– Нет, правда? – Впервые за весь разговор в лице Свиттерса отразилось облегчение. – Такое же, как и на меня?
– Гм… нет, не совсем, хотя последствия обещаны в точности те же самые.
– Но ты жив-здоров, расхаживаешь себе по земле как ни в чем не бывало. Уже провижу для себя счастливый исход. – Смайт промолчал, и Свиттерс настойчиво уточнил: – Или нет?
– Хм…
– Так нет или да?
– О, наверняка да. Просто наверняка.
В силу не вполне понятной причины у Свиттерса сжалось сердце. Он попытался пригвоздить Потни к месту своим жутковатым взглядом.
– Ну, друг, выкладывай. Облегчи душу.
– Прости?
– Да табу твое, черт тебя дери! Выкладывай: про что оно?
Смайт улыбнулся бледной улыбкой – еще более сконфуженно, чем Свиттерс.
– Боюсь, оно малость тронутое. – Он неуютно зашаркал "вьетнамками".
– Да хватит выделываться, мать твою! – Даже лежа на спине, Свиттерс как-то умудрился принять вид весьма грозный.
– Ну, если тебе так приспичило знать, – проговорил Смайт, откашлявшись, – а я, например, не вижу, чего тут скрывать-то, так Конец Времени предостерег меня: в качестве расплаты за то, что я странствовал с ним в так называемых запретных пределах, меня ждет мгновенная смерть – ну, примерно так, как ты сам описывал, – если я когда-либо дотронусь до пениса другого мужчины.
Свиттерс не знал, плакать ему или смеяться. Он лежал молча, прислушиваясь к поскрипыванию гамака и шуршанию листвы.
– Чушь, разумеется, – промолвил Смайт, давая понять, что по горло таковою сыт. – До чего же порой бесит полное отсутствие рационального…
– А ты проверял? – перебил его Смайт.
– Когда имеешь дело с первобытным мышлением…
– Так ты проверял или нет?
– Ну нет, нет, подавись! – едва ли не брызгая слюной, выпалил Смайт. – Разумеется, не проверял. Это же просто глупо.
– Но ты ведь, как предполагается, ученый. Ты побоялся проверить?
– При чем тут страх? Я бы и проверил, пожалуй… да наверняка бы проверил, но… хм… видишь ли, сама природа этого табу…
– Ты про пенис?
– Ну разумеется. Именно про него, родного. За кого ты меня принимаешь? Да я женатый человек! Господи милосердный!
– Спокойно, буян, спокойно. Я ни на что такое не намекаю. Но согласись, ученые порой вынуждены проводить эксперименты, им лично глубоко неприятные. Ты тут разглагольствуешь о логике, однако как ты можешь хотя бы на треклятую секунду логически доказывать, что это табу – чушь и вздор, если ты не подвергал его проверке?
Смайт недовольно фыркнул.
– Приятель, ты просто обязан произвести проверку. Ради себя самого и ради меня тоже. И не буду отрицать, что я здесь – лицо кровно заинтересованное. В результате – я имею в виду.
– Но ты ведь не предлагаешь мне?…
– Слушай, это не мой кусок радости. Я – такой же натурал, как и ты. Может, даже еще натуральнее. А то наслышан я, как вы, мальчики, в ваших пижонских английских школах панибратствуете друг с дружкой, едва свет погасят.
– Более дурацкого предубеждения…
– О'кей, забудь, что я сказал. Да какая, в сущности, разница? Дело яйца выеденного не стоит. Вот у женщин этой проблемы вообще нет. Они – существа более развитые. – Свиттерс помолчал. – Р. Потни Смайт. А что у нас стоит за "Р"?
– Я не понимаю…
– Что означает "Р"?
– Реджинальд.
– Реджинальд. О'кей. А ведь ты легко мог бы зваться просто Регги. Разве нет? Регги Смайт. Этакая светская кличка. Но нет, ты предпочел зваться Потни. Отважный поступок, приятель. Я тобой просто восхищаюсь. Серьезно. Я не шучу. Этот выбор многое говорит о твоем характере. Опять-таки вот торчишь ты себе в магическом притоне в джунглях, в то время как мог бы уписывать птифуры на пару с викарием Киддерминстера или еще какой-нибудь дерьмовой дыры. У тебя есть характер. Внутреннее содержание. (Свиттерс, разумеется, говорил в чисто абстрактном смысле: образ внутренностей как таковых – как некоей физической массы – в его сознание практически не допускался.)
– Я не понимаю…
– Да ладно, Пот. Давай-ка покончим с этим делом.
Смайт оглянулся по сторонам, словно ища поддержки, но длинный, узкий помост на сваях был пуст – если не считать их двоих.
– Просто прикоснись. Одно мгновенное касание, не больше. Тебе не нужно хватать там, стискивать или что-нибудь в таком духе. Я бы против такого возражал. Очень решительно.
Лицо Смайта, в любые времена поражающее густотой оттенков, сейчас выглядело так, словно его обмакнули в красный перец. Казалось, бедняга на грани самовозгорания.
– Вон там, внизу, – пробормотал он, качнув плюшево-медвежьей головой в сторону костровой ямы и наканака. – А вдруг они заметят…
– Ничего они не заметят, если поторопишься. А даже если и так? Ты в самом деле полагаешь, что в этой части мира кто-то будет шокирован? Мы в Южной Америке, не забывай!
С этими словами Свиттерс расстегнул ширинку своих изгвазданных хлопчатобумажных брюк. Скрипучее "тр-р-р-р", вроде как широкий нож рассекает воздух, с которым стремительно размыкались металлические зубчики, прозвучало для слуха обоих более зловеще, нежели шипение, визг или вой из незнакомого леса. Оба на мгновение застыли, словно парализованные неким излучением – продуктом высоких технологий.
Наконец Смайт повернулся к гамаку; в его лице читалась мрачная решимость.
– Черт побери, хорошо же. – По-детски неловкий в своих "вьетнамках" и квазивоенном желто-коричневом "прикиде", он шагнул вперед. – Ты прав. Покончим с этим раз и навсегда.
– Эй, – поспешно окликнул его Свиттерс, – эй, если у тебя есть хоть какие-то основания полагать, будто в этом табу что-то есть, что оно, чего доброго…
– Нет-нет. – Смайт помолчал. – О, если бы человек принимал весь суеверный бред на веру, очень возможно, что психологически он оказывался бы уязвим для любого исхода, что налагающий проклятие вознамерился бы закрепить в его наивном сознании. Но ни один цивилизованный, разумный…
– А вдруг втайне ты веришь в табу, веришь в него подсознательно и сам не знаешь, что веришь?
Смайт словно не услышал. Он сделал еще шаг и еще. Стремясь избежать неловкой суеты и смущения последних мгновений, Свиттерс заранее высвободил пенис из заточения в складках веселенькой расцветки трусов и вытащил его на свет. Практически в ту же секунду член принялся по собственной воле выгибать шею и вертеть головкой, словно принюхиваясь – будто чуя забаву или даже нечто возвышенное. "Господи Всемогущий, нет! Нет, только не это!" В паническом усилии подавить неуместную живость, самостоятельный порыв к активному участию в происходящем, Свиттерс попытался представить себе все самое что ни на есть отвратительное и антисексапильное, на что только хватало воображения. Он думал о переполненном кошачьем лотке и ведрах с кухонными отбросами, он думал о магазинах "Подарки" и телевикторинах, и о том дне, когда Джордж Буш выступал перед штатом работников в Лэнгли. Едва Свиттерс зажмурился покрепче, чтобы отчетливее вообразить себе все эти антиафродизиаки, Р. Потни Смайт вытянул указательный палец и ткнул им в Свиттерсов полуэрегированный пенис – так робкий, но исполненный праведной целеустремленности Свидетель Иеговы нажимает на кнопку звонка заведомого агностика. Свиттерса тряхнуло словно от удара тока – хотя впоследствии он признавал, что, возможно, это ему лишь почудилось.
Смайт отступил на пару шагов. С лица его схлынул весь румянец; он затеребил и задергал манишку словно в приступе нервного тика. Затем пошатнулся. И рухнул на обожженный, в щербинах, пол.
Некоторое время – минут пять, вероятно, – Свиттерс тихо покачивался в гамаке, глядя на бесформенную груду на полу и высматривая признаки жизни: или, точнее, признаки того, что Смайт, как выразился бы сам британец, измывается над ним, водит за нос, дает волю своему изредка проявляющемуся сдержанному чувству юмора.
В это самое мгновение по шаткой лестнице поднялась чья-то фигура, и на помост вскарабкался Ямкоголовая Гадюка. Начинающий шаман бесшумно пересек площадку, точно одно из тех созданий, с которыми, по всей видимости, ощущал глубокое духовное родство: в своем плаще из змеиной кожи и солнечных очках "Рэй-Бан" он изрядно смахивал на вампира с голливудского бульвара.
– Muy muerto, – прошептал Ямкоголовая Гадюка, опустившись на колени рядом с телом Смайта. – Muy muerto. – И оглянулся через плечо на Свиттерса, который пытался незаметно застегнуть ширинку. – Этот мистер очень, очень мертвый, – перевел он.
Часть 2
Любое табу священно.
Эскимосская поговорка
* * *
Если не считать одного краткого, но запоминающегося визита в Сакраменто и еще одного – в Лэнгли, штат Виргиния, последующие шесть месяцев Свиттерс провел в Сиэтле. То был самый странный период в его жизни.
Куда более странный, нежели шпионские деньки в Кувейте и его окрестностях, более странный, чем самые экзотические ночи в борделях Юго-Восточной Азии, более странный, чем блумсберийское светопреставление, сиречь ежегодные литературные банкеты в бангкокском клубе К.О.З.Н.И. (хотя таковые он – какой облом! – забыл на фиг, идиот); даже более странный, чем девять часов современной поэзии в Калифорнийском университете в Беркли.
Ну хорошо, допустим, но неужто эти полгода, проведенные по большей части в безделье в Сиэтле, ни разу не показались скучными и банальными – в сравнении с недавним злополучным безумствованием в Южной Америке или блаженным всполошением чувств, что ему предстояло вскорости испытать в Сирии? Да, в глазах Свиттерса его пребывание в Сиэтле навсегда осталось самым странным из его жизненных впечатлений или по крайней мере периодом, в ходе которого его самообладание подверглось тяжкому испытанию. А в конце концов, кого и считать главным авторитетом по этому периоду, как не его, хотя, безусловно, имелись и другие вовлеченные лица: Маэстра, Сюзи и Скверный Бобби Кейс, а также второй помощник директора ЦРУ Мэйфлауэр Кэбот Фицджеральд и, косвенно, издалека – индеец-кандакандеро, известный, возможно, ошибочно, как Конец Времени (Ямкоголовая Гадюка пришел к выводу, что имя шамана правильнее было бы перевести как Конец Будущего или, еще более определенно, Сегодня Суть Завтра. Смысловое ударение на втором слове. Сегодня Суть Завтра).
Необычность этих месяцев, проведенных дома, в США, объяснялась не столько насущными проблемами – каковые неизбежно возникнут, ежели приспосабливаешься к жизни в инвалидном кресле, – но также попытками Свиттерса примириться с билетером – не то шаманом кадаков, не то самим собою, Свиттерсом, – каковой отвел ему это подвижное, однако изрядно стесняющее место.
В течение первой недели ему приходилось сражаться только с Маэстрой. Ей Свиттерс предоставил лишь самые туманные объяснения своей неожиданной инвалидности, утверждая, что травма связана с событиями, обсуждать которые он не вправе; в ходе тех же самых событий, сообщил он, к несчастью, погиб ее камкодер вместе с услаждающей душу записью того, как Морячок взмывает на крыльях навстречу свободе.
"Ага, конечно, – саркастически отозвалась Маэстра, закатывая близорукие пронзительные глаза за огромными круглыми линзами очков. – Доброе старое алиби: "в целях национальной безопасности". Хе! Я – законопослушная американка с немалым стажем, но это вовсе не значит, будто я настолько помешана на звездах и полосах, что не распознаю нашего любимого эвфемизма для такого понятия, как "деликатно замазанные правительственные плутни". Так или иначе, – продолжала старуха, – для пострадавших при выполнении воинского долга есть такое специальное место, зовется "Армейский медицинский центр Уолтера Рида" в Бетесде, штат Мэриленд. Если вместо этого ты предпочитаешь восстанавливать силы в заведении под вывеской "У Маэстры", будь готов выложить все как на духу".
Свиттерс открещивался как мог. "Через пару-тройку дней. – обещал он. – Через пару-тройку дней я, наверное, уже смогу говорить об этом". И впредь всякий раз, как Маэстра пыталась затронуть эту тему или просто бросала на него умоляющий взгляд, Свиттерс подмигивал, усмехался и возвещал: "Женщины заботятся о свирепых калеках, возвратившихся из тропических стран".
Увы, очаровать Маэстру строчкой из Рембо, заученной давным-давно в рамках курса современной поэзии, можно было не больше одного раза, от силы двух, независимо от мастерства исполнения. Перед лицом ее нарастающего нетерпения и усиливающихся подозрений – "Не могу не отметить, милый мальчик, выглядишь ты вполне себе бодреньким, а камкодер, между прочим, стоил тысячу двести баксов, и я посвящена в твое желание подоить Сюзину тлю, и браслета ты мне, между прочим, не привез", – Свиттерс, будучи в смятении чувств и понятия не имея, что делать, послал за Бобби Кейсом.
– Свиттерс! Какого черта? Во что это ты вляпался?
Электронное письмо, отосланное Бобби на Аляску, сообщало лишь, что его другу необходимо срочно с ним повидаться, и содержало сиэтлский адрес. Кейс, воспользовавшись накопленными отгулами, напросился на борт военно-транспортного самолета из Фэйрбэнкса, вылетающего на военно-воздушную базу "Мак-Корд" близ Такомы. Не прошло и суток, как он с ревом затормозил перед дверями Маэстры на взятом напрокат мотоцикле.
– Бобби! Bay! Добро пожаловать. Вот это скорость!
– Скажешь тоже, полз как улиткины сопли. Теряю форму, не иначе. Но ты?! Какого черта? Скатился с лестницы в борделе?
Свиттерс пощупал черную кожаную куртку Бобби: не влажная ли.
– Дождик перестал, верно? Пойдем выйдем на боковую террасу, потолкуем наедине; хотя даже на террасе, чего доброго, стоят "жучки".
– Это компания расстаралась или иностранные державы?
– Расстаралась Маэстра.
– Да ну? На звезду любительской радиостанции она не похожа, но что у нее шило в заднице – так это точно.
– Нахамила тебе в дверях?
– Напротив, была мила и любезна. Даже вроде как флиртовала со мной.
– Маэстра! Афродита до мозга костей.
– Я-то ей глянулся. А вот с тобой у нее, похоже, проблемы.
– Ну что ж, она в этом не одинока. Следуй за мной.
– Бегу, сынок. Но что она имела в виду, когда назвала тебя "мистер Рабочий Муравей"?
– Не обращай внимания. – Свиттерс едва не покраснел. – Ласкательное прозвище. Семейный фольклор, так сказать.
– А. Вроде как мои дядюшки и тетушки называли меня "жопчиком".
Демонстрируя всевозрастающий опыт обращения с креслом, Свиттерс проехал по полутемному вестибюлю, мимо домашней гостиной – задержавшись на мгновение, чтобы удостовериться: Матисс по-прежнему там, – и через парадную столовую, намертво пропитавшуюся вульгарными ароматами еды "навынос". Из столовой застекленные створчатые двери выходили на просторную террасу, откуда открывался обширный вид на студеный, бурлящий жизнью пролив, названный в честь Питера Пыоджета.
Подле вечнозеленого растеньица в горшке притулился пенополистироловый сундук; Свиттерс трижды стремительно объехал вокруг него – и затормозил рядом, глядя на воду.
– Да ты с этим креслом сроднился, точно червяк с текилой, – восхищенно заметил Бобби. – А давно ли ты перешел на данное транспортное средство?
Свиттерс похлопал по обитым синим наугахайдом подлокотникам облегченного складного "Invacare 9000XT", гордости Элирии, штат Огайо. Похлопал по хромированным, с пластиковыми насадками, рычагам ручного управления, пнул краем ботинка пневматические "литые резиновые" колеса, поерзал задницей по подушке ("повторяет контуры тела"), что дополняла откидное, "весьма простое в обращении" сиденье. Как такое новехонькое, эксклюзивной модели инвалидное кресло угодило в больницу Бокичикоса, он понятия не имел. Надо думать, вместе с гуманитарной помощью. Свиттерс не отослал кресло назад вместе с Инти, как обещал, и испытывал по этому поводу легкие угрызения совести, хотя и перевел на счет клиники тысячу долларов на второй же день своего возвращения в Штаты.
– Жаропрочное, между прочим.
– Что весьма удобно.
– И антибактериальное.
– Клево. Мебель на колесиках. Бог весть, где она побывала и кто его трогал.
– О, я за ним приглядываю.
– И на ночь на замок запираешь, надо думать. В наши дни стерильность – залог здоровья. – Характерным жестом Бобби убрал с глаз "помпадурный" хохолок чернильно-черных волос, одновременно пригладив вихор, торчащий точно сломанная диванная пружина ближе к затолку. Свиттерсу только что исполнилось тридцать шесть (день рождения его прошел незамеченным – всеми, кроме провокаторов мигрени, – на борту самолета Париж – Нью-Йорк), а это означало, что Бобби должно быть по меньшей мере под тридцать три, но с тех пор, как Свиттерс виделся с ним в последний раз тот, если угодно, лишь помолодел и выглядел совсем мальчишкой – сложен как Тайгер Вудз, держится как Гек Финн, и при этом ощущалась в нем некая "обреченность", острее, чем прежде. Неудивительно, что у Маэстры или любой другой женщины при одном взгляде на него сладко замирало сердце.
– Чудо современной техники, к нему бы еще и трубы подвести!
– На предмет подачи горячительных напитков или что?
– Не, – рассуждал вслух Бобби, встряхнув иссиня-черной гривой и словно отвергая предыдущую мысль, – не сработает. Но скажу тебе, сынок, ежели бы мне пришлось припарковать свою пригожую техасскую задницу в этаком драндулете, хищные волки скорбей и терзаний грызли бы мое беспечное сердце всякий раз, как придет нужда отлить. Я имею в виду, тебе разве не приходится облегчаться на специально подогнанном троне и писать сидя, точно королеве Мая?
– Воистину подобные неудачники есть – и достойны всяческого сожаления, – промолвил Свиттерс, – но узри же, с какой мужественной непринужденностью исполняю я обряд опорожнения. – И в подтверждение своих слов он храбро вскочил на ноги и встал на подножке кресла, словно перед общественным писсуаром. – Разумеется, необходимо позаботиться о том, чтобы кресло стояло на тормозе, и удерживать равновесие, а не то ухнешь головой вниз прямо в сантехнику.
Бобби выпучил глаза: точь-в-точь озадаченный зевака на шоу Лазаруса.
– Ты можешь стоять?!
Усмехаясь, Свиттерс сиганул спиной вперед на сиденье и запрыгал на месте вверх-вниз: колени его взлетали едва ли не до самой алой футболки, надетой под двубортным темно-синим костюмом в тонкую полоску. Кресло заходило ходуном.