Выйдя из дому, Бориска сразу легкой рысцой отправился в рощицу поглядеть на корову. Та мыкала часто, хрипло и горько как-то, а потом вдруг затихла. Боря подумал, что Машка, привязанная к березе, может быть, запуталась своей веревкой, и хотя корова слыла животиной умной и покладистой, мало ли в какие грехи впадает всякая сущая тварь. Борис был готов взять ее за большие рога, обвести не спеша вокруг дерева, распутать петли. Он уже представлял себе, как сделает это, и вдруг встал, как вкопанный.
На полянке, среди берез, стояла Машка. Вымя ее походило на переполненный до отказа, на странный и страшный мешок - никогда такого вымени Борька у коров не видел. И сиськи торчали в разные стороны, торчком.
Их, похоже, распирало молоко, которого, видимо, накопилось в корове сверх всякой меры.
Борька споткнулся и застыл от изумления. Уткнувшись в вымя, под Машкой стояла на задних лапах лохматая и рыжая беспородная собачонка и, торопясь, облизывала разбухшие коровьи соски.
Рядом суетились еще две такие же беспризорные дворняжки. Они радовались дармовой еде, но не обучила их нищая, беспутная жизнь сосать коров прямо из вымени, и они толклись возле других сосцов, становясь на задние лапы, а балансируя, опирались лапами на вымя, видать, доставляли беспокойство Машке, а то и оскребали ее пусть тупыми, но все же костяными ногтями.
Машке, наверное, было больно, но она терпела, потому что боль от молока, которое распирало ее вымя, была еще сильней. Вот отчего она мычала! Но ведь еще с вечера! Со вчерашнего дня! И теперь ей, выходит, стало легче, раз эти три жалких собачонки лижут ее, точно чужепородные телята.
- Ну, Яковлевна! - возмутился Бориска и кинулся к игрушечному домику, предварительно шуганув шавок.
Торопливо уговаривая Глебку не волноваться, терпеть и все запоминать, Бориска подбежал к хлипкому заборчику, проник сквозь такую же хлипкую заднюю калитку, вбежал в дом и крикнул:
- Хозяюшка! Яковлевна! Яковлевна!
Отворил дверь и, ничего дурного не ожидая, подбежал к старушке. Она спала, сложив ладошки на животе, и словно совсем забыла о своей работящей корове.
- Яковлевна! - еще раз крикнул Борька. - Ваша Машка не доена и ревет!
Тревога была обоснованна, голос громок и уверен, глухой проснется, но Яковлевна, видать, снотворное приняла, что ли? Такое бывает на старости лет, Бориска слыхивал.
Он подскочил совсем близко и схватил ее за руки, но тут же дернулся.
И вдруг понял: старуха была не живая. Померла. А Машка, хоть про свою беду мычала во весь голос, и про Яковлевну трубила. Но никто ее не услышал. А если и услышал, так не понял.
Бориска стремглав кинулся домой. Бабушка заахала, побежала по горев-ским, но мужчины, да и женщины рабочего возраста дома отсутствовали, одни старухи дряхлые.
Главное ведь обиходить покойницу, думал Борис. Бабушка и объяснила ему, к кому именно он должен сбегать, призвать к Яковлевне, а сама почти бегом побежала к Машке.
Борис бабушкины наставления исполнил бегом, старухи из домов выходили на край деревни без проволочек, почти тотчас, а он застал бабушку возле Машки.
Корова стояла смиренно, помахивала хвостом, по-своему радуясь, что наконец-то услышана и благодарствуя бабушку, которая освобождала ее от молока.
А бабушка тихо причитала и плакала, не утирая слез, - руки-то заняты. В ведро вместе с молоком струилась коровья кровь.
Надоив полведра розоватого молока, бабушка слила его на землю и снова принялась доить. И тогда, указав пальцем на маячивших в отдалении бездомных собачонок, Бориска рассказал ей, как они лизали вымя.
Бабушка стояла на коленях над ведром, а когда Борис рассказал про собак, доить перестала, всплеснула руками и прошептала:
- Да что же это! Неужто свету конец? Собаки корову лижут! Никогда не слыхивала!
Потом Яковлевну отпели в морге и похоронили. А через день пришла скотовозка с мясокомбината.
Машка упиралась, не шла по крутому взъему в расхлябанную автофуру. Дело было к вечеру, и собрался народ.
Все смотрели на Машкин отъезд тоскливо: мужики набычась, женщины со слезами. Когда мясокомбинатские умельцы принялись корову хвостать
вожжами, которые, видать, им часто пригождались в их грязной работе, мужики молча отодвинули их и окружили корову. Похлопывая по бокам, приговаривая ласковые слова, подвинули ее к машине.
Машка обернулась к людям, глянула на них недоуменным, жалостным глазом, взмыкнула, не то укоряя, не то прощаясь, и вдруг сама резко и прямо вступила на подъем, прядая ушами и взмахивая хвостом.
Скотовозка взвизгнула, фыркнула горьким выхлопом в лица горевских жителей и скоро пропала за поворотом.
Поразило, кольнуло Борьку: на проводы Машки, живой еще пока, народу пришло куда больше, чем на прощание с покойной ее хозяйкой…
12
Быстро отмахало время, и хотя Глебка уже изготовился в первый класс, главной фигурой его жизни, теперь уже вполне осознанно, был по-прежнему старший брат.
А Борис вымахал, превратился в широкоплечего крепыша. Конечно, ростом до Васьки Акселерата он все равно не дотягивал, но ведь тот и постарше был, так что перспектива оставалась за Борисом, а он получался шире и выглядел основательней.
Однажды за ужином, ни к кому не обращаясь в частности - ни к бабушке, ни к сыновьям, мама поведала о санаторных новостях, которые, похоже, и ее удивляли. А дело заключалось в том, что появился у них откуда-то новый заместитель начальника санатория по хозяйственной части, южный человек, по званию майор, а по имени-фамилии Хаджанов Махмут Гарее-вич. Правда, был у его настоящего имени русский перевод: Михаил Гордеевич, видать, для удобства здешнего уха.
И вот Михаил Гордеевич этот все в санатории перевернул. Достал в Москве деньги и завернул основательный ремонт, но санаторий закрыт не был. Поступило новое медицинское оборудование, о котором раньше и не слыхивали. Уже привезли силовые снаряды, как в кино показывают, и будет тренажерный зал. Для этого делают пристрой, совершенно новое здание, которое со старым соединит стеклянный переход на бетонных ножках.
Внизу - тяжелые тренажеры, наверху - физиотерапия и массажисты.
Но и это еще не все.
За санаторским забором майор делает тир! Да, да! Вообще-то он когда-то там и существовал, построили его в стародавние послевоенные годы, но, как известно, все течет, все изменяется. ДОСААФ, который там хозяйничал, накрылся медным тазом, замены хозяину не нашлось, и в тир городская власть навалила всякое барахло - метлы, ведра, запасы соли и даже мешки песку для гололедицы. Совсем пропало старое сооружение, и так-то приземистое, неказистое, на отшибе, всеми, в общем, забытое.
А вот шустрому Гордеичу оно попало в поле его деятельного зрения. Хотел было выкупить у властей, те уж и обрадовались - но передумал и выход-то какой выдумал! Восстановил в городке эту умершую организацию, РОСТО, кажется, теперь называется, сам ее каким-то макаром возглавил и себе же поручил тир починить, раздобыв для этой цели казенных денег.
Мама аж выдохнула. Рассказ ей дался непросто - не каждый день попадались такие хитросплетения жизни, ведь дело-то у нее самой - простое и ясное.
Этим рассказом Бориска заинтересовался и даже весьма. Через пару дней вместе с Глебкой, которого теперь он, понятное дело, не носил уже на себе, а водил за руку, по-прежнему никого не стесняясь, явился на работу к маме, умышленно ее не предупредив.
Санаторские вахтеры, люди местные, детей сотрудников знали, Бориса и Глеба пропустили без затруднений, тем более что дело было уже после обеда, к концу рабочего дня.
Массажное отделение представляло собой несколько узеньких комнатушек, устроенных в ряд и переделанных из большого когда-то барского зала. Стены, их разделявшие, до потолка не доходили, так что разговоры, которы-
ми обменивались пациенты и массажистки, были слышимы всем, часто превращаясь в публичные обсуждения разных разностей.
Едва войдя в массажное отделение, Бориска и Глебушка с ходу услышали мамин голос. Она похохатывала, говорила громко, совсем не так, как дома, и Бориса это неприятно зацепило. В оправдание ее он тут же подумал, что разговор тут идет вроде как для всех, потому и говорить приходится громко.
Сначала кто-то четким мужским голосом произнес:
- Да, насквозь пуля прошла, сквозь легкое, хорошо хоть под правую лопатку, а то бы конец!
- А где это было-то? - воскликнула мама.
- Да в Чечне!
- В каких войсках служили-то, Михаил Гордеевич? - спросил молодой голос из другой кабинки.
- Десантник я, из Псковской дивизии.
- О, знаменитая Псковская! - откликнулся еще кто-то.
- Гвардейская, Краснознаменная, прославленная! В ту еще, большую войну, отличалась, и сейчас - надежда армии!
- По ранению комиссовали? - спросила мама.
- Еле уговорил! - отвечал тот, кого называли Михаилом Гордеевичем. - Командование-то меня изо всех сил держало. Понимаете, нужны в войсках наставники, всякие там замкомполка, зэнээши, замы начштабов и вообще старье, которое уже хлебнуло лиха! Раненые вот, например! Понимаешь, - повысил он голос, обращаясь, видно, к мужской части этого застенного собрания, - мы, старики то есть, нужны как пример, как наглядное пособие: что с вами, молодыми, может быть.
- И будет! - совсем не радостно добавил молодой голос.
- Ой, что вы, Михаил Гордеевич, - громко и даже игриво воскликнула мама, - да таких мужчин, как вы! С таким сложением! Еще поискать! А рана вас, извините, только украшает.
- Но шкура ценнее, Ольга Матвеевна, когда она не дырявая! - возразил бодрый Михаил Гордеевич.
- Ха-ха-ха, - залилась мама, - это уж не мне судить!
Сеанс закончился, стукнула дверца, и перед ребятами возник невысокий мужчина, вполне еще молодой, черноволосый, чернобровый, с черными же, щеточкой, усами. А главное, он был в камуфляжной форме - настоящий боец. На куртке едва видны майорские погоны. И еще он был поразительно белозубый. Улыбка эта, белоснежная и открытая, сразу располагала, и каждое слово, вылетавшее из этих уст, казалось, тотчас склоняло к согласию.
- Это что ещё за бойцы? - воскликнул он, радостно улыбаясь и внимательно оглядывая братьев. Бориска смутился, молчал, и его опередил Глебка.
- Мы братья Горевы! - крикнул он громко, почти отчаянно, и мужчина засмеялся, а тут и мама подоспела:
- Это мои сыны!
- О-о! - воскликнул он. - Понятно! Майор Хаджанов! К вашим услугам, господа юнкера! Не хотите ли потренироваться?
Он всерьез, без снисхождения, как равным, крепко пожал руку и Борису, и Глебке, кивнул на выход, махнул рукой их матери, попросил не беспокоиться и, ступая в шаг с ребятами, принялся на ходу рассказывать про перемены в санатории.
Сначала Борис не понял, зачем их ведут куда-то на стройку - всюду носилки из-под раствора, какие-то ведра, лестницы, деревянные козлы, хотя рабочих уже не было видно. Потом они вошли в широкий коридор, и майор включил свет.
Вдоль стен стояли новенькие, сверкающие черной кожей тренажеры, укутанные пластиком.
Хаджанов небрежно освободил от упаковки один из них, сел в кресло и взялся обеими руками за вертикальные штыри, торчавшие по бокам. С напряжением, но все-таки легко, свел их друг с другом. Круглые грузы, под-
вешенные к металлическим тросам, нехотя поднялись вверх, а когда майор отпустил рукояти, громко звякнули за спиной.
- Попробуй! - сказал он Борису. - Тренировка рук, укрепление пресса!
Боря, смущаясь, устроился на его месте, взялся за рукояти, напрягся изо всех сил, но - они не стронулись с места. Он даже вспотел от стыда. Какой слабак, оказывается! Но майор и не улыбнулся даже.
- Постой-ка, - сказал он, присел на корточки и снял плоские круглые грузы сначала с одной стороны, потом с другой.
- Давай!
Бориска напрягся снова. С трудом, с напряжением он свел перед собой эти черные оглобли. Отпустил. Сзади брякнуло. Свел еще. Получилось! Он уже улыбался, был счастлив, а Глебка требовал предоставить место ему.
- Погоди! - сказал, добродушно улыбаясь, Хаджанов. - Не торопись! Бегай и прыгай пока! Придет и твое время. А сейчас время Бориса, понимаешь, брат!
Глебка согласно кивнул. Он ведь уже и ревануть, было, собрался, но с ним никто еще так серьезно и понятливо не говорил. Никакой мужчина, хоть бы и завалящий какой, никудышний.
Подумать только: белозубый крепыш, офицер, майор, присел перед ним на корточки и без всяких церемоний говорил почти как с равным, будто заранее рассчитывал не на детские пузыри восторга, но на здравый смысл настоящего мужчины. Как тут было не восхититься и не принять протянутую сильную, мужскую руку?
Эх, безотцовщина…
13
Про Бориску же и говорить нечего. Никак не мог он высвободиться от майорского гипноза.
Во-первых, впечатляла в майоре какая-то мужская собранность, определенность: офицерская куртка с распахнутым воротом, а там - треугольник тельняшки. Во-вторых, поведение: не то чтобы напористость, а твердость, уверенность. И прямота - вот, пожалуй, самое точное. Ничего особенного Хаджанов не сказал и не сделал, но то, что он уже и сказал, было принято до последнего звука и, будто неумолкающее эхо, все звучало, повторяясь, все дрожало в ушах Бориски.
Сказать по правде, объяснялось это очень просто. Ведь никогда возле мальчишек не было отца. Все разговоры - только с бабушкой и мамой. И все дела решаются с ними, и разные короткие замечания тоже от них. Рассуждения их - конечно же, справедливы, разумны, но они - женские. Не такие, как у этого майора.
С мамой и бабушкой всегда есть какое-то пространство для обсуждений, рассуждений или хотя бы молчаливого, про себя, спора. А тут какая-то странная, очень резкая, но зато и понятная прямота. Не приказ, не давление, - разве эта встреча, такая добродушная и открытая, могла бы заподо-зриться хоть в каком-нибудь давлении? Но напряжение, внутренняя натянутость, непонятно откуда всплывающее требование подтянуться, сжаться, быть четким и ответно ясным - это чувство оказалось совершенно новым, мужским и нежданно приятным.
Когда, уже простившись с Хаджановым, ребята вместе с мамой вышли в глубокой задумчивости из проходной санатория, сзади раздались быстрые шаги. Не оборачиваясь, они посторонились, продолжая идти. Их догнал майор. Он остановился, совершенно не запыхавшийся, и сказал, обращаясь к мальчикам и приветливо им улыбаясь:
- Вот догнал! Хочу подарочек вам сделать! От имени десантных войск! Ребята ахнули. Майор протягивал им две тельняшки. Бориска замер,
словечка не мог выговорить, да и Глебка молчал завороженно, только что-то тихо под нос промурлыкал, ровно котенок. Одна мама громко воскликнула:
- Михаил Гордеевич! Да как же это! Чем же вас отблагодарить!
Майор ее не слушал. Перебив, сказал:
- Конечно, на таких бойцов, как Глебушка, тельняшки в армии не рассчитаны. Но вы перешьёте, Ольга Матвеевна! Пусть гуляет себе! Пусть воинский дух в себе воспитует!
Так и сказал: не воспитывает, а воспитует. Уже потом, не один год спустя, Бориска скажет себе: удивительно - ведь нерусский человек, а говорит лучше и красивее, чем другой русский! Хаджанов никогда не ошибается в ударениях и порой избирает такие оттенки русских слов, которые не всем даже учителям литературы известны.
Воспитует! Как возвышенно, как прекрасно и торжественно прозвучало тогда это слово в его устах. Одно всего словечко, а как много чувств добавляло оно к облику человека с отменной военной выправкой. Как достойно завершало образ новой силы и новой цели, вдруг властно вступившей в жизнь мальчишек.
Весь ужин только и разговаривали о майоре. Мама прибавляла подробности, ранее не сказанные или пока никому в семье не известные.
Хаджанова откуда-то прислали, хотя и не из Москвы. Про семью его ничего не слышно, хотя человек он не молодой. Снимает комнатку неподалеку от санатория и говорит, что хотел бы осесть тут насовсем. Непонятно, чем так понравился ему закопченный Краснополянск, наверное, просто еще не огляделся, не успел разочароваться.
- Но кто-то ему помогает, - говорила мама, - без того не может быть!
Вот раньше денег на ремонт не давали, а теперь даже и на пристрой нашлись. А это серьезные суммы. И всюду первое лицо - Хаджанов. Часто неожиданно куда-то уезжает, а возвращается всегда с чем-то: то оборудование получит, то еще что-нибудь полезное. Однажды прибыли два автобуса солдат из областного города. Они раскинули палатки прямо возле стройки, стали рыть какие-то канавы, а командовал ими опять же майор Хаджанов. Командовал необычно: вместо того чтобы погонять да указывать, сам каждый день махал лопатой часа по два, а то и дольше, и всем становилось неловко отлынивать, так что двигалось дело на удивление споро.
- Вот такой у нас десантник, - улыбалась мама, а через пару дней улыбалась еще веселее, потому что за стол уселись еще два малых десантника, ее сыновья в подшитой, а для Глебки так и вовсе переделанной тельняшке.
Ах, эти тельняшки! Какую жгучую зависть вызвали они у Борискиных друзей. Особенно завелись три погодка. Петя, Федя и Ефим наперебой предлагали ему любые свои богатства: от ящика пива, кучи шоколадок и жвачки вплоть до нового, правда, взрослого костюма, который, как они уверяли, запросто переделать можно.
Но Борька только смеялся: ну куда ему костюм? А тельник - вот он, всегда на тебе. Однако ж все-таки смутили его эти отчаянные братья предложением вовсе уж небывалым: махнуть тельняшку на велосипед. Новенький, купленный в местном универмаге, он был их коллективной гордостью, Борька слишком хорошо знал, что ему такого пока что не заиметь… Сильно он закручинился, даже голову свесил, так что их компания мигом сообразила - колеблется парень! - может, и уступит. Но он не сломался, однако.
Не устоял перед иным, когда другие братья, Витька Головастик и Васька Аксель вдруг попросили:
- А ты дай нам поносить. Напрокат. Временно. Раз в неделю. Борис аж весь вздёрнулся от неожиданности: вот это да! Но как не дать
корешам попользоваться тельняшкой хотя бы на время? И, подумавши, он спросил:
- Сегодня какой день?
Быстро вычислили: вторник. Тогда он стянул с себя рубаху, из-под нее тельник и протянул Головастику:
- Ты первый. Кому следующий вторник, кидайте жребий. Только, чур: в среду тельняшку честно возвращаете мне в восемь утра, постиранную и поглаженную.
О Глебкиной тельняшке речь, само собой, не шла, ведь ее перекроили на малыша, не растянешь.
Напоследок Бориска спросил корешей, хотя и ответ знал заранее:
- Парни, но они же продаются, тельняшки эти!
- Э, - ответил Головастик по справедливости. - Продаются, да не те! Так обрела горевская команда первую свою тельняшку, не покупную, не
магазинскую, а настоящую, десантскую!