- До свидания, Мартин, не за что благодарить, я бы с удовольствием накормила тебя чем-нибудь получше… Это яйцо я держала для себя, врач сказал, что я должна съедать по два яйца в день.
- Вот как!
- Брось, не переживай. Тебе оно нужно не
меньше, чем мне.
- Пожалуй, что так.
- Какие времена, Мартин, не правда ли?
- Да, Фило, времена! Но ничего, рано или поздно все придет в порядок.
- Ты так думаешь?
- Не сомневайся. Это неизбежно, это так же нельзя остановить, как морской прилив.
Подойдя к двери, Мартин говорит полушепотом:
- В общем… А где Петрита?
- Ты опять за свое?
- Да нет, я просто хотел с ней попрощаться.
- Не стоит. Она сейчас с двумя младшенькими, они боятся темноты. Сидит с ними, пока не заснут.
Фило с улыбкой добавляет:
- Мне иногда тоже бывает страшно, как подумаю, что я могу внезапно умереть…
Спускаясь по лестнице, Мартин видит в поднимающемся лифте своего зятя. Дон Роберто читает газету. У Мартина появляется острое желание открыть дверцу лифта, чтобы зять застрял между этажами.
Лаурита и Пабло сидят друг против друга, между ними на столике изящная цветочница с тремя розочками.
- Нравится тебе здесь?
- Да, очень.
Подходит официант. Он молод, хорошо одет, черные волосы красиво завиты, движения изящны. Лаурита старается не смотреть на него, у Лауриты очень простое, несложное понятие о любви и верности.
- Для сеньориты - консоме, жареную камбалу и курицу вильеруа. Я буду есть консоме и отварного морского окуня с оливковым маслом и уксусом.
- Больше ничего не возьмешь?
- Нет, крошка, что-то не хочется. Пабло поворачивается к официанту.
- Полбутылки сотерна и полбутылки бургундского. Вот и все.
Лаурита под столиком гладит ногу Пабло.
- Ты себя плохо чувствуешь?
- Нет, не то чтобы плохо, просто у меня после обеда будто камень лежал в желудке. Теперь прошло, но я не хотел бы, чтобы это повторилось.
Они смотрят друг другу в глаза и, положив локти на столик, берутся за руки, слегка отодвинув цветочницу.
В другом углу парочка, которая уже не держится за руки, смотрит на них, не очень-то скрываясь.
- У Пабло новая краля. Кто она?
- Не знаю, с виду похожа на прислугу. Тебе правится?
- Гм, недурна…
- Ну так иди отбей ее, думаю, это тебе будет не слишком трудно.
- Начинаешь?
- Это ты начинаешь. Знаешь, милый мой, оставь меня в покое, у меня нет желания ссориться, я нынче не в драчливом настроении.
Мужчина закуривает сигарету.
- Слушай, Мари Тере, что я тебе скажу. Так мы с тобой не договоримся.
- Ах ты, бессовестный! Можешь оставить меня, если хочешь. Разве не этого ты добиваешься? Еще есть мужчины, которым я нравлюсь.
- Говори потише, ты, нечего орать на весь зал!
Сеньорита Эльвира кладет книгу на ночной столик и гасит свет. Мрак покрывает "Парижские тайны", а также стакан, до половины налитый водой, пару рваных чулок и футлярчик с остатками губной помады.
Перед тем как заснуть, сеньорита Эльвира всегда немного размышляет.
- Возможно, донья Роса права. Пожалуй, и в самом деле лучше мне опять сойтись со стариком, так я долго не протяну. Зануда он, но, в конце концов, что делать! Выбор у меня уж не такой большой.
Сеньорита Эльвира довольствуется малым, но и это малое так редко достается. Слишком долго она ничего не понимала в жизни, а когда начала понимать, у глаз уже были гусиные лапки, зубы выщербились и почернели. Теперь она и тому рада, что не надо идти в богадельню, что она может жить в своей жалкой конуре; а пройдет еще несколько лет, и она, наверно, будет мечтать о койке в богадельне, поближе к батарее отопления.
При свете фонаря цыганенок пересчитывает кучку медяков. День выдался неплохой: распевая с часу дня до одиннадцати вечера, он собрал один дуро шестьдесят сентимо. В любом баре за один дуро мелочью дадут пять с половиной песет - в барах всегда не хватает мелочи для сдачи.
Когда есть на что, цыганенок ужинает в таверне неподалеку от улицы Пресиадос, если сойти вниз по спуску Анхелес: порция фасоли, хлеб и один банан обходятся в три песеты двадцать сентимо.
Цыганенок усаживается, зовет официанта, дает ему три двадцать и ждет своего ужина.
После ужина он снова отправляется петь до двух ночи, а потом норовит вскочить на буфер последнего трамвая. Цыганенку - но я, кажется, об этом уже говорил - около шести лет.
В конце улицы Нарваэса есть бар, где Пако почти каждый вечер встречается с Мартином. Бар этот невелик; если идти вверх по улице, он по правую сторону, рядом с гаражом полиции. Хозяин бара, Селестино Ортис, был вместе с Сиприано Мерой во время войны командиром отряда; он довольно высок, худощав, со сросшимися бровями и рябоватым лицом; на правой руке носит массивное железное кольцо с портретом Льва Толстого на цветной эмали, заказанное на улице Колехиаты; у него вставная челюсть, и, когда она ему начинает моешать, он вынимает ее и кладет на стойку. Селестино Ортис уже много лет бережно хранит грязный растрепанный экземпляр "Авроры" Ницше - это его настольная книга, его катехизис. Он поминутно заглядывает в эту книгу и всегда находит в ней ответ на свои духовные проблемы.
- "Аврора, - говорит он. - Размышление о моральных предрассудках". Какое великолепное название!
На титульном листе - овальная фотография автора, его имя, название книги, цена - четыре реала - и выходные данные: издательство "Ф. Семпере и Компания", Валенсия, улица Паломар, 10; Мадрид, улица Ольмо, 4 (филиал). Перевод Педро Гонсалеса Бланко. На обороте титула марка издательства: бюст девицы во фригийском колпаке, внизу его охватывает дугою лавровый венец, а сверху, тоже дугой, девиз: "Искусство и Свобода".
Некоторые абзацы Селестино целиком помнит наизусть. Когда в бар заходят полицейские из гаража, Селестино Ортис сует книгу под стойку, на ящик с бутылками вермута.
- Они, конечно, такие же дети народа, как и я, - говорит он, - но на всякий случай!…
Подобно деревенским священникам, Селестино убежден, что Ницше - это действительно что-то очень опасное.
Когда случится заспорить с полицейскими, он обычно цитирует им один-другой абзац, как бы в шутку, но никогда не говорит, откуда он это взял.
- "Сострадание - противоядие от самоубийства, ибо это чувство доставляет удовольствие и питает нас, в небольших дозах, наслаждением превосходства".
Полицейские хохочут.
- Слушай, Селестино, ты случайно не был раньше священником?
- Никогда! "Счастье, - продолжает он, - каково бы оно ни было, вносит в нашу жизнь воздух, свет и свободу движения".
Полицейские хохочут еще громче.
- И водопровод.
- И центральное отопление.
Селестино, возмущенный, с презрением сплевывает.
- Невежды несчастные!
Среди тех, кто к нему заходит, есть один полицейский-галисиец, парень себе на уме, с ним Селестино дружит. Обращаются они друг к другу на "вы".
- Скажите, пожалуйста, хозяин, вы всегда слово в слово это говорите?
- Всегда, Гарсиа, ни разу не ошибся.
- Вот это здорово!
Сеньора Леокадия, укутанная в платок, высовывает руку.
- Берите, тут восемь штук, один в один.
- До свидания.
- У вас есть часы, сеньорито?
Сеньорито расстегивает пальто и смотрит на серебряные часы луковицей.
- Скоро будет одиннадцать.
В одиннадцать за ней придет ее сын, оставшийся после войны хромым, он служит учетчиком на строительстве новых министерств. Он добрый парень, помогает матери собрать ее причиндалы, потом оба, взявшись под руку, уходят домой. Они идут по улице Коваррубиаса, сворачивают на улицу Никасио Гальего. Если остается несколько каштанов, съедают, если нет, заходят в какую-нибудь забегаловку и пьют кофе с молоком, да погорячей. Чугунок с углями старуха ставит рядом со своей кроватью - как-никак сохраняется немного жару, до утра греет.
Мартин Марко входит в бар, когда полицейские уже уходят. Селестино идет ему навстречу.
- Пако еще не приходил. Был тут днем и сказал, чтобы вы подождали его.
Мартин Марко делает высокомерно-недовольную гримасу.
- Что ж, подождем.
- Чашку кофе?
- Да, черного.
Ортис хлопочет у кофеварки, отсыпает сахарин, готовит чашку, блюдце, ложечку и выходит из-за стойки. Поставив кофе на столик, он обращается к Мартину. По его глазам, в которых появляется необычный блеск, видно, что вопрос стоит ему больших усилий.
- Вы уже получили деньги?
Мартин глядит на него, как на некое весьма удивительное существо.
- Нет, не получил. Я же говорил вам, что получка у меня бывает пятого и двадцатого.
Селестино почесывает затылок.
- Дело в том…
- В чем?
- Видите ли, с сегодняшним вы уже будете должны мне двадцать две песеты.
- Двадцать две песеты? Я их отдам. Я, кажется, всегда расплачивался полностью, когда были деньги.
- Знаю, знаю.
- Так что же? - Мартин слегка морщит лоб и говорит негодующим тоном: - Просто невероятно, что у нас с вами постоянно возникают подобные недоразумения! Как будто нас не объединяет столько общего!
- В самом деле! Словом, простите, я не хотел вас беспокоить, но, знаете, сегодня приходили за налогом.
Мартин горделиво и презрительно вскидывает голову, глаза его впиваются в прыщ, красующийся у Селестино на подбородке.
Он вдруг спрашивает умильным тоном:
- Что это у вас такое?
Селестино смущается.
- Пустяк, прыщик.
Мартин снова сдвигает брови и произносит голосом строгим и звучным:
- Вы что же, намерены обвинить меня в том, что существуют налоги?
- Помилуйте, я этого не говорил!
- Нет, друг мой, вы говорили нечто очень близкое. Разве мало мы с вами беседовали о проблемах распределения богатства и о налоговой системе?
Селестино вспоминает о своем наставнике и говорит с горечью:
- Но красивыми словами я же не могу уплатить налог!
- И это вас тревожит, лицемер вы этакий?
Мартин пристально глядит на Селестино, губы его кривит усмешка, в которой гадливость сочетается с состраданием.
- И вы еще читаете Ницше? Не много же вы из него усвоили. Да вы просто гнусный мелкий буржуа!
- Марко!
Мартин рычит, как лев.
- Да кричите, зовите, сюда ваших друзей полицейских!
- Полицейские мне не друзья!
- Можете меня избить, мне на это наплевать! У меня нет денег. Понимаете - нет денег! И ничего в этом нет позорного!
Мартин поднимается и идет к дверям походкой победителя. У порога он оборачивается.
- И нечего вам хныкать, почтеннейший коммерсант! Как только я получу эти несчастные дуро, я вам их принесу, чтобы вы заплатили налог и успокоились. Подумаешь, совесть его замучила! А этот кофе запишите на мой счет и девайте его куда хотите! Я его пить не желаю.
Селестино опешил, он не знает, что делать. Он готов запустить нахалу сифоном в голову, но вовремя спохватывается: "Способность предаваться слепой ярости - признак того, что человек недалеко ушел от животного". Селестино убирает свою любимую книгу с бутылок и прячет в ящик. Да, бывают дни, когда твой ангел-хранитель поворачивается к тебе спиной и даже Ницше как будто переходит на противоположную сторону улицы.
Пабло попросил вызвать такси.
- Еще рано куда-либо ехать. Если хочешь, можем посидеть в кино, чтобы убить время.
- Как ты хочешь, Пабло. Главное, чтобы мы сидели совсем-совсем рядышком.
Таксист явился. После войны они почти все почему-то перестали носить фуражки.
- Такси ждет, сеньор.
- Благодарю. Пошли, малышка?
Пабло подает Лаурите пальто. Они садятся в машину, Лаурита шепчет:
- Вот жулье! Ты только взгляни, когда будем проезжать мимо фонаря: у него на счетчике уже шесть песет.
На углу улицы О'Донелла Мартин сталкивается с Пако.
В тот миг, когда до его слуха доносится "Привет!", он думает: "Да, Байрон прав: если у меня будет сын, я для него выберу профессию самую прозаическую - либо адвокат, либо морской разбойник".
Пако кладет ему руку на плечо.
- Ишь ты, даже запыхался. Почему меня не подождал?
У Мартина вид лунатика, он как будто бредит.
- Еще немного, и я бы его убил! Вот свинья!
- Кто?
- Да тот, хозяин бара.
- Хозяин бара? Бедняга он! Что он тебе сделал?
- Стал напоминать о деньгах. Он отлично знает, когда у меня есть деньги, я всегда плачу!
- Ну, дорогой мой, ему, видно, приспичило!
- Да, чтоб налог платить. Все они хороши. Мартин опускает глаза и тихо говорит:
- Меня сегодня из одного кафе взашей вытолкали.
- Что, побили?
- Нет, не побили, но близко к тому. Ах, Пако, я уже сыт по горло!
- Ладно, не расстраивайся, береги нервы. Куда идешь?
- Спать.
- Это самое лучшее. Хочешь, завтра встретимся?
- Как хочешь. Передашь через Фило, где ты будешь. Я к ней загляну.
- Ладно.
- Вот книга, которую ты просил. А писчей бумаги принес?
- Нет, не удалось достать. Может, завтра раздобуду.
Сеньорита Эльвира ворочается в постели, она расстроена - можно подумать, что ей не спится после чересчур роскошного ужина. Но нет, ей вспомнилось детство и позорный столб в Вильялоне - это воспоминание иногда мучает ее. Чтобы от него отделаться, сеньорита Эльвира принимается читать "Верую", пока не заснет; бывают ночи, когда это воспоминание так неотвязно, что приходится повторять "Верую" по сто пятьдесят-двести раз.
Мартин ночует у своего друга Пабло Алонсо на тахте в гардеробной. У него есть ключ от квартиры, и в уплату за гостеприимство он должен выполнять всего три условия: никогда не просить денег, никого не приводить в квартиру и уходить в полдесятого утра до одиннадцати вечера. Случай болезни не
предусмотрен.
Утром, уходя из квартиры Алонсо, Мартин отправляется на почтамт или в Испанский банк - там тепло, можно писать стихи, делая вид, будто заполняешь телеграфные бланки или приходно-расходные квитанции.
Когда Алонсо дает Мартину пиджак поприличней - а он перестает их носить почти новыми, - Мартин Марко осмеливается сунуться в холл ресторана "Палас" в послеобеденные часы. Не то чтобы его привлекала роскошь, отнюдь, просто он стремится изучать разные сферы общества.
"Как-никак жизненный опыт", - думает он.
Дон Леонсио Маэстре, усевшись на чемоданчик, закурил сигарету. Он счастлив необычайно, напевает про себя"Lа donna ё mobile", но с другими словами. В молодости дон Леонсио Маэстре как-то получил первый приз - живой цветок - на поэтических состязаниях, которые устраивались на острове Менорке, его родине.
Слова песенки, которую напевает дон Леонсио, разумеется, сложены в честь сеньориты Эльвиры.
Он, однако, озабочен тем, что, как ни верти, ударения в первом стихе оказываются не на месте. Возможны три варианта:
1. МИлаЯ ЭльвИритА!
2. МИлая ЭльвиритА!
3. МИлая ЭльвирИта!
По правде сказать, ни один нельзя признать идеальным, но первый все же лучше других; в нем по крайней мере ударения на тех же местах, что в "La donna e mobi I e".
Прикрыв глаза, дон Леонсио ни на миг не перестает думать о сеньорите Эльвире.
"Бедняжечка моя! Как ей хотелось курить! Да, Леонсио, когда ты преподносил ей эту пачку, закраснелся ты, наверно, как маков цвет…"
Дон Леонсио так упоен любовными мечтами, что не ощущает холода от обитого жестью чемоданчика под своими ягодицами.
Сеньор Суарес выходит из такси у подъезда своего дома. В хромоте его теперь чувствуется что-то вызывающее. Он поправляет пенсне и заходит в лифт. Сеньор Суарес живет вместе с матерью-старушкой, отношения у них самые нежные - по вечерам, когда он ложится спать, матушка приходит укрыть его и благословить на сон грядущий.
- Как себя чувствуешь, сыночек?
- Отлично, мамуля.
- Ну, так до завтра, если Богу будет угодно. Укройся получше, чтоб не озяб. Отдыхай, золотце.
- Спасибо, мамуля, и ты отдыхай. Поцелуй меня.
- С удовольствием, сынок. Не забудь прочитать молитвы.
- Не забуду, мамочка. До завтра.
Сеньору Суаресу лет пятьдесят, его матушке года на двадцать два больше.
Сеньор Суарес поднялся на четвертый этаж, секция В, достал ключ и отпер дверь. Он намерен переменить галстук, причесаться, сбрызнуть себя одеколоном и под каким-нибудь благовидным предлогом поскорей смотаться из дому в том же такси.
- Мамуля!
По мере того как сеньор Суарес проходит но комнатам, его голос, призывающий мать, становится все более похожим на возгласы тирольских пастухов, которых показывают в кино.
- Мамуля!
В одной из ближайших ко входу комнат горит свет, но оттуда никто не ответил.
- Мамуля! Мамуля!
Сеньор Суарес начинает нервничать.
- Мамуля! Мамуля! Ах ты, боже мой! А вот сейчас я к тебе войду! Мамуля!
Подгоняемый какой-то непонятной силой, сеньор Суарес бросается вперед по коридору. Непонятная эта сила, вероятно, не что иное, как любопытство.
- Мамуля!
Уже взявшись за ручку, сеньор Суарес тут же пятится и бегом выбегает из квартиры. На ходу он повторяет:
- Мамуля! Мамуля!
Тут он чувствует, что сердце у него стучит часто-часто: перескакивая через ступеньки, он мчится вниз по лестнице.
- Везите меня на шоссе Сан-Херонимо, напротив здания конгресса.
Таксист отвез его на шоссе Сан-Херонимо, напротив здания конгресса.
Маурисио Сеговия, досыта насмотревшись и наслушавшись, как донья Роса оскорбляет своих официантов, встал и вышел из кафе.
- Уж не знаю, кто из них гнусней - эта жирная свинья в трауре или это сборище болванов. Ох, задали бы они ей все вместе когда-нибудь хорошую взбучку!
Как все рыжие, Маурисио Сеговия добродушен, но он не выносит несправедливости. И если он убежден, что официантам следовало бы сговориться и устроить донье Росе трепку, то лишь потому, что своими глазами видел, как она над ними измывается; пусть бы расквитались с ней - око за око, - тогда можно было бы начать новый счет.
- Все дело в том, какое кому сердчишко дадено - у одних оно пухлое и мягкое, как слизняк, но есть и такие, у кого оно небольшое и твердое, как кремень.
Дон Ибрагим де Остоласа-и-Бофарулл погляделся в зеркало, вскинул голову, погладил бороду и воскликнул:
- Господа академики! Я не хотел бы дольше отвлекать ваше внимание и т. д. и т. д. (Ну, это пойдет гладко… Голову держать повыше, горделиво… Следить за манжетами, иногда они слишком вылезают наружу, будто вот-вот вспорхнут в воздух.)
Дон Ибрагим зажег трубку и принялся ходить взад-вперед по комнате. Затем остановился и, положив одну руку на спинку стула, а другую, с трубкой, воздев кверху, как свиток, который обычно держат статуи ученых господ, продолжал: