Все слушали аббата молча, и только маркиза осмелилась обратиться к нему с вопросом:
– По-видимому, вы говорите, монсиньор, о любовных желаниях?
– Донна, не заставляйте меня произносить нечестивые слова. Помните о том, что дьявол всегда наготове и стоит у нас за плечами. И помните, что слова и звуки – это те пути, которыми он проникает в душу. Поэтому некоторые слова можно произносить только в святых местах, куда демону не проникнуть и где он остается на пороге, пожираемый яростью. Тогда слова и звуки становятся проводниками чистых эмоций – языком Бога. Горе тому, кто вынесет их за врата церкви, горе тому, кто предложит демону средство прельщения душ. Я даже не осмеливаюсь думать, чем может стать флейта в руках невежественного юноши или женщины, которая не превосходит в мудрости подростка. Я даже не осмеливаюсь представить, во что бы превратился мир, если бы каждый мужчина, женщина или ребенок могли бы играть на музыкальных инструментах, петь, танцевать и делать все те ужасные вещи, которые разжигают пение и музыка. Прельщение разлилось бы по улицам, порок растекся бы по жилам, а благочестивому человеку не осталось бы ничего другого, как оглохнуть и ослепнуть, чтобы избегнуть соблазнов и спасти свою душу.
Старик Ипохондрио замолчал, уронив голову на грудь. Затем воинственно встряхнул ею и сказал:
– Поэтому я объявляю вам, что завтра у этого мальчика больше не будет флейты.
– Попробуйте отобрать ее, – спокойно произнес Венафро, мысленно подсчитав все флейты, дудки, окарины и другие инструменты, которые были в замке.
Маркиза побледнела от гнева и вышла из зала, не говоря никому ни слова.
– А вы что же, действительно верите в демонов, монсиньор? – мягко спросила Священница у Ипохондрио.
Он был так погружен в свои видения, что не ответил ей и даже не поднял головы. Герцог Франкино, услышав вопрос, уже было собрался что-то спросить и даже нахмурил брови, но потом передумал. Венафро улыбнулся своим мыслям.
На следующее утро, когда солнце наконец прорвалось в окна замка сквозь розоватые облака, которые не спешили растаять на вершинах гор, аббат Ипохондрио в черной рясе до пят появился на пороге зала и спросил у маркизы:
– Где мальчик?
– Пойдите поищите, – небрежно ответила маркиза.
Старик рыскал по всему замку, обращаясь ко всем, кого встречал. Но никто – ни Венафро, ни Священница, ни мессер Гоффредо, не знал, где мальчик. Аббат искал повсюду: в кухне, на конюшне, наконец он вышел во двор, приподняв сутану, чтобы не запачкать ее. Самый красивый петух курятника прогуливался по двору и, распустив насколько возможно свой черно-красный хвост, приветствовал аббата звучным "кукареку". Аббат примерился, чтобы отвесить ему хорошего пинка, и в этот момент обнаружились его носки в красную и черную полоску. Кто-то весело засмеялся из окна, аббату даже показалось, что это была женщина; он посмотрел вверх, но никого не заметил. Растерянно он прошелся по двору, поглядывая туда-сюда, пытаясь различить среди тысячи стуков и шорохов детские шаги или что-нибудь подобное. Наконец он приблизился к двойной зубчатой стене.
И тут священник вдруг услышал игру на флейте. Это были всего лишь две ноты, повторявшиеся через равные интервалы. Казалось, что где-то кукует кукушка. Это "ку-ку" все время звучало из разных мест. Вертя головой в поисках виноватого, он заметил юношу и девушку, которые, обнявшись, выходили из коровника. В правой руке у парня был большой подойник с молоком, свободной рукой он обнимал девушку за шею. Когда он попытался поцеловать ее, подойник наклонился и молоко пролилось, а девушка засмеялась. Потом она взяла у него из рук ведро, поставила его на землю и положила руки юноши себе на талию, обнимая его за шею и целуя.
– Бесстыдники! – закричал Ипохондрио, приподняв сутану, чтобы броситься к ним.
Они перестали целоваться, посмотрели на аббата и, смеясь, убежали. Ипохондрио достался только подойник густого молока. В томном воздухе раннего утра разносились звуки виолы – это герцог Франкино сидел верхом на парапете балкона и смотрел на окна маркизы. "Ку-ку, ку-ку!" Флейта была слышна все ближе, над первой из зубчатых стен.
Конечно, маленький нахальный флейтист прятался за более высокой стеной. А может быть, у него вовсе и не было нужды прятаться, потому что он был так мал, что стена полностью его скрывала.
– Всемилостивейший Боже! – вскричал Ипохондрио, подслеповато глядя вверх.
Он никого не увидел, но зато заметил, что рядом была лесенка, которая вела на площадку между стенами. Он поднялся, но его замутило до сильного головокружения. Низенькая стена едва доходила ему до колен. Несмотря на это, он мужественно поддернул сутану и начал осторожно продвигаться к тому месту, откуда слышались звуки.
"Ку-ку, ку-ку". Звуки на сей раз неслись с противоположной стороны.
Ипохондрио решительно подоткнул сутану и направился в другую сторону. На этот раз звук был совсем рядом с ним, но это было уже не кукование. Маленький флейтист заиграл гавот и, очевидно, шел перед ним, так как звук все время звучал впереди. Наконец аббат увидел маленького негодяя. Он и не шел и не бежал – он пританцовывал, медленно продвигаясь вперед, держа в руках флейту, как маленький лесной бог. Под прикрытием двойной стены он чувствовал себя очень уверенно. Ипохондрио посмотрел вниз, задохнулся от страха, но, подстегиваемый чувством долга, прибавил шагу.
– Погоди ж ты, я тебя догоню… – пробурчал он и припустил изо всех сил.
Но аббат был слишком высок, и низенькая стена не могла послужить ему защитой. Сутана предательски обвилась вокруг его ног, но, несмотря ни на что, он продолжал свой путь. После гавота последовало длительное молчание. Ипохондрио шел вперед, хотя его и смутила эта тишина. Вдруг дьявольская сальтарелла грянула у него за спиной.
– Этот дьяволенок подобрался ко мне с другой стороны… – запыхавшись, пробормотал аббат и уже было повернулся, чтобы бежать в противоположную сторону.
Он так спешил, что выпустил из рук сутану, и, не заметив этого, продолжал двигаться вперед, пытаясь нагнать эту веселую танцевальную музыку… и упал, исполняя свой долг… Он свалился с самой высокой стены замка. Кто-то видел, как прошелестела вдоль стены его сутана. Затем на пороге замка увидели то, что от него осталось.
ТРУБАДУР
Yferis ad imperia, eya,
Renascuntur omnia, eya…
Апрель начался дождями, теплыми дождями, которые принес сирокко. Ветви деревьев отяжелели, семена в земле набухли. Однажды утром, когда все небо было затянуто тяжелыми грозовыми тучами, маркизу ди Шайян разбудило пение, сопровождаемое звуками лютни. Оно раздавалось со двора. Свет в окне помутнел от дождя; ветер доносил неразборчивые слова песни. Маркиза, однако, узнала этот голос и подбежала к окну. За залитыми дождем стеклами она увидела певца: на нем был черный плащ, белокурые волосы прилипли к вискам и шее, голубые глаза смотрели прямо на нее. Она прижала ладони к окну, припав к нему всем телом, как будто хотела пройти сквозь стекло, смешаться с дождем и полететь навстречу певцу. Должно быть, он увидел ее побледневшее лицо за оконным стеклом, потому что голос у него дрогнул и он замолчал, опустив лютню. Дождь усилился и скрыл за своей пеленой и женщину в окне, и певца, стоящего во дворе.
Маркиза спустилась и встретилась с ним в зале, он стоял там в мокром плаще, с прилипшими к лицу волосами.
– Я принес вам подарок, маркиза, – сказал он и распахнул плащ.
В руках у него была корзина черешни. Маркиза в изумлении взяла ее.
– Значит, в мире есть места, где уже поспела черешня?
– Есть места, донна, где на лозах уже завязались маленькие гроздья, где в садах цветет мальва, а на деревьях цветы сменились плодами.
Маркиза сняла с него мокрый плащ, дала сухую одежду и усадила возле камина. Она подала гостю кубок с вином и, греясь у огня, принялась расспрашивать его о тех местах, где уже поспела крупная и красная черешня, в то время как из водосточных труб в замке ди Шайян еще лилась талая вода.
– Я оставил савойские снега в начале весны, – начал трубадур, – в горах еще был лед. Однажды туманным утром я пустился в путь из замка Шамбери. Я отправился на поиски солнца. Я шел на юг, оборачиваясь время от времени, чтобы посмотреть на замок, где провел всю зиму. Я мысленно прощался с далекими башнями и пришпоривал коня, направляясь к голубому морю. Потом начался лес, который скрыл все от моих глаз; небо, горы и даже замок. Я долго ехал по нескончаемому лесу, еще заснеженному и оттого печальному. Я думал о голубом море, над которым светит солнце Прованса. Но, Бог мой, донна, где солнце, где море? Я шел, как слепец, в тумане через лес; в чащу спускалась беззвездная ночь. Случись мне найти нору, сеновал или шалаш, я улегся бы спать не хуже короля на роскошной постели, но мне не было укрытия, а в густом лесу было так темно, что я его не видел. Мой конь грустно брел, и нашим единственным укрытием в ту ночь служил мой плащ. Я уже совсем обессилел от голода, холода и страха, как вдруг почувствовал, что конь подо мной приободрился, ожил и припустил вперед. Я поднял голову и сквозь смеженные сном веки увидел среди голых ветвей неясное свечение – как будто бы заря несмело пробивалась сквозь тучи. Лес расступался, свет заметно побелел, и когда мой добрый конь вынес меня из леса, я обнаружил, что стою на открытом месте. Я увидел, как в белесом тумане восходит солнце, и услышал легкий шелест волн. Когда над озером Бурже рассеялся туман, красный солнечный диск, поднявшись, осветил снежные шапки гор и монастырь, белый и спокойный, по другую сторону озера. Мы направились туда, и нас встретили прочные заиндевевшие стены. Мы провели там один день и одну ночь, а потом пошли вниз по реке, что от Савойских гор спускается прямо к морю. Небо стало яснее, природа радовала взгляд; в воздухе витал аромат цветов. Я вдыхал этот теплый, горько-сладкий запах, не понимая, откуда он исходит. Потом вдруг я увидел их – миндальные деревья в белом цвету между башен Авиньона. Деревья, которые растут там, где благосклонное небо даже зимой знает солнце. В городе было полно цветов: нарциссов и длинных золотистых ирисов, пучками привязанных к стволам дубов, на которых не распустилась еще зеленая крона. Голубое море звало меня к югу, и я оставил Авиньон с его балами в честь наступления весны. И вот под копытами коня уже зеленеет Камарг. Его интенсивный цвет разбавляют фиолетовые цветы эрики и ароматные белые водяные лилии. Кобылы бродили по полям с тонконогими пугливыми жеребятами, дикие кони табунами проносились меж дубовых рощ и расцветающих кустов боярышника. Аисты в небе тянулись к северу.
Маркиза зачарованно слушала его и видела в голубых глазах трубадура и туманы Бурже, и башни Авиньона, и кобылиц Камарга, и цветущий миндаль.
– Внезапно, донна, я почувствовал, что земля под копытами лошади стала мягче. В поле появилась грязь: зеленые запруды среди холмов, золотящихся ирисами. Я чувствовал новые запахи – мягкий солоноватый запах земли смешивался со сладким запахом мимозы. Неожиданно оно открылось передо мной – голубое и спокойное, окутанное вечерним туманом, – я увидел его с вершины высокого холма.
– Расскажи мне о море, трубадур. Какое оно?
– Море – это кубок, в котором плещется небо, голубой горн, в котором плавятся прозрачные кристаллы. По нему проходит нескончаемая легкая дрожь, как будто его огромное тело постоянно ласкают.
– И там, трубадур, поспела эта черешня?
– Да, донна. Там ветер уже унес прочь цветы миндаля, персика и черешни. Там лозы уже затвердели, и на них появились гроздья, там на ветках зреют ранние плоды, там, донна, я собирал клубнику и эту черешню для вас.
Он замолчал и посмотрел на маркизу, которая нежно перебирала ягоды в корзине.
– Спасибо тебе, трубадур, – сказала она, подняв к нему глаза, – ты не мог сделать мне лучшего подарка. Но если там так хорошо, скажи, зачем ты вернулся в наши горы?
– Постараюсь объяснить вам, донна, что со мной произошло. Я прожил зиму в заснеженных горах Шамбери, и мне было грустно. Я думал о том, что зима пройдет, и с первыми лучами солнца я отправлюсь на юг на поиски своего счастья. Ожидание затянулось, и я ушел из замка, окутанного туманами, не дожидаясь наступления весны. Буран и холод радовали меня, потому что я был уверен, что там меня ожидают солнце, море и самое голубое небо в мире. Когда я заблудился в лесу, мне было страшно, но я не чувствовал себя несчастным, потому что знал, что мне суждено выжить и увидеть то, чего ждало мое сердце, – долгожданное счастье. Туманным утром на берегу озера, дрожа в своем промокшем насквозь плаще, я был счастлив, как король. Счастливым я шел через Прованс из замка в замок. Я чувствовал себя воином-завоевателем. Весна каждый день становилась все жарче, все прекраснее. Когда я прибыл в Авиньон, она сияла на каждой ветке, на каждой травинке, в воздухе, в полдень и в ночи, на заре и на закате. С городских башен я видел самую прекрасную землю в мире, но я не был счастлив… Я набрал лилий, но не знал, кому подарить их. Моя лютня молчала, как не молчала даже зимними ночами. Цветущие ерики Камарга тревожили мой ум, на закате мне хотелось плакать. Чем краше становился мир вокруг меня, чем голубее становилось небо, чем веселее все вокруг… тем грустнее было моему сердцу. Я пришел к морю, сел на скалу на берегу и принялся смотреть на свое отражение в прозрачной и спокойной, точно озерной, воде. И там я понял свою вину, донна, – я увидел свое отражение. Оно было одиноким. Вода подо мной дрогнула, как дрожал я сам, – я плакал, донна.
Трубадур замолчал и посмотрел на маркизу.
Маркиза улыбнулась и ничего не сказала. Она взяла из корзинки несколько черешен и положила их на белую руку трубадура.
– Давай съедим их, трубадур. – С этими словами она положила ягоду в рот.
– Тогда, – продолжил трубадур, поедая черешни, которые протягивала ему маркиза, – я поехал обратно в горы. По мере того как природа вокруг меня становилась все более суровой, мое сердце, согретое надеждой, пело все громче и громче. Чем холоднее становился воздух вокруг меня, тем теплее было моему телу. Когда мы, я и мой конь, увидели эти стены, наша поступь стала легкой и спокойной. Дождь был нашим солнцем, серое небо стало голубым для нас, тучи стали серебряными светилами, а уличная грязь превратилась в мягкий цветочный ковер. Когда я пел под вашим окном, донна, дождь был для меня теплой весенней лаской… А сейчас, донна, я стою перед вами и смотрю на вас… Позвольте мне поцеловать ваши ступни, маркиза, – сказал трубадур, склоняясь перед скамьей, укрытой мехами.
Дождь прекратился, и комната маркизы была освещена бледным лунным светом. Других огней не зажигали. Женщина взяла в ладони его лицо и сказала:
– Встань, трубадур, не целуй мне ног. Поцелуй лучше в губы.
Трубадур в задумчивости посмотрел на нее:
– Я не хочу осквернять твое чистейшее тело.
– Ты ничего не осквернишь. Я останусь такой же чистой. Только стану счастливее. Приди ко мне: пусть тебя пробудят к жизни звуки моего голоса, пусть твое тело воспрянет от тепла моих рук, пусть жизнь расцветет в тебе от моих поцелуев. Приди и изгони тоску из наших тел.
На следующий день наступила весна. Ранним утром солнце затопило двор своим светом. Трубадур сидел на своем коне и настраивал лютню. Чико смотрел на него снизу огромными глазами – он никогда не видел лютни. Когда инструмент был настроен, трубадур склонился и отдал его мальчику:
– Это для тебя, Чико.
Он запел балладу, что начинается словами: "A l'entrada del temps clor", которую кто-то сочинил, чтобы приветствовать весну и свою королеву. Малыш смеялся и хлопал в ладоши всякий раз, когда в конце куплета трубадур кричал во всю мощь свое ликующее "эйя".
В конце первой строфы трубадур замолчал, глядя перед собой, – в нескольких шагах от него стоял герцог Франкино и смотрел на него взглядом, не вызывающим сомнений.
– Ты уезжаешь, трубадур? – сухо спросил герцог.
– Нет, монсиньор, если вы позволите, я хотел бы остаться, – тихо сказал юноша.
– Нет, ты ошибся – ты уезжаешь.
Юноша помолчал, взял в руки лютню и во весь голос затянул припев своей баллады:
Прочь отсюда, прочь отсюда, вы ревнивцы…
Счастье его кончилось, и злые слезы повисли на ресницах. Он замолчал, сник и проворчал в сторону двери, за которой скрылся герцог:
– Проклятый, проклятый, проклятый!
Чико смотрел на него и не понимал, что произошло. Трубадур склонился к нему и посадил его на круп своей лошади.
– Иди ко мне, Чико, иди сюда!
И они поскакали к лесу. Во дворе никого не было в этот час. Никто не видел, что они уехали. Когда обнаружилось их отсутствие, все бросились на поиски, но никто не знал, где их искать. Герцог молчал.
Они бродили по лесу и вглядывались в землю.
– Сюда, Чико, беги сюда, смотри, какой большой! – закричал трубадур.
Ребенок склонился над огромным муравейником. Крупные черные муравьи спешили куда-то по своим неведомым делам. Ловкими пальцами мальчик и юноша принялись ловить муравьев и сажать их в деревянную коробочку, которую принес трубадур (в ней раньше хранился ключ, которым трубадур настраивал лютню). Когда они решили, что собрали достаточно, они аккуратно закрыли коробку. Спустя короткое время конь привез парочку во двор замка.
– Поклянись честью, Чико, что никому об этом не расскажешь, – сказал трубадур, постукивая по коробочке, что висела у него на перевязи.
Ребенок серьезно взглянул на него – он все понял.