Вас едят, разрывая ваше мясо на волоконца и хрустя хрупкими косточками. А смерти нет!!
Или вы, МарьИванна, живёте во времена инквизиции. Вас коптят над жаровней, кипятят в котлах… Вы зовёте смерть, умоляете придти и забрать вас – но смерти НЕТ!
Или вас заживо пожирает мерзкая болезнь. А СМЕРТИ – НЕТ!!!
Смерть несёт долгожданное упокоение. А я всего лишь скромная слуга смерти… То есть, – спохватываюсь, – не я, конечно. Это, выражаясь Тамаркиными словами, её таинственный М. так бы представился, если бы его попросили написать резюме".
Я умолкаю. Все с ожиданием смотрят на меня. "Всё", – подтверждаю я. Мэтр заметно разочарован. Он сухо говорит, что читатель терпеть не может додумывать за автора концовку.
И потом, откуда взялся этот дурацкий мультяшный, училкин персонаж МарьИванна: с крашеными морковными волосами и морщинистыми ушами? Читательские симпатии бывают на стороне тоненьких хрупких, беспомощных героинь с огромными, налитыми слезами глазами.
В виде исключения руководитель назначает мне переэкзаменовку завтра у пруда. "После занятий, Эвелиночка, когда нам никто не помешает". По-моему, он ко мне не ровно дышит, старый козёл.
Вообще, это его назначенное ночное свидание меня немного напрягает. Кроме теории, семинар предполагает мастер-классы и практические занятия, и даже некие медиумические погружения в сюжетную линию.
За ужином Нинка шёпотом поведала, что в прошлые года не все возвратились из пионерского лагеря с семинара нашего мэтра (тоже, кстати, на букву М.) Якобы он кладёт глаз на самую способную ученицу – и с ней что-нибудь обязательно приключится. ("Ой, ой, ой!" – боятся девчонки).
Одна экзальтированная особа полезла на крышу корпуса любоваться звёздами. А крыша возьми и провались: гнилая же, ей больше полувека. Ну и напоролась на железяку от кроватной спинки. Прямо насквозь бедняжку проткнуло, как вертел цыплёнка. (Ещё вариант: утонула в уборной).
Другая любимица мэтра странным образом исчезла по пути домой: тут вообще ищи иголку в стоге сена. Ещё одна якобы свалилась в пруд… Чёрт, неприятно. В пруд.
Мэтра таскали по следователям. А с него и взятки гладки: взрослые люди, обо всём предупреждены. Насчёт гнилых крыш, дырявой уборной и коварного пруда участницы семинара проинструктированы. От энцефалита (клещей), бешенства (лис) и геморрагической лихорадки (мышей) – привиты.
Мэтр жив курилка, вышел сухим из воды и в очередной раз организовал платный семинар.
Если это не страшилки из лагерного фольклора, которые мастерица сочинять Нинка, – меня ждёт одно из двух. Либо руководитель завтра скорбно сообщит девчонкам, что мисс Эва нас покинула. В прямом смысле: срочно укатила по редакционным делам: и свидетели на станции найдутся, как я садилась с чемоданом в поезд.
А лет так через…дцать, когда старый пруд спустят или он сам уйдёт, обнаружится мисс Эва со своим чемоданом. То, что от них обоих осталось.
Либо второе. Я, скрывая на себе под глухим платьем следы жестокой борьбы, разбужу девчонок и сообщу о ЧП. Катаясь со мной в лодке, мэтр потянулся за кувшинкой, дабы подарить цветок юной прелестной даме (мне)… Бульк – только башмаки мелькнули, лодка качнулась и всплыли зелёные пузыри.
И прочту увлекательный отрывок из нового произведения, написанного буквально за одну ночь. И – вуаля! – объявлю занятия оконченными. А как правопреемница, на будущий год сама стану вести творческие семинары.
Я не терплю фальши и пишу только о том, что знаю. Знаю, например, что женщин-маньяков существует небольшой процент, что-то не более 10–12. Это вам любой мозгоправ скажет.
Мне трудно понять мужскую психологию. Я не Тамарка, про которую девчонки шепчутся, что она скрытый трансвестит.
Очень возможно: эта её приторная манерность, капризные протяжные нотки в голосе. Килограммы штукатурки на лице, слишком большая грудь, слишком большие кисти рук, синие от бритья ноги…
Так получилось, наши с Тамаркой койки стоят рядом, у самой двери. Случись что – нас никто не услышит. Только этого не хватало.
Ладно, если она воспылает ко мне любовными чувствами – отшить я всегда сумею. А если это будут чувства несколько иного рода? Уж слишком подозрительно, слишком хорошо знакома она с темой "психи и убийцы". Слишком вдохновенно пела оду своим М.
Практические занятия ещё впереди…
Часть 2.
ЧИСТО РУССКОЕ УБИЙСТВО
Я жалостлива ко всему живому. В детстве рыдала, когда по телевизору "В мире животных" свирепые львы терзали бедную антилопу. Так что родители спешили переключить канал, едва только появлялся намёк на кровавый исход событий.
Я кожей чувствую, каждой клеточкой проникаюсь, третьим глазом вижу чужую боль. Я слышу , как кричит от боли комнатный цветок, касающийся листьями горячей батареи.
Маленькой я ещё не умела говорить и объяснять свои действия. Пыхтя, из последних силёнок пыталась отодвинуть горшок с цветком в безопасное место. Если меня останавливали, я закатывала такой рёв, что меня оставляли в покое.
Однажды я чуть маму не свела с ума, когда она резала на кухонной деревянной доске овощи и мясо. Красный мясной сок сочился, как кровь, из деревянных порезов.
"Бо, бо", – лепетала я, указывая на доску. Я чувствовала, как больно дереву, в которое безжалостно вонзается нож. Напрасно вы думаете, что дерево умирает совсем , когда его рубят, пилят и кромсают на разные хозяйственные вещи.
Мама меня не понимала, пришлось устроить истерику. И когда мы были в магазине, я от прилавка с игрушками потащила её в отдел кухонной утвари. Выбрала пластиковую доску и понесла на кассу.
– Странный у нас ребёнок. Не по годам развитый, – говорили родители.
Однажды на даче я видела, как мама взвизгнула и брезгливо стряхнула с сарафана уховёртку. Папа, как истинный рыцарь, храбро и самоотверженно поспешил на помощь и раздавил уховёртку.
Она блестела на солнце, была огромная, жирная и тугая, как резина. Папа весь натужился и покраснел, пока расправлялся с ней, давя каблуком: яростно извивающуюся и не желающую умирать.
Для меня этот случай стал пищей для глубоких размышлений. Стал бы папа с такой ненавистью, с таким остервенением убивать хорошенькую бабочку? Нарядную божью коровку? Смешного трогательного кузнечика?
Я впервые поняла, насколько всё в мире относительно. Папа убил уховёртку рефлекторно. Так человек, не успев сообразить, в ужасе отдёргивает руку от голой электрической розетки.
Да, уховёртка безобразна. Хотя кто решил, что она безобразна? Может, с точки зрения насекомых, она ослепительная грациозная красавица, а радужно переливающийся навозный жук – так вообще образец совершенства?
Уховёртка просто хотела жить, и у неё в норке были детёныши. Они ждали свою маму с кормом. А человек воспользовался своей силой и решил, кому жить или умереть, исходя из собственных симпатий и антипатий. Походя, просто так, бесцельно лишил кого-то жизни…
Да никакой он после этого не венец творения, а венец хаоса! Даже палач не убивает просто потому, что ему так хочется. Даже у маньяка есть цель, хоть она отвратительна. Папа был хуже палача и маньяка. А мама рукоплескала своему храброму рыцарю.
Вы спросите, как может ребёнок столь холодно и беспристрастно судить своих родителей? А вас предавали родители в пять лет? Хуже того: они бросили меня, но при этом никуда не делись. Продолжали терзать моё сердце, при этом лицемерно улыбаясь и утверждая, что любят меня.
Когда мне было пять лет, папа увёз куда-то толстенькую маму в такси. Мы с ним жили неделю вдвоём. Всё это время папа кормил меня горелой кашей и бросался к телефону на каждый звонок. При этом каждый раз у него становилось страшно испуганное, бледное лицо.
А потом однажды он внёс в квартиру свёрток, перевязанный голубым пышным бантом. Сзади шла похудевшая смущённая, сияющая от счастья мама. Я бы сказала: бесстыдно сияющая.
Свёрток беспрерывно пищал, и мне сразу стало тревожно и тоскливо от этого плача. В тот день я навек потеряла своих родителей.
Да, меня кормили, одевали, купали в ванночке, читали сказки, гуляли, отводили в садик – но проделывали всё это как с одушевлённой чурочкой. Все разговоры, все мысли крутились вокруг маленького брата.
Он родился болезненный, а я была здоровенькой и крепенькой. Со мной не было хлопот. С пяти лет я росла как придорожная травка, как сорнячок.
О своих бедах я рассказывала только нашей старой ласковой кошке, обняв её в кровати. Она мурлыкала и вылизывала-причёсывала мои волосы. Потом мы вместе засыпали.
Я пробовала симулировать. Хныкала и жаловалась на животик или голову. Брала маму за руку и клала на "больное" место, искательно, как нищенка, заглядывала ей в глаза.
Но мама, вся ушедшая в мысли о маленьком брате, отводила глаза. Равнодушно и – мне казалось, брезгливо – убирала руку. Сухо и неприязненно говорила: "Взрослая уже девочка, Эвелина, а притворяешься. Прекрати паясничать. Как не стыдно".
Вот так, повторяю, для меня в пять лет кончилось детство.
Впрочем, скоро я привыкла к маленькому брату и даже полюбила его. Часами рассматривала, как он спит в кроватке: такой хорошенький, с чистым крутым лобиком, похожий на куколку в своём голубом чепчике. А потом произошло несчастье.
Об этом даже писали в газетах и показывали в криминальных сводках теленовостей. Однажды мама с папой ненадолго оставили брата, всего только сбегать в аптеку. Я в это время гуляла в скверике с ребятами.
А когда они вернулись, брат не дышал. Из слов взрослых я узнала, что врачи написали в каком-то эпикризе: механическая асфиксия, вследствие закрытия дыхательных путей тяжёлым мягким предметом, не оставившим травм на лице.
Я ни о чём не знала. Вбежала, румяная с мороза и смеющаяся, вся в снегу. Подбежала к маме, тяня к ней деревянную лопатку и рассказывая, какую глубокую снежную нору мы вырыли за качелями…
Мама в первую минуту раздражённо оттолкнула меня, но потом прижала как сумасшедшая. Я снова была одна дочка у родителей, и всё снова встало на свои места. Но я не забыла эту первую минуту. Когда мама меня оттолкнула…
А с задохнувшимся братом всё было ясно. Потому что из кроватки родители вышвырнули нашу старую ласковую кошку.
Кошка приняла его за своего котёнка. Вылизала пахнущее молоком личико и волосики, а потом, мурлыча, легла прямо на лицо, чтобы согреть. Редкие вылизанные волосики торчали дыбом, его так и похоронили.
Я не стала благоразумно спрашивать родителей, куда они дели злосчастную кошку… Мне её было очень жаль, я оплакивала её по ночам.
От пункта А. до пункта Б. полсотни километров. И каких километров – м-м, только кончики пальцев поцелуешь!
Новенькая шёлковая дорога с самолётным гулом стелется под колёса моей небесно-голубой "лады". И ощущение точь-в-точь, когда самолёт вот-вот оторвётся от земли: восторг и божественная мощь!
Рядом в салоне какой-нибудь глупый пингвин-пассажир вжимает, робко прячет тело жирное в кресло. Кто-то в страхе зажмуривает глаза, кто-то молится. А я… Я от острого наслаждения, ей-Богу, сейчас кончу!
Ещё чуть-чуть, и мы с моей машиной тоже взмоем над серой асфальтовой полосой, над светлыми лесами, полями… Мы с ней сольёмся в одно целое!
Навороченные иномарки, тащащиеся в бензиновом чаду, мычащие и мекающие в тесном автомобильном стаде на Садовом кольце – полудохлые кобылы по сравнению с моей резвой отечественной коняшкой.
"О милая!" – шепчу я, как Вронский своей любимице, умнице Фру-Фру. Мысленно охлопываю разгорячённый, подрагивающий от скорости, лоснящийся от бархатной пыли капот.
Далеко впереди появляется пешеход. Движется по всем правилам: по обочине, навстречу движению. Отметив большую скорость моей летящей, как голубая молния, "лады", благоразумно сходит на землю, чтобы уступить дорогу.
Но "ладу" уже несёт, как несёт взбрыкнувшую, закусившую удила лошадь. Она вырвалась из моей воли: всадник сам по себе, она сама по себе. Она тугую не слушает плеть.
Как во сне, как в страшно ускоренных киношных кадрах, далёкая человеческая фигура стремительно вырастает до гигантских размеров, заслоняет собою лобовое стекло – и вдруг исчезает из поля видимости.
Вот только был человек, мелькнуло растопыренное тело, припечатало к стеклу искривлённое лицо – и уже пусто. Только на треснувшем стекле ползут красные разводы.
Звук, как всегда, запаздывает. Глухой крепкий удар, тугой скрип тормозов, запах горелой резины. "Ладу" сильно встряхнуло, подбросило, крутануло так, что я грудью насаживаюсь на руль, как на вертел. Если бы не ремень – пробила бы головой стекло.
Больно вдохнуть: сломано минимум два ребра. В глаза стекают неприятно суетливые тёплые струйки крови. Я трясу головой. В первые минуты мёртвой тишины постепенно и робко возвращается жизнь. Звон в ушах, лёгкий трепет ветерка, шелест листвы, пиньканье птичьей мелюзги в кустах.
Человек лежит в метрах двадцати от пустынной дороги в траве, на животе, лицом вниз. Я кое-как выбираюсь из машины: хорошо, не заклинило дверь. Ковыляю до него, просовываю руку к шейной артерии… Странно, если бы после такого удара он остался жив.
Я – убийца. Я только что встала на одну доску с господом Богом. Только что лишила жизни человека, которую в него вдохнул Бог.
Это за полгода третья смерть под колёсами моего автомобиля. Господи, дай мне пережить то, что меня ждёт. Ведь я не железная, господи, сколько можно?!
Это для меня величайшая трагедия. А люди даже не заметят, ну кроме самых близких родных. Одним смертельным ДТП больше, одним меньше – какая мелочь.
Каждый год у нас на дорогах гибнет в полтора раза больше людей, чем за всю афганскую войну. Полторы афганских войны в год.
Или как если бы на наших дорогах ежегодно терпели крушение 150 самолётов. Каждые два дня по самолёту. Но никто по этому поводу не заморачивается.
Вот авиакатастрофа – совсем другое дело. Крику на весь свет, правительственные комиссии, разборки, суды, страховки, миллионные выплаты. Соболезнования высокопоставленных лиц, пышные молебны, траур.
Крупным планом – бьющиеся в истерике родные, деловитые десанты психологов в аэропортах. Беспрерывно ползущие списки погибших по экранам телевизоров и компьютеров. И всюду выжимающие слезу предсмертные сёлфи: перед посадкой в самолёт, в момент взлёта, в предпоследнюю минуту…
О, как лицемерен человек!
Говорят, ушлые торгаши запустили в серийную продажу красиво упакованный в целлофан стандартный поминальный набор: гвоздики – детские игрушки – свечи – рамки для фото… Чтобы нести к месту трагедии.
Другое дело сотни ежедневных ДТП – из них ведь не устроишь яркое шоу. Человек, погибший под колёсами автомобиля – как бы недочеловек. А смерть на дорогах – как бы недосмерть. Не престижная, низкая, быдловская смерть. Небыдло, как известно, пешком не ходят. Крысе крысиная смерть. Так и говорят: "Задавили как крысу".
Никто не бьётся в коллективной истерике и не бьёт в набат. Перефразирую высказывание: если люди гибнут в самолёте – это трагедия. Если под колёсами авто – это статистика.
Если бы я была скрытая маньячка как Тамарка – я бы выбрала этот совершенно безотказный, безопасный, безобидный, очень удобный вид убийства.
А что, новая разновидность: дорожный маньяк. Разъезжает по дорогам страны, сбивает в своё удовольствие людей. В момент наматывания чужих кишок на колесо испытывает острый оргазм.
Или взять киллеров. К чему наёмным убийцам все эти киношные трудоёмкие заморочки с устранением ненужного человека?
Всё это бездарное подражание Cosa Nostra: томительная слежка, похищение, умыкание в лес, трата пуль, подбрасывание пистолета, заметание следов… А тут замочил без шума и пыли, не пачкая рук – и подозрения ни у кого не вызвал. Маленькая простительная дорожная неприятность, с кем не бывает.
Обычным маньякам и киллерам могут припаять пожизненное. А здесь ну пожурят, ну погрозят пальчиком: "Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!" Ну, на поселение, на свежий воздух на годик-другой сошлют – если уж судья совсем зверь попадётся.
В общем, маньякам, наёмным киллерам и ревнивым хозяйкам, задумавшим убрать нелюбимого мужа, – на заметку. Как они до сих пор не дотумкали до такого способа идеального, чисто русского убийства?!
С чего началось? С того, что я прочувствовала муку и смертный ужас уховёртки под папиным каблуком? Я уже рассказывала, как кричит от боли растение, касаясь горячей батареи. Как сжимается от ужаса разделочная доска, которой касается нож.
Потом я впервые увидела Её.
К вашему сведению, человек похож на яйцо, просвечиваемое лампочкой. Бабушка в деревне просматривала гусиные яйца через специальную лампочку-овоскоп.
Если попадался болтун (пустое яйцо) – его следовало выбросить или сделать из него яичницу. Если в яйце поселился зародыш – нужно было вернуть его под гусыню. Где зародыш – там под чистой прозрачно-розовой скорлупой темнела нежная живая субстанция.
Вот такой тёмный сгусток-зародыш я увидела в животе нашей учительницы МарьИванны. Только в яйце зарождалась и развивалась жизнь, а в МарьИванне – смерть. Чем отличались зародыши? От одного источалось живительное тепло. От другого струился мертвенный холодок.
МарьИванна об этом, естественно, не подозревала. Ходила важно с указкой и воображала о себе, задирала нос как все учителя.
Я с любопытством юного анатома наблюдала, как день ото дня меняется конфигурация пятна. Как оно зловеще темнеет, растёт, зреет, насыщается, набухает.
Вот от него начали тянуться, шевелясь, тонюсенькие как паутинки, нити: в лёгкие, в подмышку, в пах… Потом, поступив в медицинский колледж, я узнала, что эти нити называются метастатические. Они разносят клетки зародыша по кровеносным и лимфатическим системам по всему телу.
– Эвелина, ты дырку во мне взглядом просверлишь, – нервничала МарьИванна. – На мне ничего не нарисовано, верно?! Марш к доске и расскажи параграф, который я задала на дом!
Некогда сама мягкость и доброта, МарьИванна с каждым днём становилась всё раздражительнее, не подозревая о природе этой раздражительности. Замечания в дневниках, вызовы родителей в школу, двойки и единицы сыпались на наш бедный класс дождём.
Коллеги МарьИванны кокетливо спрашивали её в учительской: на какой эффективной диете она сидит, что ей удалось похудеть в столь короткий срок?
И только я знала о происходящем. Но что я могла сделать? Подойти и сказать: "МарьИванна, вы скоро умрёте"?
Итак, я обладаю рентгеноскопическим взглядом-лампочкой. Он пронизывает ткани и способен разглядеть в человеке зловещее тёмное пятно. Увы, мне не дано обнаружить его на ранних стадиях.
Ещё я прекрасно вижу будущее этих людей. Это будущее им лучше не знать: особенно в нашей стране, где чужая боль воспринимается с бессмысленным, жестоким и равнодушным любопытством. Животным любопытством счастливого к несчастному. Здорового к больному. Живого к умирающему.
Так маленький ребёнок, туповато раскрыв рот, следит за пожиранием мухи пауком. Так средневековый обыватель, почёсывая грязную башку, глазеет на корчащегося в костре человека.