- Он настоящий артист, слушать его - истинное наслаждение! Покойный мой Рамон, царство ему небесное, говорил: "Ты только обрати внимание, Матильда, как изящно он подносит скрипку к подбородку". Подумайте, что за жизнь! Были бы у этого юноши покровители, он бы далеко пошел.
Донья Матильда закатывает глаза. Она толста, неопрятна и с претензиями. От нее дурно пахнет, чудовищный водяночный живот выпирает горой.
- Это настоящий артист, художник!
- О да, вы правы. Я весь день думаю о той минуте, когда услышу его. Я тоже считаю его настоящим артистом. Когда он играет вальс из "Веселой вдовы", это умопомрачительно, слушаешь и чувствуешь себя другим человеком. Донья Асунсьон по-овечьи покорно со всеми соглашается.
- Не правда ли, прежде музыка была другая? Более изящная, трогательная.
У доньи Матильды есть сын, мечтающий стать знаменитостью, он живет в Валенсии.
У доньи Асунсьон - две дочери: одна замужем за мелким служащим в министерстве общественных сооружений, зовут его Мигель Контрерас, он любит выпить; другая незамужняя, но характер у нее боевой, она живет в Бильбао с женатым преподавателем.
Ростовщик утирает мальчику рот носовым платком. У малыша блестящие живые глазки, одет он небогато, но довольно нарядно. Он выпил две чашки кофе с молоком, съел две булочки и, видно, не прочь еще.
Дон Тринидад Гарсиа Собрино сидит с невозмутимым видом. Он человек мирный, любит порядок, хочет жить спокойно. Внучек его похож на тощего цыганенка со вздутым животиком. На малыше вязаная шапочка и рейтузы - этого ребенка очень кутают.
- Молодой человек, что с вами? Вам дурно?
Юный поэт не отвечает. Глаза у него широко раскрыты, взгляд блуждает, он будто онемел. Поперек лба повисла прядь волос.
Дон Тринидад усаживает малыша на диван и берет поэта за плечи.
- Вы больны?
Несколько голов поворачивается к ним. Поэт улыбается тупой, бессмысленной улыбкой.
- Послушайте, помогите мне его приподнять. Видно сразу, человеку дурно.
Ноги поэта скользят, он валится под стол.
- Да поддержите же его, я не могу справиться дин.
Кто-то встает из-за столика. Донья Роса у стойки глядит на происшествие.
- Есть из-за чего шум подымать…
Падая под стол, поэт сильно стукнулся лбом.
- Поведемте его в туалет, у него, верно, обморок.
Пока дон Тринидад и еще три-четыре посетителя волокут поэта в уборную, чтобы он там пришел в себя, внучек жадно подбирает оставшиеся на столе крошки сдобной булочки.
- Запах дезинфекции приведет его в чувство, это, конечно, обморок.
Поэт сидит в уборной на унитазе и, опершись головой о стенку, блаженно улыбается. Сам того не сознавая, он счастлив в душе.
Дон Тринидад возвращается к своему столику.
- Прошло у него?
- Да, прошло, это просто обморок.
Сеньорита Эльвира возвращает продавцу две сигареты.
- А вот еще одна для тебя.
- Спасибо. Подвезло, а?
- Ха! С таким везением…
Падилья как-то обозвал одного кавалера сеньориты Эльвиры кобелем, и сеньорита Эльвира обиделась. С тех пор он держится более почтительно.
Дона Леонсио Маэстре чуть не переехал трамвай.
- Осел!
- Сам ты осел, дурак несчастный! О чем
задумался?
Дон Леонсио Маэстре задумался об Эльвирите.
- "Миленькая, очень миленькая. О да! И на вид девушка не простая. Нет, она не шлюха. Сразу заметно! Да, любая жизнь - это целый роман. Видимо, девушка из хорошей семьи, поссорилась с родными. Теперь, наверно, служит в конторе, возможно, какой-то фирмы. Лицо у нее грустное, нежное; ей, видно, больше всего нужна ласка, чтобы ее баловали, чтобы весь день ею любовались".
Сердце дона Леонсио Маэстре так и прыгает под сорочкой. "Завтра опять пойду туда. Да, да, обязательно. Если она будет в кафе, это хороший знак. А если нет… Если нет… Будем ее искать!"
Дон Леонсио Маэстро поднял воротник пальто и легонько подскочил два раза.
"Эльвира, сеньорита Эльвира. Приятное имя. Надеюсь, пачка "Тритона" доставила ей удовольствие. Как закурит, вспомнит обо мне… Завтра повторю ей свое имя. Леонсио, Леонсио, Леонсио. Она-то, наверное, придумает для меня что-нибудь понежней, уменьшительное от Леонсио. Лео. Онсио. Онсете… Выпью-ка стаканчик, что-то вдруг захотелось".
Дон Леонсио Маэстре зашел в бар и выпил у стойки стакан вина. Рядом, сидя на- табурете, ему улыбалась девушка. Дон Леонсио повернулся к ней спиной. Смотреть на эту улыбку было бы изменой, первой изменой его Эльвирите.
"Нет, не Эльвирите - Эльвире. Простое, красивое имя".
Девушка, сидевшая на табурете, все же обратилась к нему.
- Дашь мне огоньку, ты, хмурик?
Дон Леонсио чуть не с дрожью поднес ей зажигалку. Уплатил за вино и торопливо выбежал на улицу.
"Эльвира… Эльвира…"
Донья Роса, прежде чем отпустить шефа, спрашивает:
- Ты музыкантам дал кофе?
- Нет.
- Так распорядись, они, кажется, устали. Бездельники никчемные!
Музыканты на эстраде тянут последние такты отрывка из "Луисы Фернанды", той прелестной песенки, которая начинается словами:
Среди дубовой рощи
в Эстремадуре милой
стоит мой домик старый,
где мир и тишина.
До этого они играли "Музыкальный момент", а еще раньше - "Девушку с пучком роз" по заказу одной из "красоток Мадрида, прелестных, как вербена". К ним подходит донья Роса.
- Я велела, чтобы вам принесли кофе, Макарио.
- Благодарю, донья Роса.
- Не за что. Вы же знаете, мое слово свято, я говорю только один раз.
- Конечно, знаю, донья Роса.
- То-то же.
У скрипача большие выпуклые глаза скучающего быка. Свертывая сигарету, он глядит на хозяйку - рот его презрительно кривится, руки дрожат. - И вам, Сеоане, тоже принесут кофе.
- Хорошо.
- Послушайте, милый мой, да вы не слишком вежливы!
Макарио вмешивается, чтобы разрядить атмосферу.
- У него желудок болит, донья Роса.
- Но это не причина, чтобы быть грубияном. Нечего сказать, воспитание у этих людей! Когда хочешь им слово сказать, они тебя по зубам, а когда оказываешь любезность и они, кажется, должны быть довольны, только изволят сказать "хорошо", будто маркизы какие. Да, дела!
Сеоане молчит, меж тем как его товарищ заискивающе улыбается донье Росе. Потом Сеоане спрашивает у посетителя за ближайшим столиком:
- Ну, как тот парень?
- Он в туалете, приходит в чувство. Так, пустяк.
Вега, издатель, протягивает кисет угодливому человечку за соседним столиком.
- Берите, сверните сигарету и не хнычьте. Мне приходилось хуже, чем вам, и я, знаете, что сделал? Начал трудиться.
Сосед заискивающе улыбается, как ученик перед учителем, совесть у него нечиста, и, что еще хуже, он этого не сознает.
- Значит, честно заслужили!
- Верно, приятель, верно, надо трудиться и больше ни о чем не думать. Теперь, сами видите, у меня всегда и сигара есть, и рюмочка к ужину.
Собеседник кивает головой, смысл этого кивка неясен.
- А если я вам скажу, что хотел бы трудиться, да места нет?
- Вот еще! Чтобы трудиться, нужно только одно - желание. Вы уверены, что у вас есть желание трудиться?
- Что тут спрашивать!
- Так почему бы вам ни взяться подносить чемоданы на вокзале?
- Я бы не смог, через три дня надорвался бы. Я бакалавр…
- И какой вам с этого толк?
- Да по правде сказать, небольшой.
- То, что с вами происходит, друг мой, происходит со многими из тех, что сидят сложа руки в кафе и пальцем не шевельнут. В конце концов в один прекрасный день они падают в обморок, как этот блажной мальчишка, которого увели в туалет.
Бакалавр возвращает кисет, спорить он не собирается.
- Благодарю.
- Пустяки, не за что. Вы на самом деле бакалавр?
- Да, сеньор, имею диплом по третьему циклу.
- Прекрасно, так я вам предоставлю возможность не подохнуть в приюте или в очереди у ночлежки. Хотите трудиться?
- Хочу, сеньор. Я уже вам сказал.
- Приходите ко мне завтра. Вот визитная карточка. Придете утром, до двенадцати - так, в полдвенадцатого. Если вы хотите и умеете работать, будете у меня корректором - нынче утром мне пришлось уволить прежнего, разленился. К тому ж нахал.
Сеньорита Эльвира поглядывает в сторону дона Пабло. Дон Пабло объясняет юнцу за соседним столиком:
- Сода - отличная штука, вреда от нее никакого. Врачи ее не прописывают просто потому, что ради соды никто бы не стал ходить к врачам.
Юнец, слушая краем уха, поддакивает, он уставился на колени сеньориты Эльвиры, которые немного видны под столиком.
- Не глядите туда, не будьте дураком, - я вам кое-что расскажу, не захотите пачкаться.
Донья Пура, супруга дона Пабло, беседует с приятельницей, увешанной побрякушками толстухой, которая ковыряет в золотых зубах зубочисткой.
- Мне уже надоело повторять одно и то же. Пока существуют мужчины и женщины, всегда будут скандалы; мужчина - это огонь, а женщина - солома, и вот вам, пожалуйста, какие дела творятся! То, что я вам рассказывала про случай на платформе 49, - чистая правда. Непонятно, куда все это нас приведет!
Толстуха рассеянно переламывает зубочистку пополам.
- Да, мне тоже кажется, что люди совершенно забыли о приличиях. Вся беда от общественных уборных - верьте мне, раньше мы были другими… Теперь, когда вас знакомят с молодой девушкой и вы подаете ей руку, вас целый день не оставляет чувство отвращения. Того и гляди, заполучишь что-нибудь вовсе нежелательное!
- Это правда.
- А еще, я думаю, кинотеатры виною. Сидят там сотни людей, все вперемешку, в полной темноте, ну чего тут ждать хорошего!
- Согласна о вами, донья Мария. Следует больше заботиться о нравственности, иначе все мы погибнем.
Донья Роса решает продолжить разговор.
- И потом, если у вас болит желудок, почему бы не попросить у меня щепотку соды? Разве я когда-нибудь вам отказывала в щепотке соды? Ей-Богу, как будто вам трудно слово вымолвить!
Донья Роса оборачивается и своим резким, визгливым голосом перекрывает галдеж за столиками:
- Лопес! Лопес! Пришли скрипачу соды!
Вышибала ставит грязную посуду на столик и подходит с тарелкой - на ней полстакана воды, ложечка и латунная сахарница с содой.
- Что, подносов уже ни одного нет?
- Так мне дал сеньор Лопес, сеньорита.
- Ладно, ладно, поставь и иди работай. Вышибала, поставив тарелку на рояль, уходит.
Сеоане набирает ложечкой порошок, откидывает голову, раскрывает рот… и готово! Он жует соду, словно орехи, потом запивает глотком воды.
- Благодарю, донья Роса.
- Вот видите, видите, как нетрудно быть вежливым! У вас болит желудок, я приказываю дать вам соды, все мило, дружно. Мы живем на земле, чтобы помогать друг другу, да только не делаем этого, потому что не хотим. Такова жизнь.
Дети, игравшие в поезд, вдруг останавливаются. Какой-то дяденька начал учить их, что надо вести себя приличней, не шуметь, а они стоят перед ним, не зная, куда девать руки, и смотрят на него с любопытством. Старшему, Бернабе, вспомнился его товарищ, сосед, мальчик примерно его лет, которого зовут Чус. Другой, поменьше - зовут его Пакито, - думает о том, что у этого дяди плохо пахнет изо рта. "Как будто жженой резиной". Бернабе ужасно смешно - он вспомнил, какая забавная история приключилась у Чуса с его теткой.
- Чус, ты настоящий поросенок, - сказала тетка, - никогда не попросишь расстегнуть штанишки, пока там не заведется птенчик. И тебе не стыдно?
Бернабе сдерживает смех - не то этот дядя рассердится.
- Нет, тетя, мне не стыдно, у папы тоже получается птенчик.
Ну прямо умрешь со смеху!
Пакито размышляет.
"Нет, от этого дяденьки пахнет не жженой резиной. От него пахнет гнилой капустой и грязными ногами. Если бы я был его сыном, я бы заткнул себе нос свечкой. Тогда я разговаривал бы, как сестренка Эмилита - гуа, гуа, - ей поэтому должны делать операцию в горле. Мама говорит, когда ей сделают операцию в горле, у нее уже не будет такое глупое лицо и она перестанет спать с открытым ртом. А может быть, от операции она умрет. Тогда ее положат в белый гроб, потому что у нее еще нет грудей и туфли она носит без каблуков".
Две пенсионерки, развалясь на диване, уставились на донью Пуру.
В воздухе еще парят, как мыльные пузыри, мнения двух гусынь о скрипаче.
- Не понимаю, откуда такие женщины берутся - ну, вот эта, настоящая жаба. С утра до вечера перемывает косточки всем знакомым, а того не понимает, что муж терпит ее только ради нескольких дуро, которые у нее еще уцелели. О, этот дон Пабло - продувная бестия, опасный тип. Посмотрит на тебя, ну, точно раздевает.
- Да, да.
- А та, другая, знаменитая Эльвира, она тоже себе на уме. Я вам прямо скажу: у Пакиты, вашей дочки, все по-другому; хоть бумаги и не в порядке, но живет она чинно, прилично, а эта, неприкаянная, все рыщет, как бы у кого монетку-другую вытянуть, чтобы с голоду не околеть.
- А кроме того, донья Матильда, этого плешивого дона Пабло нельзя и сравнивать с поклонником моей дочки, тот - преподаватель психологии, логики и этики, благородный человек.
- Разумеется, нельзя. Поклонник Пакиты уважает ее, лелеет, - а она девочка хорошенькая, ласковая, позволяет себя любить, и это вполне естественно. Но у этих простигосподи вовсе совести нет, только и знают, что выпрашивать да клянчить. И как им не стыдно!
Донья Роса продолжает беседовать с музыкантами. Ее жирные, рыхлые, разбухшие телеса сотрясаются от удовольствия - она любит ораторствовать, как губернатор какой-нибудь.
- У вас затруднения с деньгами? Скажите мне, и я, если смогу, помогу вам. Вы трудитесь на совесть, сидите здесь и пилите на своей скрипке не покладая рук? Отлично, когда подойдет время закрывать кафе, я с удовольствием подкину вам монетку-другую. Чего уж лучше, чем жить дружно! Почему, думаете вы, я со своим зятьком на ножах? Да потому, что он бездельник, потому что торчит здесь, куда его не приглашают, по двадцать четыре часа в сутки, а потом идет к себе домой хлебать пустой суп. Сестра моя - дура, все терпит, она всегда была недотепой… Я бы ему показала! Я бы так съездила по его смазливой роже, что он бы потом целый день примочки прикладывал. Вот хорошо бы! Если бы мой зять трудился, как я тружусь, и рук не жалел, и в дом приносил - дело другое, но ему, видите ли, приятней охмурять эту дурочку Виси и жить барином, палец о палец не ударяя.
- Верно, верно.
- То-то же. Он наглец, трутень бесстыжий, ему бы альфонсом быть. И не думайте, что я это только за глаза говорю, я однажды выложила ему всю правду прямо в лицо.
- Правильно сделали.
- Еще как правильно. За кого он нас принимает, этот захребетник?
- Падилья, эти часы правильно идут?
- Да, сеньорита Эльвира.
- Дайте-ка мне огоньку. Еще рано.
Продавец сигарет протягивает сеньорите Эльвире зажигалку.
- Вы сегодня в хорошем настроении, сеньорита?
- Почему вы так думаете?
- Да так, показалось. Сегодня вы повеселей, чем в другие вечера.
- Пхе! Бывает и у плохого винограда хороший вид.
Вид у сеньориты Эльвиры хилый, болезненный, даже как будто порочный. Но бедняжка слишком плохо питается - где уж ей быть порочной или добродетельной!
Женщина, похоронившая сына, который готовился служить на почте, говорит:
- Простите, я ухожу.
Дон Хайме Арсе почтительно встает и с улыбкою произносит:
- Низко кланяюсь, сеньора, до завтра, если Богу будет угодно.
Дама отодвигает стул.
- Прощайте, всего вам наилучшего.
- И вам также, сеньора, я к вашим услугам.
У доньи Исабели Монтес, вдовы Санса, походка королевы. В потертом своем плащике, видавшем лучшие времена, донья Исабель похожа на увядшую, некогда шикарную гетеру, которая прожила жизнь, как стрекоза, и ничего,не припасла на старость. Она молча проходит по залу и скрывается за дверью. Посетители кафе провожают ее взглядами, в которых можно прочесть всяческие чувства, кроме равнодушия, - тут и восхищение, и зависть, и сочувствие, недоверие, нежность, поди знай, что еще.
Дон Хайме Арсе уже не размышляет ни о зеркалах, ни о старых девах, ни о туберкулезных, что сидят в кафе (примерно 10%), ни о мастерах точить карандаши, ни о кровообращении. К вечеру доном Хайме Арсе овладевает сонливость, какая-то тупость.
- Сколько будет четырежды семь? Двадцать восемь. А шестью девять? Пятьдесят четыре. А девять в квадрате? Восемьдесят один. Где начинается Эбро? В Рейносе, провинция Сантандер. Прекрасно.
Дон Хайме Арсе ухмыляется, он доволен своими познаниями и, потроша окурки, тихонько повторяет:
- Атаульф, Сигерих, Валия, Теодорих, Торисмунд … Ручаюсь, этот дурень не сумел бы их перечислить!
"Дурень" - это юный поэт, он с белым как мел лицом появляется из туалета, где приходил в себя.
- Живительной грозой любовь…
Донья Роса уже много лет, чуть не с детства, ходит в трауре - никто не знает по ком, она неопрятна, увешана брильянтами, которые стоят кучу денег, и из года в год прибавляет в весе так же быстро, как растут ее капиталы.
Это богатейшая баба, - дом, где находится кафе, ее собственность, и на улицах Аподаки, Чурруки, Кампоамора, Фуэнкарраль десятки жильцов дрожат, как школьники, каждое первое число месяца.
- Только поверь людям, - говорит она обычно, - они тебе на голову сядут. Все они лодыри, сущие лодыри. Не будь у нас порядочных судей, уж и не знаю, что бы с нами стало!
О порядочности у доньи Росы особое понятие.
- Полный расчет, дорогой мой, полный расчет, это очень важно.
Она в жизни никому реала не простила и не позволила платить в рассрочку.
- К чему эти фокусы? - говорит она. - Чтобы закон не исполнять? Я, например, считаю - раз закон существует, значит, его должны соблюдать все, я первая. Иначе - революция.
Донья Роса имеет акции одного банка, заворачивает там всем советом и, как говорят соседи, хранит полные чемоданы золота, да так хорошо припрятанные, что их даже в гражданскую войну не нашли.
Чистильщик навел глянец на ботинки дона Леонардо.
- Вот, извольте.
Дон Леонардо оглядывает ботинки, дает чистильщику хорошую сигарету.
- Большое спасибо.
Дон Леонардо за услугу не платит, никогда не платит. Он позволяет чистить себе обувь за милостивую гримасу. Дон Леонардо - подлец высшей марки, и это вызывает восхищение у дураков.
Всякий раз, когда чистильщик наводит глянец на ботинки дона Леонардо, он вспоминает о своих шести тысячах дуро. В душе он счастлив, что выручил дона Леонардо из затруднения, иногда, правда, ворчит, но совсем тихонько.