- Ну, женщина, понимаешь? Вот, значит, иду я мимо…
- Стоп! - Вова поднялся с пола и пошел на кухню. Через минуту появился с новой порцией.
- Теперь излагай.
- В общем, иду и думаю - вот такую подцепить бы!
- Женщину? - уточнил Вова.
- Ну!
- Кому подцепить - тебе?..
- Тьфу! - Мясоедов обиделся.
- Да ладно тебе, - сказал Ковалев. - Чего она сказала-то?
- Ничего. Куда вам, скотам, оценить такое…
Мясоедов ушел на кухню.
- Ну, Шкаф, ты полегче, - сказал Ковалев Вове. И крикнул:
- Слышь, генерал! Ну, пошутил он - Шкафа не знаешь?
Мясоедов будто ждал - сейчас же появился снова.
- Я у нее спрашиваю: ждете кого? Она - ноль внимания. Я стою. Потом говорю: холодно же тут сидеть, елки-палки!
Вова хрюкнул и махнул рукой: ладно, мол, молчу, молчу.
- А она молчит. Только глазами меня окатила. Мне даже нехорошо стало. Я говорю - может, помочь чем? Она хмыкает и просит закурить. А мне неловко - у меня нету, как назло, с трамвая шел - последнюю выкурил. И пачку выбросил.
- Она бы твою "Приму" и не стала курить, - сказал Вова.
- Ну, ясное дело. Так хоть предложить. Ну, я и пошутил: курить, говорю, вредно. Минздрав, говорю, предупредил…
- Да, шутки у тебя. Прямо закатишься…
- А чего?
- Да ладно… Излагай дальше.
- А дальше все.
И замолчал.
Вова подумал, икнул:
- Нет, ты еще забыл рассказать, как она твоей шутке смеялась…
- Да не смеялась она! Слезы у нее на глазах были, слезы!
- От смеха? - уточнил Вова.
- Дурак ты, Шкаф! Ну, дурак!
Мясоедов хотел уйти, но Ковалев удержал его, сам пошел на кухню за новой порцией. Когда он вернулся, Вова говорил:
- А сознайся, что ты про эту бабу наврал!
- Да когда я врал? - кипятился Мясоедов. - Сам можешь поглядеть - она и сейчас в песочнице сидит.
- А ты откуда знаешь?
- А я только что глядел.
Вова раздвинул шторы и скосил глаза вниз.
- Точно - сидит кто-то… А кто - не вижу. Может, это женщина, а может, и мужик.
Ковалев тоже подошел и тоже стал глядеть.
- Так не видно, - наконец сказал он. - Надо балкон открыть.
Вова со вздохом стал открывать балконную дверь. Дверь разбухла от сырости, открыть ее оказалось не так просто. Подошел Мясоедов и стал ковырять кухонным ножом. Дверь подалась. Правда, вылетел кусок стекла и разбился о круглую голову Мясоедова. Через гору пустых бутылок и какой-то рухляди они втроем шагнули к перилам балкона. Свесили головы вниз, разглядывая маленькую темную фигуру, застывшую на краю детской песочницы.
- Да, ты не врешь, - задумчиво сказал Вова. - Это знаешь кто? Это Ирка Алексеева. Она во-он там жила…
- А сейчас?
- А сейчас не знаю… Пошли.
Ковалева оттащили от перил чуть не силой. Мясоедов вспомнил про солянку и убежал на кухню.
- Слышь, Вова, а кто она такая?
- Ирка-то?.. Кто ее знает. Женщина.
Ковалев остался неудовлетворенным ответом. Он выпил, закурил и задумался.
- Вова… Ты как думаешь, умные женщины - они какие?
- Не знаю… Моя копёшка - дура.
Ковалев вздохнул и пошел на кухню. Мясоедов у раскаленной плиты вытирал уголком фартука слезящийся глаз - то ли соринка попала, то ли слеза прошибла от избытка чувств.
Ковалев пристроился на подоконнике:
- Слышь, генерал, а за что тебя из армии выперли?
Мясоедов загремел посудой:
- Так я ж тебе рассказывал.
- Забыл. Пьяный же был.
Мясоедов еще погремел, отошел от плиты, налил себе и начал:
- Началось, когда я еще в ЗГВ служил. Почтовый адрес - Москва-88. Германия, значит. Одного парня во время учения танком задавило. Пошумели- пошумели - и притихли. А про виноватых все знали. И все молчали. А я, как дурак, в политотдел написал. Вот и началось. Ну, придираться стали на каждом шагу - долго рассказывать. Потом сюда перевели. Года три я в танковой дивизии прослужил. Опять же, учения. Танк в болоте утонул - кто виноват? Я. Командир взвода на повышение пошел - молодец, мол, не растерялся в сложной ситуации, экипаж спас, а меня - в стройбат. Ну, в стройбате я уж и сам задерживаться не хотел. Ну, пить стал внаглую - полбеды. Там все пропойцы. А потом одному чурке по морде съездил. Ну, ты представь: ворует кто-то в казарме, а кто, дознаться не могу. И однажды я его, стервеца, за этим занятием и застукал: пёр, гад такой, сапоги из каптерки. Ну, я ему - бац по чайнику. А он длинный такой - втрое сложился и давай верещать, сапогами ворованными морду прикрыл. Сбежались. Дежурный по части начштаба вызвал, и поехало. Суд офицерской чести… А какая у них честь - я хорошо знаю. Я из нормальных войск пришел, мне эти стройбатские порядки поперек горла стояли. Ну, и уволили. За аморалку.
Ковалев курил, скосив глаза вниз, за окно. Темный силуэт на краю песочницы не давал ему покоя.
Мясоедов растрогался от воспоминаний, выпил сам с собой.
- А ведь был на хорошем счету… Да… Часы получил с благодарностью, с гравировкой от самого Гречки…
- Часы? Покажи!
- Да я ж тебе показывал!.. Дома они, в серванте лежат…
На плите зашипело. Мясоедов снял крышку кастрюли и объявил:
- Ну, все. Зови Вовку. Солянка вышла - во!
Он очистил кухонный стол, водрузил на него кастрюлю, порубил хлеба.
Выпили стоя. Курица, действительно, была что надо. Закусывали шумно, нахваливали повара. Мясоедов сиял.
Наевшись, отвалились от стола, закурили.
- Да, мужики, послужил я… Хлебнул этого дерьма через край.
- Да вы, батенька, па-ци-фист? - проговорил Вова и погрозил пальцем.
- Станешь тут пацифистом, елки-палки!.. Хотя, я считаю, армия всегда нужна. Границы охранять надо? А как же…
- От кого? - округлил глаза Вова.
- "От кого"! Будто не знаешь. У них техника какая? Случись что - с землей сравняют, за ночь, и без потерь…
- Правильно. Они ж не дураки - миллионы укладывать. Это наши до сих пор военное искусство изучают по Второй мировой. Это ж надо - гениальный план сражения на Курской дуге!
- А что, не гениальный, что ли? - набычился Мясоедов.
- Гениальный, гениальный, - махнул рукой Вова. - Наши не умением брали - массой. Наши иначе сражений не выигрывали - только если танков больше в три раза, а артиллерии - в десять.
- А ты думаешь, воевать легко было? Фашисты же пуль не жалели!
- А мы людей не жалели. И вообще - ты еще про беззаветную преданность скажи и про политруков впереди.
- И скажу! Без морального духа высокого победы никак не добиться!
- А двадцать второго июня сорок первого у нас моральный дух низкий, наверное, был…
- Внезапность! - завопил Мясоедов.
- И до самого декабря все внезапность была, эх! - Вова махнул рукой. - А чего ж тебя с твоим моральным духом из армии выперли?
- Я случай нетипичный…
- У нас с семнадцатого года все случаи нетипичные… И вообще. Комиссары наши чем занимались? Доносы строчили.
- А ты откуда знаешь?
- Стоп! - сказал Ковалев. - По-моему, мужики, надо успокоиться. По-моему, пора вторую бутылку начать.
Начали вторую. Тяжелый, тупой хмель постепенно разливался по кухне, скрадывая очертания предметов.
- Я сейчас выпью и пойду с Иркой Алексеевой знакомиться, - сказал Ковалев.
Почему-то все промолчали. Потом Вова с Мясоедовым опять заспорили - на этот раз, кто разливать должен.
Ковалев посидел еще, чувствуя, что еще способен передвигаться и внятно говорить. Еще стакан - и эти способности, пожалуй, будут утрачены.
- Ну, я пошел.
- Сиди, - тут же отозвался Вова.
- Почему?
- А мы ее сейчас в гости позовем.
- Ура! - обрадовался Ковалев.
Все втроем они снова вывалили на балкон.
Маленькая фигурка по-прежнему чернела на краю песочницы. Ковалеву показалось, будто двор до самых крыш полон тумана. Он протер глаза - туман исчез, и фигурка внизу стала яркой и отчетливой, ему показалось даже, что он различает складки одежды и пряди волос - обыкновенных волос, не слишком темных, не слишком светлых.
- Не пойдет она, - убежденно сказал Мясоедов. - Не зови даже - не из таких.
- Да? А вот посмотрим… - Вова сложил руки рупором: - Ирка!
Женщина внизу подняла голову.
- К нам, к нам! Сюда! - замахал руками Ковалев.
Женщина посмотрела и отвернулась.
- М-да… - сказал Вова. - Не суетись. Это не шалава же, не шлындра подзаборная. Эта - не пойдет.
Вова уперся руками в перила, опустил голову. Постоял, покачался.
- Я прав безусловно. Собс-но, тут нужен совсем другой подход…
Он вернулся в квартиру, постоял перед зеркалом и объявил:
- Ждите с цветами. Форма одежды - парадная.
Когда за ним захлопнулась дверь, Мясоедов принялся искать галстук.
- Есть же у этого бизона галстук, как ты думаешь? - спрашивал он Ковалева, который мечтательно жмурился, покачиваясь на табуретке. - Не могу же я без галстука такую женщину встречать… Как ты думаешь?
- Не можешь, - кивнул Ковалев.
- У нас же как? Встречают же по одёжке… А я одет неадекватно. Без фрака и без галстука.
Входная дверь хлопнула, появился Вова. На лице его было написано некоторое недоумение.
- Мужики, она не идет. Вот же стерва, а?
- Кто? - очнулся от своих грез Ковалев.
- Она. Это, правда, не она.
- Не Алексеева? - уточнил Мясоедов, стоя посреди разбросанных штанов, пиджаков и рубашек с цветастым галстуком в руках, лет на двадцать отставшим от моды.
- Ну, - подтвердил Вова. - Но при этом, мужики, Ирка. И, что характерно, Владимировна. А?
Помолчали. Мясоедов бросил галстук, пригладил волосы на затылке:
- Ладно. Тогда иду я.
Вова пошел на кухню заваривать чифир, пояснив, что таких женщин надо встречать, будучи абсолютно трезвым.
Чайник успел вскипеть, чай завариться, Ковалев и Вова опрокинули еще по четверти стакана, и только тогда пришел Мясоедов. Он ничего не сказал. Прошел к столу, молча налил, выпил, закурил, и уставился в потолок.
- Так, - сказал Вова. - Этот тоже выбыл из списка. Остался ты один. Дойди, родимый!
Ковалев поднялся, придирчиво оглядел себя:
- Ну как?
- Краше в гроб кладут, - сказал Вова.
Ковалев отважно пошел к двери.
- Погоди! - встрепенулся Мясоедов. - Галстук надень!
Ковалев погодил. Галстук был ужасен, на резиночке. Но Ковалев стерпел, подождал, пока Мясоедов приладил его.
* * *
Он вышел из подъезда и замер: в песочнице никого не было. Он сорвался с места, побежал за угол, выскочил на улицу. На остановке стояли молодые парни, но ее не было. Холодный ветер рябил бесконечные лужи и раздувал хвосты гревшихся на люке теплотрассы голубей.
Он закрыл глаза, зная, что будет дальше.
- Ну что, не пошла? - встретит его Вова. - Видишь, какая! Не то, что моя копёшка.
- Она - гордая, - ответит Ковалев словами Мишки Квакина из "Тимура и его команды", - А ты - сволочь.
- Каждому - свое, - ответит Вова и предложит выпить.
А спустя полчаса уснет на полу, широко раскинув могучие руки. Мясоедов все будет сидеть на кухне, бормоча что-то про высокий моральный дух и про гадов, которые этот дух нарочно подтачивают, а Ковалев будет рассеянно слушать, подперев голову руками и тоскливо думать бесконечную думу о том, что жизнь - штука мрачная, и ничего тут поделать нельзя.
А потом он выйдет из дому и земля будет белой от снега.
* * *
Он открыл глаза. Земля была белой от первого снега.
* * *
Вдоль трамвайной линии сияли зеленые огоньки, под ними бежали люди, волоча за собой маленьких детей. Пьяные парни на остановке хватали друг друга за руки и яростно матерились.
- Как одинок многолюдный город… - бормотал Ковалев, бредя к остановке по снежной каше. - Стал как вдова он, владыка народов… Горько плачет он ночью. Нет у него утешителей, любивших его: все изменили ему, все стали врагами…
Подошел дребезжавший трамвай, освещенный внутри и казавшийся снаружи нарядной игрушкой. Ковалев влез в трамвай, отыскал свободное место, сел и уставился в темно-синее окно.
"…И нет идущих на праздник, ворота опустели, священники вздыхают и девушки печальны… Неприятели его благоденствуют и дети его пошли в плен впереди врага. Зову друзей моих, но они обманули меня, священники и старцы умирают, ища себе пищи. Сидят на земле безмолвно, посыпали пеплом свои головы, препоясались вретищем; опустили к земле головы свои девы иерусалимские… Что мне сказать тебе, с чем сравнить тебя, дочь Иерусалима? Чему уподобить тебя, чтобы утешить тебя, дева? Ибо рана твоя глубока, как море. Пророки твои вещали пустое и не раскрывали твоего беззакония, изрекали откровения ложные. И все проходящие мимо всплескивают руками и свищут и качают головой, говоря: "Это ли город, который называли совершенством красоты, радостью всей земли?"… Воззри, Господь, как женщины едят вскормленных ими младенцев, как убиваемы в святилище священник и пророк; дети и старцы лежат по улицам, девы мои и юноши пали от меча. Ты убивал их в день гнева своего, заклал без пощады. Ты созвал отовсюду, как на праздник, ужасы мои, и в день гнева Господня никто не спасся, никто не уцелел".
Трамвай наполнился озлобленными людьми, и вот уже закричал придавленный ребенок и громко и страшно ругался пьяный, и молодая женщина стыдила:
- Мужчины, чего вы смотрите? Выкинули бы его из трамвая, и все! Эх вы - такие здоровые, стоят и смотрят!
Молча топорщились мокрые плащи и куртки, пахнувшие сыростью и болезнью.
- Да не связывайтесь вы, - говорила другая женщина, - он поругается и перестанет.
Ковалеву хотелось выскочить из этого ада на колесах и побежать куда-нибудь - все равно куда - сломя голову. Подальше от этой сырой одежды, от этой похабщины, от этого бесстыдства.
Пряча лицо от стыда в воротник пальто, Ковалев выскочил на первой же остановке, растолкав каких-то несчастных неповоротливых женщин с сумками, тяжеленными, как ящики со снарядами.
Он огляделся. Снег уже растаял, блестела грязь под фонарями, дул ветер, прохожие пробирались вдоль красной кирпичной стены молокозавода. То ли весна, то ли осень - не поймешь. Как тогда. Одиннадцать лет назад. Тогда была осень. Конец октября. И холодно было, очень холодно…
* * *
Октябрь 1979 года. Томск
Было холодно. Ковалев был слегка пьян и ощущал необыкновенный прилив сил. Возле большого универмага, среди толчеи, женщина продавала кедровые орешки. Ковалев протянул ей пятнадцать копеек и попросил:
- Не разменяете? Мне позвонить нужно.
Женщина достала из кармана горсть мелочи.
Ковалев побежал к автомату. Набрал 09. Сказал, что ищет адрес девушки. Ирина Владимировна Алексеева. Возраст… Ну, примерно… А на том конце провода ответили:
- Таких справок не даем.
Ковалев заторопился:
- Девушка, не бросайте трубку! Мне надо срочно найти человека, понимаете? Я знаю, как ее зовут, а больше ничего не знаю…
- Обращайтесь в горсправку, - отозвалась девушка.
- Закрыта горсправка! Вечер же, понимаете? Мне именно сегодня надо ее разыскать, иначе не знаю, что со мной будет… Вы понимаете?
- Понимаю, - отозвалась та. - Знаете, такой справки вам сейчас нигде не дадут. Ну, разве только в поликлинике… Хотя…
Она дала номер телефона. По этому номеру тоже откликнулась девушка, и Ковалеву все пришлось объяснять заново. И эта девушка поняла его, и дала еще один номер.
Ковалев лихорадочно набрал номер. Теперь, кажется, это была та самая поликлиника. И снова девичий голос:
- Что вы! Таких справок мы не даем!
- А вы верите в любовь? - спросил Ковалев.
И девушка смолкла, и стала шуршать бумагами, и куда-то отошла, и наконец сказала в трубку:
- Запоминайте: Мира, 18–34. Алексеева Ирина Владимировна. Год рождения 1964.
- Спаси вас бог, девушка, - искренне сказал Ковалев. - Господь вас не забудет, а если забудет - я ему напомню.
Падал снег, серебрясь под фонарями. Ковалев поймал такси и поехал по этому адресу - Мира, 18. Удивительно везло ему в этот вечер, удивительно. Все удавалось ему. Но в глубине души он знал, что это везение не может длиться вечно. Он попросил таксиста не уезжать сразу, подождать - вдруг, он не вовремя, и придется уезжать, а в этом новом районе поймать ночью такси не так-то просто.
- Ну, полчаса не смогу, - ответил таксист. - Минут двадцать - точно, постою…
Везло Ковалеву в тот вечер на хороших людей, везло.
Дом был длиннющей пятиэтажкой с многочисленными подъездами. Ковалев прикинул и зашел во второй. Глянул на почтовые ящики, понял, что ошибся. Вышел и вошел в следующий. Квартира была на первом этаже. Неухоженная дверь, не крашенная с тех самых пор, как был построен дом. Сердце билось тревожно и сладко - в предчувствии счастья куда большего, чем то, что он испытал за всю свою прежнюю жизнь.
2. Звездный час
Вот она стоит и смотрит на меня - она, она, именно такая, самая красивая, как и представлял, - сонная, ничего не понимающая. Не помнит меня, не знает. А я объясняю. Виделись мы. Я тебя часто встречал там, во дворе, на скамейке. И сегодня опять. У меня в том дворе друг живет, Вова Шкаф, он тебя знает, вернее, кажется, знает. Мы выпивали, потом я вышел - а ты сидишь на краю песочницы, и никого не ждешь. И так мне жалко стало тебя, просто кошмар. Все бы отдал, чтобы узнать - кого ты ждала? Почему перестала ждать?
Мне твое имя Вова сказал - имя, отчество и фамилию, - правда, он потом сказал, что обознался, за другую тебя принял. Ну, неважно. Я хотел познакомиться, вышел - а тебя уже нет. Земля в снегу и ни одного следа. Вот только что была здесь - и исчезла, испарилась, не ушла даже. Я испугался. Мне судьба подарок делала, а я не понял, испугался, постеснялся… Надо было сразу подойти, давно еще, а все как-то неловко было… А все ведь объяснить можно было, все. Все и объяснилось бы постепенно.
И вот ты исчезла, как будто и не было тебя, примерещилась. И я очень испугался и побежал искать. Все соседние дворы обежал, вдоль трамвайной линии, и вниз, под горку, и на троллейбусном кольце. И понял - уже не найти. И тогда стал звонить. Долго звонил, и всем объяснял - зачем мне твой адрес нужен, почему так срочно. И все меня поняли, никто не отказал. Три девушки, а может, и не девушки - по голосу и ошибиться можно, - тем лучше: все вникли, все помогли. Оказывается, у нас в городе больше двадцати твоих полных тёзок - и фамилия совпадает, и имя, и отчество, надо же?.. Я на такси приехал… Как же не торопиться? Завтра все иначе было бы. Завтра я, может быть, и не посмел бы тебя искать. Ну, стал бы я звонить по поликлиникам, дежурных медсестер уговаривать? Да они с утра и не поверили бы. Сказали бы, сумасшедший звонит, ну его. И не помогли бы. Ну, через горсправку нашел бы, допустим. А все равно уже не то.
Ты извини меня, ладно? Извинишь?
Темно у тебя и странно так. Как будто ты уезжаешь. Пусто.
Нет, мне кажется, так и должно быть. Я просто успел. Еще бы день-другой - и не застал бы тебя здесь, да? Нет, не зажигай света, фонарь ведь за окном, светло, я тебя хорошо вижу.