красный герб у них на груди, как смело они бросаются за червяками прямо под мою лопату. Всякий раз, когда я копаюсь в саду, маленькие птички разделываются с вредителями. Homo sapiens. Слепая природа.
Я ощущаю собственную беспомощность. Почему, интересно, такое существо, как человек, не обеспечено каким-нибудь специальным приспособлением для разрешения нравственных вопросов?
В моих проблемах нет ничего необычного:
1. Я люблю женщину, которая замужем.
2. Она полюбила меня.
3. У меня есть моральные обязательства перед другим человеком.
4. Как мне узнать, надо ли стремиться к Луизе всей душой или, напротив, всячески ее избегать?
Мне могла бы все объяснить церковь, мне пытались помочь друзья, можно было бы взять курс на стоическое воздержание и сбежать от соблазна или наоборот поставить паруса и ловить попутный ветер.
Впервые в жизни я хочу поступить правильно, я хочу поступить верно, а не идти на поводу у своих желаний. Наверное, за это спасибо Вирсавии…
Вспоминаю, как она пришла ко мне вскоре после своего возвращения из Южной Африки. Перед ее отъездом ей было выставлено условие: либо он, либо я. Ее глаза, что часто полнились слезами жалости к себе, глядели на меня с укором за еще один любовный захват. Она все-таки пообещала принять решение, и оно оказалось не в мою пользу. Ладно. Прошло полтора месяца. В сказке про Румпельштильцхена Мельникову дочку запирают в подвал, полный соломы. Назавтра ей надо перепрясть солому в золотую пряжу. Вирсавия одарила меня лишь охапками соломы, но когда она была со мной, мне казалось, что данные ею обещания высечены в драгоценном камне. После ее отъезда мне пришлось долго разгребать солому и выметать мусор. И тут вдруг появляется она и как ни в чем не бывало, не помня о своем обещании, мило осведомляется, почему я ей не звоню по межгороду и не отвечаю на ее открытки до востребования.
- Мы уже все выяснили.
Она просидела у меня в молчании почти пятнадцать минут, но мне удалось ни разу не шелохнуться, намертво обхватив ногами кухонную табуретку. Тогда она спросила, есть ли у меня кто-нибудь. Мое "да" было коротким, туманным и двусмысленным.
Она кивнула и повернулась к выходу. Подойдя к дверям, вдруг обернулась:
- Да, я хотела тебя предупредить перед нашим отъездом, да забыла.
Мой взгляд был быстрым и, наверное, враждебным. Мне было тошно слышать это ее "нашим".
- Да, - продолжила она, - Урия подхватил триппер у женщины, с которой он переспал в Нью-Йорке. Ну, он конечно, переспал с ней, просто чтобы отомстить мне. Но ничего не сказал, и врач думает, я тоже его подхватила. Но я пила антибиотики, так что, возможно, все в порядке. Я хочу сказать, и с тобой, возможно, все порядке. Но все-таки нужно провериться.
В руках у меня вдруг оказалась оторванная ножка табуретки. Хотелось хорошенько вмазать по ее раскрашенной физиономии.
- Ты дерьмо!
- Не надо так!
- Ты ведь клялась, что не спишь с ним больше!
- Я подумала потом, что это будет несправедливо. Мне не хотелось разрушать до конца то небольшое сексуальное доверие, которое у нас с ним было.
- Именно поэтому ты просто не потрудилась сообщить ему, что он не знает, как заставить тебя кончить.
Она не ответила. Теперь она пустила слезу, но для меня слезы ее были слишком жиденькими. Атака началась по всем фронтам:
- Как долго вы женаты? Брак, образцовый во всех отношениях. Десять лет? Двенадцать? И ты не можешь попросить его сунуть голову тебе между ног, поскольку считаешь, что он найдет это безвкусным? И ты еще говоришь о каком-то сексуальном доверии?
- Прекрати! - Она оттолкнула меня. - Мне надо домой.
- Семь вечера! Пора возвращаться домой! Ну, конечно! Отвалить с работы пораньше, успеть потрахаться часа полтора, расслабиться, чтобы с улыбкой появиться на пороге: "Здравствуй, милый", - и заняться стряпней к ужину?
- Кончай, дай мне пройти! - сказала она.
- Да уж, "кончай"! Со мной ты кончала, и когда у тебя были месячные, и вымотанная, и усталая! Я-то знаю, как заставить тебя кончить!
- Не думаю, что дело было только в тебе. Нам было хорошо вместе. Я тогда возбуждала тебя.
- Да, возбуждала! И что самое нелепое, возбуждаешь до сих пор!
Она взглянула на меня:
- Ты отвезешь меня домой?
Тот вечер я до сих пор вспоминаю со стыдом и отвращением. Нет, мне не пришлось отвозить ее домой. Но мы прошли по темным улицам почти до ее дома только шуршал на ней плащ, да дипломат хлопал по ноге. Она, как Дирк Богард, так гордилась своим профилем, а тусклый свет фонарей еще больше усиливал эффект. Мы простились с ней там, где она без опаски могла добраться до своих дверей, и несколько секунд еще слышался стук ее каблуков. Но вот шаги смолкли. Она остановилась. Так было всякий раз: она поправляет макияж, прическу, стряхивает всякое воспоминание обо мне с себя и со своей одежды. Скрип калитки, лязг ключа в замке. Теперь они оба в квадрате четырех стен, делят друг с другом все, включая болезнь.
По пути домой мне приходилось дышать очень глубоко - меня трясло и не отпускало. Вина ведь не только на ней, но и на мне. Не позволь я этому случиться, не вступи в сговор с обманом, не сожги собственную гордость, ничего бы и не было, разве нет? Я - ничто, я - кусок говна, я заслуживаю Вирсавии. Самоуважение. Да этому только в армии учат. Наверное, там мне и место. А в графе "Личные интересы" на призывном участке написать: "разбитое сердце"…
На следующий день, в клинике дурных болезней, моему взору предстали собратья по несчастью. Там были и парни "мне-все-нипочем", и разжиревшие бизнесмены, прячущие под короткими пиджаками выпуклый животик. Разумеется, там были уличные девицы, но и другие, обычные женщины, тоже. Женщины, с глазами полными страха и стыда. Что же это за гнусное место? Почему никто не предупредил их? "Кто тебя этим наградил, лапочка?" - хотелось мне спросить у женщины средних лет в летнем ситцевом платье. Она долго рассматривала стенд с плакатами о гонорее, а потом попробовала сосредоточиться на своем журнале "Сельская жизнь". "Да разведись ты с ним! - хотелось крикнуть мне. - Думаешь, он тебе впервые изменил?" Тут ее позвали, и она скрылась в унылом белом кабинете. Приемная могла бы получить приз в конкурсе на лучшее преддверие Страшного суда: бачок с кофейной жижей, ободранные больничные банкетки, пластиковые цветы в пластиковых горшках и повсюду на стенах, снизу доверху выцветшие плакаты и вырезки с изображением всевозможных заболеваний половых органов и мутных выделений. Впечатляет, сколько дряни может поместиться на столь небольшом количестве плоти.
Ах, Вирсавия, как это не похоже на элегантную обстановку твоего кабинета. Там, где частные пациенты могут удалять зубы под музыку Вивальди и наслаждаться двадцатью минутами заслуженного отдыха на удобном диване. Где всегда свежие цветы благоухают в красивых вазах, а ты угощаешь ароматным травяным чаем. Когда ты прижимаешь головы пациентов к своей груди, им не страшен ни шприц, ни игла, даже твой белый халат больше не пугает их. Мне нужна была лишь коронка, но ты одарила меня королевской короной. К сожалению, право владеть ею было мне предоставлено только с пяти до семи вечера в будни, да еще в те редкие выходные, когда он уходил играть в футбол.
Меня вызвали.
- Нашли?
Медсестра посмотрела на меня с выражением смертельной скуки:
- Нет.
Затем принялась заполнять формуляр и сообщила, что мне нужно прийти еще раз через три месяца.
- Зачем?
- Болезни, передающиеся половым путем, обычно не являются случайностью. Если ваши привычки таковы, что вы подхватили заболевание один раз, то вполне возможно, что вы заразитесь и еще. - Она замолкла, а потом добавила: - Мы все - рабы привычек.
- Но у меня же нет никакого заболевания.
Она открыла дверь.
- Трех месяцев будет вполне достаточно.
Достаточно для чего? Мой путь по больничному коридору пролегал мимо табличек: "Хирургия", "Мать и дитя", "Амбулаторные больные". Характерно, что отделение дурных болезней расположено так, что страждущим добраться до него непросто. Плутая по хитрым лабиринтам, несчастный грешник должен по крайней мере раз пять спросить, где оно находится. Мои попытки понизить голос во время расспросов, особенно в непосредственной близости от "Матери и дитяти", не производили на персонал ни малейшего впечатления.
- Венерические болезни? - прогремел у меня над ухом медбрат, остановив тележку с грязными простынями в аккурат на моей ноге. - До конца коридора направо, налево, прямо через вход позади лифта, вверх по ступенькам, вдоль по коридору, завернуть за угол, через вращающуюся дверь, и вы будете на месте…
- Вы сказали ВЕНЕРИЧЕСКИЕ? - Да, именно так было сказано, и пришлось повторить это еще раз молодому доктору из амбулатории, легкомысленно крутившему в руках стетоскоп. - Как пройти? Никаких проблем! Отсюда пять минут на носилках. Самый прямой путь - через крематорий.
Он расплылся в улыбке, как подтаявшее мороженое, и махнул в сторону дымящей трубы.
- Счастливого пути!
Может, все дело в моем лице. Наверное, сегодня оно напоминает половую тряпку. А я себя чувствую так, точно ее к тому же выжали.
На обратном пути мне пришло в голову купить себе огромный букет цветов.
- Идете в гости? - Голос девушки-продавщицы изогнулся вверх, точно пола больничного халата. Ей было смертельно скучно от того, что приходится быть любезной в этой щели между папоротниками, да еще с мокрыми руками, с которых капает зеленая вода.
- Да, к себе. Хочу выяснить, все ли у меня дома.
Она подняла брови и пропищала:
- С вами все в порядке?
- Должно быть. - Красная гвоздика перекочевала из моего букета в ее мокрые руки.
Вечер. Цветы поставлены в вазу, постелены чистые простыни, свет погашен. "Что ж, значит, от Вирсавии мне достался только ровный ряд починенных зубов".
- Чтобы лучше было кушать, - сказал Волк.
Самое лучшее - взять баллончик с краской и написать на двери: "САМОУВАЖЕНИЕ".
И пусть Купидон только попробует сунуться.