На меня оглядываются из-за соседнего столика. Я заливаюсь краской, утыкаюсь в "Тайм-аут" и делаю большой глоток пива – в надежде, что за кружкой не будет видно моей побагровевшей физиономии.
Лиз, конечно, права. Я та еще задница.
7
В конце восьмидесятых я пару лет работал диджеем в одном клубе в Кентиштауне, где и познакомился с Лорой. Это, собственно, был не то чтобы клуб, а так, зал на втором этаже паба, но в течение полугода он пользовался большой популярностью у определенной части лондонского народа – правильного народа в черных 501-х "левисах", в конце недели вечерами заполонявшего "Таун энд кантри клаб", "Дингуолз", "Электрик Болрум" и "Кэмден плазу". Я был хорошим ди-джеем, мне так кажется. Во всяком случае, людям у нас нравилось; они много танцевали, подолгу не расходились, спрашивали меня, где можно купить пластинки, которые я ставил, и неделя за неделей снова появлялись в "Граучо клаб". Место мы назвали так в честь Граучо Маркса, который как-то выдал, что никогда не вступит ни в один клуб, изъявивший желание иметь его своим членом. Позднее выяснилось, что где-то в Уэст-Энде есть другой "Граучо клаб", но с ним нас вроде бы никто не путал. (Кстати, вот первая пятерка танцевальных хитов "Граучо": "It's A Good Feeling" Смоки Робинсона и "Мираклз", "No Blow No Show" Бобби Блэнда, "Mr. Big Stuff" Джин Найт, "The Love You Save" "Джексон Файв" и "The Ghetto" Донни Хэтуэй.)
Нравилось мне это занятие, очень нравилось. Море голов, колеблющееся под звуки выбранной тобой музыки, – зрелище улетное. Те полгода, что клуб пользовался популярностью, так и остались для меня самым счастливым временем. Это был единственный период моей жизни, когда я ощущал себя полным энергии, но потом оказалось, что ощущение было обманчивым, поскольку энергия пульсировала не во мне, а в музыке. На моем месте, ставя на полную громкость в переполненном клубе любимые танцевальные вещи людей, заплативших деньги, чтобы их послушать, то же самое чувствовал бы каждый. В конце концов, танцевальная музыка по определению пульсирует энергией – я просто все спутал.
Так или иначе, именно в этот период своей жизни, летом восемьдесят седьмого, я познакомился с Лорой. Она утверждает, что это произошло только в третье или четвертое ее появление в клубе, и, похоже, говорит правду – она маленькая, худенькая и симпатичная в духе Шины Истон, какой та была до Голливуда (хотя с торчащей в разные стороны прической радикально настроенного юриста и пугливыми бледно-голубыми глазами Лора выглядела покруче Шины), но вокруг было много более симпатичных женщин, которые, на мой праздный взгляд, стали со временем представляться совсем уж красавицами. Так вот, в свое третье или четвертое появление она подошла к моему возвышеньицу и, как только открыла рот, сразу же мне понравилась: она попросила прокрутить вещь, которую я очень любил ("Got To Get You Off My Mind" Соломона Бёрка, если кому интересно), но всякий раз, стоило мне ее поставить, танцпол мигом пустел.
– Вы ее здесь уже слышали?
– Ага.
– Значит, видели, как они все тогда засобирались по домам.
Композиция длится три минуты, но в прошлый раз пришлось вырубить ее минуты через полторы и запустить "Holiday" Мадонны. Время от времени в кризисных ситуациях я ставил что-нибудь из последнего – поклонники гомеопатии тоже иногда вынуждены принимать традиционные лекарства, хотя и не одобряют их применения.
– Сегодня не засобираются.
– Откуда вы знаете?
– Половина тусовки пришла со мной, и я уж позабочусь, чтобы они танцевали.
Я поставил "Got To Get You Off My Mind". Лора с приятелями, конечно же, высыпали на танцпол, но потом один за другим стали отваливать в сторону, со смехом качая головами. Под эту не быструю и не медленную, ритм-энд-блюзовую вещь, со вступительным проигрышем, который несколько раз как бы прерывается, а потом снова начинается, танцевать трудно. Лора мужественно продолжала, но я всегда начинал дергаться, если народ стоял без дела, и как мне ни хотелось посмотреть, продержится ли она до конца, я быстренько поставил "The Love You Save".
Под "Джексон Файв" Лора танцевать не стала – она решительно направилась ко мне и, ухмыльнувшись, сказала, что больше эту вещь заказывать не будет. Она поинтересовалась, где можно купить пластинку Бёрка. Я пообещал, если она придет через неделю, записать ей кассету. Она была явно польщена.
На запись Лориной кассеты я потратил кучу времени. Для меня записать кассету – все равно что написать письмо: я без конца стираю уже записанное и начинаю по новой. На сей раз я особенно старался, чтобы сборник получился хорошим, потому что… если честно, с тех пор как я стал диджеем, мне не приходилось встречать столь многообещающей женщины, а ведь встречи с многообещающими женщинами – чуть ли не одна из профессиональных обязанностей диджея. Записать стоящий сборник – дело совсем не простое. Начинать надо с чего-нибудь ударного, чтобы с ходу захватить внимание (я начал было с "Got To Get You Off My Mind", но сразу сообразил: если кассета будет начинаться именно с того, что Лора просила записать, желание слушать остальное может и не возникнуть, поэтому я надежно упрятал эту вещь на середине второй стороны), потом надо подпустить что-нибудь побыстрее или, наоборот, помедленнее; нельзя записывать вперемешку белых и черных музыкантов, если только белые не играют так, что их не отличить от черных; нельзя ставить две вещи одного исполнителя подряд, если только не собираешься всю кассету заполнить такими дуплетами… Существует еще уйма других правил.
Короче, тот сборник дался мне нелегко. У меня дома где-то до сих пор валяется парочка кассет с отвергнутыми пробными вариантами. В пятницу вечером в клубе она подошла ко мне, и я извлек из кармана куртки кассету – так у нас все и началось. Хорошее начало.
Лора была, да и остается, юристом, но когда я с ней познакомился, она была не таким юристом, каким стала сейчас: тогда она работала в бесплатной юридической консультации (отсюда, я полагаю, хождение по клубам и черная косуха), а теперь работает в адвокатской конторе в Сити (отсюда, я полагаю, рестораны и дорогие костюмы, перемена прически и ранее за ней не замечавшийся вкус к невеселой насмешливости). Нет, она не меняла своих убеждений – просто ее уволили по сокращению штатов, и она не смогла устроиться в другую юридическую консультацию. Ей пришлось пойти работать за сорок пять тысяч в год из-за того, что не удалось найти работы, за которую и двадцать тысяч не платили бы; в этом вся суть тэтчеризма, говорила она, и, по-моему, это верно подмечено. Поступив на новую работу, она стала другой. Она всегда отличалась сосредоточенностью, но раньше направляла свою сосредоточенность на вполне осязаемые предметы: беспокоилась о правах квартиросъемщиков, о произволе домовладельцев в трущобных кварталах, о детях, живущих в квартирах без водопровода. Теперь же она сосредоточена исключительно на работе – на том, сколько она получает, кто и как пытается воздействовать на ее решения, как она справляется со своей работой, что о ней думают коллеги, и на всем таком прочем. Если же Лора почему-то не сосредоточена на работе, это значит, что в данный момент она сосредоточенно размышляет над тем, почему ей не следует так сосредоточиваться на работе.
Иногда – в последнее время реже – мне удавалось сделать или сказать что-нибудь, что разрывало замкнутый круг ее постоянных забот и размышлений, и тогда нам с ней бывало лучше всего; она частенько сетовала на мою "непроходимую несерьезность", но и моя несерьезность на что-нибудь да может пригодиться.
Я не был в нее безумно влюблен, и это беспокоило меня в смысле более или менее отдаленного будущего: раньше я полагал – а с учетом того, к чему мы с ней в итоге пришли, возможно, полагаю и сейчас, – что для отношений между мужчиной и женщиной чрезвычайно важна первоначальная безумная влюбленность: она придает мощный импульс развитию отношений, а потом помогает преодолевать встречающиеся по пути колдобины. Позже, когда энергия этого импульса затухает и ты уже почти готов остановиться, стоит оглядеться по сторонам и прикинуть, что же ты теперь имеешь. Может оказаться, что ты пришел к чему-то абсолютно непохожему на начало, или же, наоборот, все осталось в точности по-прежнему, только краски стали мягче и приглушеннее, или же все попросту кончилось.
Сойдясь с Лорой, я на время отошел от такого взгляда на роль влюбленности. Ни она, ни я не лишались сна и аппетита, не изводились в ожидании телефонного звонка. Мы просто были вместе, и все, и коль скоро не существовало импульса, который грозил бы затухнуть, мы и не останавливались, чтобы прикинуть, что теперь имеем, – а если бы даже и остановились, обнаружили бы, что имеем ровно то же, что было у нас с самого начала. Она не внушала мне ни опасений, ни тревог, она меня не напрягала, а когда мы отправлялись в постель, я не паниковал и не дергался, если вы понимаете, что я имею в виду, а я думаю, вы понимаете.
Мы с ней много куда ходили, и она каждую неделю появлялась у меня в клубе, а когда у нее кончился срок аренды квартиры, она переехала ко мне, и все стало совсем замечательно, и потом было замечательно еще кучу лет. Будь я дебилом, я бы утверждал, что виною всех перемен стали деньги: когда она пошла на новую работу, денег у нее появилось немерено, а у меня, когда я перестал быть ди-джеем, а мой магазин из-за экономического спада сделался словно бы невидимым для прохожих, их совсем не осталось. Да, это все осложняет жизнь, и в такой ситуации нелишне подумать о том, что надо бы что-нибудь переменить, пересилить себя, поставить себе какие-нибудь ограничения. Но на самом деле виною всему не деньги. Виною всему я. Ведь я, как выразилась Лиз, порядочная задница.
Вечером накануне нашей встречи в Кэмдене Лиз где-то ужинала с Лорой и наехала на нее из-за Иена, а Лора не желала ничего говорить в собственное оправдание, поскольку это значило бы оскорбить меня – она обладает строгими и зачастую вредящими ей самой понятиями о чести. (Я, например, в подобном разговоре легко бы дал волю языку.) Но Лиз проявила настойчивость, и Лора сломалась и обрушила на нее поток россказней обо мне, и потом они обе рыдали, и Лиз раз пятьдесят, если не сто, просила прощения за то, что полезла туда, куда ее лезть не просили. А на следующий день Лиз сама сломалась и принялась вызванивать меня, а вечером влетела в тот паб и так лаконично сформулировала свое мнение обо мне. Понятное дело, я не уверен, так ли все было в действительности: с Лорой я со времени ее ухода вообще ни разу не разговаривал, а с Лиз у меня состоялось то самое единственное и не слишком удачное свидание. Но, даже и не обладая доскональным знанием характеров всех действующих лиц, можно предположить, что все было именно так.
Я не знаю, что конкретно сказала тогда Лора, но она наверняка поделилась с Лиз двумя, а то и всеми четырьмя приводимыми ниже сведениями:
1) Я спал с другой женщиной, когда она была беременна.
2) Из-за этой моей связи она приняла решение прервать беременность.
3) После того как она сделала аборт, я занял у нее значительную сумму денег и до сих пор не вернул ни пенса.
4) Незадолго до ее ухода я говорил, что наши с ней отношения меня не вполне устраивают и я, типа того, вроде бы потихоньку подумываю, не завести ли мне другую подругу.
Делал ли и говорил ли я все это? Да, и делал и говорил. Есть ли какие-нибудь смягчающие мою вину обстоятельства? Их нет, если только не рассматривать любые вообще обстоятельства (иначе говоря, контекст) как смягчающие вину. Прежде чем осуждать меня – впрочем, по всей вероятности, вы уже это сделали, – прямо сейчас выпишите на бумажку четыре самые большие гадости из сделанных вами вашему партнеру, пусть даже – и это только лучше – он или она о них не подозревает. Ничего не приукрашивайте, не старайтесь объяснить свои поступки – просто перечислите их самыми простыми словами. Готово? Отлично, ну и кто теперь задница?
8
– Где тебя, твою мать, носило? – спрашиваю я Барри, когда он появляется в магазине в субботу утром. После концерта Мэри в "Белом льве" я его не видел, он не звонил, не извинялся – ничего.
– Где меня носило? Где меня носило? Боже, ну и говнюк же ты, Роб, – говорит Барри в качестве извинения. – Прости, я понимаю, у тебя сейчас не лучшая полоса в жизни, проблемы и все такое, но знаешь ли… Мы замучились тебя часами разыскивать.
– Часами? То есть вы искали меня больше часа? По крайней мере два? Я ушел в половине десятого, и, таким образом, вы прекратили поиски в половине двенадцатого, да? Вы, видать, пешком протопали от Патни до Уоппинга.
– Засунь свой юмор себе в задницу.
Верю, наступит такой день, может, и не в ближайшие несколько недель, но уж точно в обозримом будущем, когда кому-нибудь все же удастся поговорить со мной, не упомянув при этом задницы.
– Ладно, извини. Но готов поспорить, вы поискали меня минут десять, а потом пошли выпивать с Мэри и как его там… Стейком.
Мне противно называть этого типа Стейком. Так же противно, как когда приходится просить "Буффало-Биллбургер с кучкой", если хочешь всего-навсего горячий сэндвич, или произносить: "По мамочкиному рецепту, пожалуйста", если хочешь всего-навсего кусок яблочного пирога.
– Неправда.
– Славно повеселились?
– Не то слово. Стейк, оказывается, играл на двух альбомах Гая Кларка и у Джимми Дейла Гилмора.
– С ума сойти.
– Да пошел ты.
Хорошо, что сегодня суббота, мы все более или менее заняты, и нам с Барри можно не придумывать способа продолжить разговор. Когда мы с Диком вдвоем оказываемся в подсобке – он варит кофе, а я пытаюсь отыскать старенький сингл Ширли Браун, – он говорит мне, что, оказывается, Стейк играл на двух альбомах Гая Кларка и у Джимми Дейла Гилмора.
– А еще знаешь что? Он по-настоящему хороший парень, – добавляет Дик, пораженный открытием, что с человеком, достигшим таких головокружительных высот, можно запросто обменяться несколькими фразами в пабе.
Больше между собой мы почти не разговариваем – в магазине довольно много посетителей, и говорить надо с ними. Но лишь немногие из них что-нибудь покупают. Лучшие наши покупатели – это те, которым просто необходимо в субботу купить пластинку, даже если им, собственно, и не нужно ничего определенного; до тех пор, пока не возвратятся домой, прижимая к груди плоский квадратный пакет, они чувствуют себя неуютно. Таких обожателей винила легко опознать: они долго перебирают пластинки на одной какой-нибудь полке, а потом, словно им наскучило это занятие, бросаются в другой угол магазина, извлекают из середины стопки вроде бы первый попавшийся конверт и идут с ним к прилавку. Это все потому, что сначала они составляют в уме список вероятных покупок ("Если не найду ничего в следующие пять минут, сойдет и тот блюзовый сборник, который попался мне на глаза полтора часа назад"), но затем им вдруг становится жаль времени, напрасно потраченного на поиски того, что им, собственно, не очень-то и нужно. Мне хорошо знакомо это чувство (такие люди для меня родные, и я понимаю их лучше чем кого бы то ни было): тебя охватывает жгучее неотвязчивое беспокойство, и ты нетвердой походкой выходишь из магазина. После этого начинаешь передвигаться быстрее обычного, стараясь отыграться за бездарно потраченную часть дня, и часто при этом испытываешь острую необходимость взять газету и прочесть раздел международных новостей или посмотреть фильм Питера Гринуэя, то есть потребить нечто основательное и осязаемое, что легло бы поверх заполнившей голову бестолковой сахарной ваты.
Еще мне нравятся люди, приходящие в магазин в поисках мотива, который преследует их и не дает покоя, мотива, который мог послышаться им в шуме собственной одышки во время пробежки за отходящим автобусом или в ритмичном шелесте дворников по пути с работы домой. Иногда источник беспокойства бывает банальным и очевидным: человек услышал искомый мотив по радио или в клубе. Но порой музыка является как по волшебству. Скажем, увидел кто-нибудь красивую девушку в лучах рассвета и замурлыкал песенку, не слышанную уже лет пятнадцать-двадцать. А однажды к нам пришел парнишка, которому приснилась целиком пластинка – с музыкой, названием и исполнителями. И когда я нашел ему пластинку (это были "Парагонз" со стареньким регги) и она оказалась почти в точности как увиденная во сне, он посмотрел на меня с таким выражением на лице, что я почувствовал себя не заурядным владельцем музыкального магазина, а акушеркой или живописцем, человеком, изо дня в день имеющим дело с вещами потусторонними.
По субботам интересно наблюдать за тем, какие они разные, Дик и Барри. Дик терпелив, восторжен и кроток, как учитель начальных классов: он продает людям пластинки, о которых те и не подозревали, что они им нужны, интуитивно постигая, кто и что купит. Он мило беседует, потом ставит что-нибудь на проигрыватель, и вскоре человек, чуть ли не в беспамятстве, протягивает ему свои пятифунтовые банкноты, как если бы именно за этим сюда и пришел. Барри тем временем берет нахрапом, подчиняя себе волю покупателя: поносит его за то, что у него нет первого альбома "Джезус энд Мэри Чейн", и покупатель вынужден взять этот альбом, поднимает на смех за то, что он еще не приобрел "Blonde on Blonde", – уходит и этот диск, шумно отказывается верить, когда кто-нибудь говорит, что не слышал про Энн Пиблз, – и одна из ее пластинок тоже продана. Практически каждую субботу к четырем часам, когда я завариваю для нас троих чай, моя физиономия почти что сияет: радостью ли, ведь, в конце концов, магазин – это моя работа, и с ней все складывается удачно, гордостью ли за нас, за то, что мы нашли наилучшее возможное применение нашим невыдающимся и весьма своеобразным талантам.
И в этот раз, когда я решаю, что пора закрывать магазин, и мы, как у нас заведено по субботам, собираемся пойти куда-нибудь выпить, нам троим уже снова хорошо вместе; у нас образовался запас взаимного расположения, который мы постепенно растратим за следующие несколько дней вынужденного безделья и который окончательно иссякнет к ланчу в пятницу. Нам так хорошо, что, выталкивая последних покупателей и наводя худо-бедно порядок, мы составляем первую пятерку наших любимых песен Элвиса Костелло (я предлагаю "Alison", "Little Tigers", "Man Out Of Time", "King Horse" и мёрсибитовую версию "Everyday I Write The Book" – она есть у меня где-то на пиратской кассете; неочевидность последнего предложения, по моему замыслу, тонко оттеняет всю очевидность первого, и таким образом я рассчитываю предупредить вероятные насмешки со стороны Барри), и как приятно снова заняться чем-то таким после всех склок и раздоров последней недели.