Долго шли молча. Генка подумал, что так же вот они могли идти и за настоящим кладом – ведь существуют на свете клады…
В лесу было темно, как вечером. Низко над соснами пролетел пожарный вертолет, и оба кинулись под елку, тесно прижавших друг к другу. Генка слышал, как бьется внутри Лехи сердце – или это было его собственное…
– Слушай, Хлюп, – сказал Леха, – а если кто уже нашел его и ждет нас там с лопатами, а?
Генка остановился.
– Может, вернемся? – проговорил он.
– Трусишь, Хлюп. Впервые на серьезное дело пошел и трусишь. А как время придет магазин брать, да сторожа тяпнуть – обосрешься совсем?
Генка пошел, задрожав от злобы. Он вспомнил, зачем он это делает – вот именно для того и делает, чтобы время не пришло сторожа…
Вот и яма, знакомая, которая много времени была перед глазами, яма. Генка покосился под ель: лопаты и тяпка на месте.
– Вот и лопаты! – весело воскликнул Леха, и схватил одну, самую легкую.
Порыв прохладного ветра качнул ели. Потянуло сыростью, подвалом.
– Ну, давай! – сказал Леха.
– Чего давай?
– Показывай.
И тут Генка сделал еще одну ошибку, последнюю. Он сам первым спрыгнул в яму.
Край земли был на уровне подбородка, Генка посмотрел вверх и обмер – на него глядело злое смеющееся лицо.
– Клад, говоришь? – прошептал Леха, ставший огромным при взгляде снизу, и с размаху наступил Генке на руку. Лопата, сверкнув, взметнулась вверх.
Генка даже не закричал, словно во сне – вышло сухое шипение. Обмяк и повис на прищемленной руке, не слыша боли и ожидая удара, который сейчас упадет на голову, как мне уже померещилось однажды. Я боялся только боли – не смерти, потому что не знал тогда, какая она, да и сейчас не знаю.
В прозрении смертного часа Генка понял все: почему Леха был один во дворе, почему он сразу поверил этой чепухе, почему пропал Витька… Из-за края ямы, ставшего для него горизонтом, высунулись хохочущие рожи – двор облепил яму, и среди них был Витька, белый, как яйцо, плачущий и жалкий.
– И этого в яму, предателя!
Витька упал на меня, угодив коленкой мне в живот, падая, я почувствовал под собой мягкое Генкино тело. Мы скорчились на теплом дне ямы.
Они стали нас бить, и ударить норовил каждый, поэтому была давка, и нас не слишком избили. Потом они встали на край ямы завозились, теснясь, приспуская штаны вместе с трусами, и шумно поссали на нас, и ушли, и долго мы слышали из-под земли их шаги и смех.
– Да я вовсе не хотел убивать его, ты! – закричал Генка, и только в эту минуту понял, что действительно не хотел и не мог убить, а всего лишь… – Припугнуть его. Когда бы он лопаты увидел, он бы все понял… Он бы…
Я хотел провести его через страх смерти, чтобы он познал ее приближение, услышал ее дыхание, чтобы страх этот вошел в него, как вошел в тот день в меня, оставшись во мне навсегда.
Витька предал меня.
Я предал его потому, что не хотел и не мог убить, а не только из страха, который живет во мне с рождения – перед ним, перед тобой, перед миром.
Генка предал меня.
Зашумело над нами, и мы не сразу догадались, что это было, потому что отвыкли от грозы в то сухое лето. И мы увидели тучи за растаявшей дымкой, и дождь пошел, вымыв и вылизав нас.
Они шли домой, чужие друг другу. Они ненавидели друг друга так брезгливо и тупо, как можно ненавидеть только самого себя.
С того лета прошли годы, и этот случай забылся, смешался с другими, смешными и страшными, память о нем истлела, как старая занавеска.
Двор наш все тот же, хотя мы уже ушли из него, но появились другие – так не похожие на нас прежних. В этом мире уже не трепещут мучительные вопросы, но торжествуют законные ответы. Добро в этом мире стало злом, и наоборот.
Витька ремонтирует башмаки. Генка уехал в Америку. Лехи больше нет нигде.
Он прожил двадцать восемь лет. Когда время пришло, и его проводили в армию, соседи вздохнули свободно. Говорили, что он там поумнеет, хотя и знали, что в армии можно только отупеть.
После службы Леха учился на официанта, но вскоре сел по двести шестой, вышел, и последнее время пробавлялся вымогательством и мелким грабежом. Пил он сильно, постепенно слабел и старел, и лицо его покрывалось шрамами от частых драк.
Лехе не повезло. То было переходное время, конец восьмидесятых, когда уголовники временно оказались не у дел. Через год-другой мир круто изменился: те, кто стоял вместе с Лехой у магазина, встали у руля демократии, у кормила власти. По странной прихоти Создателя, который никогда не упустит случая добродушно подшутить над своими чадами, один из этих магазинных стоятелей нынче стал хозяином того самого магазина. И Леха тоже бы вышел на высокую орбиту, если бы пережил год-другой.
В день смерти он как обычно стоял в прихожей магазина со своими друзьями. Они отобрали бутылку водки у подвыпившего прапорщика, избив его, и тотчас же присели пить в детском садике под грибком, а Лехина смерть в виде украшения висела у прапорщика на ковре над диваном. Он сорвал ее со стены, погладил и, пьяно улыбнувшись, поцеловал, недолго со смертью в руках поискал Леху и, найдя, всадил ее дуплетом Лехе в лицо.
Подло и жутко умер Леха, в самом разгаре летнего дня, спустя пятнадцать лет после того, как мы – Генка, Витька и я – хотели казнить его.
Никто не жалел его: даже друзья, которые просто натрескались в халяву, даже любимая, которая нашла себе другого защитника и собутыльника, даже мать, которая так и говорила соседям… Хотя, конечно, трудно поверить, что даже мать не жалела его.