– Этот человек похитил меня, – указала я на Дика, – он извращенец.
Но это не сработало.
Конечно, Дик терпеть не может публичных сцен.
– Не обращайте на нее внимания, – сказал он со своим мягким акцентом (и почему все считают, чточеловек, говорящий с английским акцентом, обязательно джентльмен?). – Она склонна к подобным эксцессам. Но я не могу отослать ее, хотя она так и не пришла в себя после смерти матери. Все это весьма трагично, и я страшно сожалею, что мы вас побеспокоили, – и он спокойно обвил рукой мою талию, подхватил меня, как мешок с мукой, и потащил к машине.
– Если ты снова сделаешь что-нибудь подобное, Молли Алиса Лиддел, я отправлю тебя в психушку. Я тебя предупредил, и не думай, что я этого не сделаю.
Многострадальный отец!
Но я же видела, что бедный Дик аж вспотел. А он терпеть не может потеть на публике. Разве что на танцплощадке – но и тогда он обязательно пользуется ароматическими шариками для подмышек.
– Ты не посмеешь, – сказала я. – Ты кончишь свои дни в тюрьме, а я все равно убегу и вернусь прямо сюда, в Голливуд.
Я скрестила ноги и приподняла юбку. Он прямо с ума сходит, когда я так делаю. Честное слово, дневник, он такой раб своих желаний! Я вытащила из сумочки зеркальце и стала приводить в порядок волосы.
– И не смей больше со мной так обращаться, – добавила я. – Я уже выросла и не позволю тебе вести себя со мной, как с ребенком.
Он повел меня мириться в роскошный французский ресторан, где я назло ему заказала только чизбургер.
– Не кисни, Дик, – подбодрила я его, потягивая через соломинку кока-колу. – Я не люблю лишних расходов. И ты должен быть мне за это благодарен: другая девочка заказала бы себе филе миньон! – Ясняла туфельку и погладила его ступней по ноге. – Ты что, Дик? Расстроен?
Просто смешно, как мало мужчины собой владеют. Все, что от вас требуется, – это опустить пониже вырез платья, или раскрыть губы, или тряхнуть локонами – и они уже неспособны поддерживать умную беседу.
Я заказала gateau аи chocolat avec des frambois и ела очень медленно, постоянно облизывая ложку, чтобы позлить Дика.
Пока он ходил в туалет, я договорилась с официантом Томом – актер, ужасно похож на Грегори Пека! – что завтра мы с ним пойдем на обзорную экскурсию. У него выходной, и он готовится к прослушиванию – для кино! Он уже сыграл небольшую роль в одном фильме и работал с Баргес Мередит! Я едва могу дождаться; Том сказал, что если встретит кого-нибудь из знакомых, то представит меня им.
– Тебе надо ловить удачу, – сказал Том. – Ты могла бы стать актрисой. Ширли Темпа и Джуди Гарланд тебе и в подметки не годятся.
Подумать только! Может быть, я встречу какого-нибудь режиссера, который пригласит меня на главную роль в своем фильме, и тогда я смогу навеки распрощаться с Диком. Впрочем, я и так это сделаю в один прекрасный день – неважно, как.
Сегодня вечером я буду его Молли-Долли. Мы идем на огромный праздник в Беверли Хиллз, и Дик ради такого события купил мне на Родео Драйв роскошное атласное вечернее платье от КристианаДиора. Я в этом вижу хорошую возможность отполировать имеющиеся у меня навыки – сегодня короткий фарс, а на следующей неделе, возможно, – комедия ошибок.
Утром я позволю Дику делать со мной все, что он захочет и сколько он захочет, а потом, когда он будет приходить в себя, отправлюсь как будто бы плавать в бассейне гостиницы. Скромница Мэри Алиса. Мы с Томом встречаемся в вестибюле в половине одиннадцатого, он обещал научить меня искусству артикуляции, которую используют актеры, разогреваясь перед выходом на сцену или съемками. Сначала надо проговорить вслух все гласные и согласные, потом их комбинации – так быстро, как только вы можете. А-а. Ба-а. В-в-в. Г-у-у. Ба-бэ-би-бо-бу. Том сказал, что это очень хорошее упражнение для речи.
Вот и я, Голливуд!
Среда, 23 июня 1948 года
Сегодня в новостях передали, что в октябре прошлого года, в Калифорнии, пилот военно-воздушных сил Чак Нгер преодолел звуковой барьер. Его самолет ужасно грохотал, прямо как гром над полями у нас в Чарльстоне. Мы с Бетси всегда считали секунды между молнией и громом. Семь секунд равняются одной миле.
Игер летает даже быстрее – 662 мили в час. Так говорилось в сообщении. За самый короткий промежуток времени вы можете добраться куда угодно еще прежде, чем кто-нибудь вообще сообразит, что вы собираетесь улететь. Дик, конечно, высмеян все это.
– Смотреть на мир надо из лодки или из машины. Как это делаем мы, – и он добавил, что люди вроде Игера всегда слишком много бахвалятся. – Плебей, необразованный, что он знает о Петрарке или По? А во время войны не мог придумать ничего лучше, чем назвать свой самолет в честь жены. И этим все сказано, я полагаю.
– По крайней мере, он в достаточной степени мужчина, чтобы полюбить взрослую женщину, а не околачиваться вокруг тринадцатилетней девчонки, – парировала я.
На это Дику ответить было нечего.
– Если хочешь, Молли Алиса, – в конце концов заявил он, – я с удовольствием передам тебя в руки психиатров. Я уверен, что в лечебнице ты найдешь куда более интересные занятия, чем находишь сейчас.
– Нахожу, в твоих мерзких фантазиях. Нет ничего удивительного в том, что сюжеты твоих романов так убоги. Ты ничего не знаешь о реальности, ты отталкиваешь ее.
Когда мы вернулись в свою комнату, он навалился на меня и стал снимать пальто.
– Тебе сегодня надо преподать урок, моя дорогая. Ты становишься ужасно вульгарной и грубой.
– Убирайся.
Но он толкнул меня на кровать и… о, дневник, je пеpeux par te dire ce qii 'il me fait faire!
– Представь, что ты поедаешь шоколадное пирожное, – сказал он. – У тебя это неплохо получается, ты, маленькая паршивка.
– Я тебя уже даже не ненавижу, – сказала я ему потом. – Я уже ничего вообще к тебе не чувствую.
Это подействовало. Он терпеть не может, когда я говорю что-нибудь подобное. Он сказал, что сделает все, чтобы загладить свою вину передо мной, все, что я захочу:
– Дорогая, все в твоих прекрасных ручках!
– Отпусти мои прекрасные ручки, подонок, – отвечала я. – Я хочу домой.
– Я тоже. Мы скоро будем дома, в твоем новом доме. Что ты на это скажешь? – у него на лице было какое-то гаденькое, заискивающее выражение – как у собаки, которую пнули.
– Ничего не скажу. – Я посмотрела на кровать со скомканными простынями. Как здорово заставить его понервничать! – И я хочу уроки речи.
– Будут тебе уроки речи, – заявил мой блистательный отчим и попытался поцеловать меня на ночь.
– Убирайся, – заявила я. – Отстань от меня. Я хочу спать.
Он такой сентиментальный. Скоро он начнет работать, а я стану чем-то вроде плаката у него на стене. Мне его даже немножко жалко.
Когда я в первый раз прочитала это, то не очень поняла, что именно описывает Молли. Моя бабушка как-то рассказывала мне, как французы делают pate fе fois gras – насильственно раскрывают гусю клюв и просовывают в горло кукурузу. Я почувствовала, что что-то подобное случилось и с Молли.
К следующей странице дневника была приклеена фотография. Она стоит рядом с каким-то индусом, под полотнищем, на котором написано: "Гостиница и торговый дом: все, что сделано в Индии, у нас есть! Комнаты. Отличное питание. Коттеджи". На стенде за их спинами – множество почтовых открыток. Руки Молли свободно опущены, на ее правом запястье ясно выделяется что-то темное – кажется, это просто пятно, но по тому, как безжизненны ее пальцы, можно догадаться, что это такое. Волосы ее разметало ветром, она искоса смотрит на солнце, отворачиваясь от объектива фотоаппарата; на ней носки и обшарпанные туфли. Индус же расправил плечи, высоко поднял голову; он смотрит прямо перед собой – так, словно полагает, что камера нацелена только на него.
В июле, проехавшись по Скалистым горам и Великим Равнинам по дороге на восток, Молли прочитала "Как распознавать бабочек" Джона Генри и Анны Бостфорд Комсток – она нашла книгу в Иллинойсе, в магазине подарков. Она заставила Дика купить не только книгу (которая до сих пор у меня – напечатано в Итаке в 1943 году; Комсток была профессором энтомологии и знатоком природы в Корнуолле), но также и сачок, особую бутылку с пробкой для усыпления насекомых, специальную коробку и булавки.
"Я снова открыла это удовольствие, – пишет Молли. – Теперь мне нужен, конечно, микроскоп. Как мне не хватает папиной лаборатории – не говоря уже о том, как мне не хватает папы. И всех этих субботних дней, когда мы с папой и Бетси изучали слайды и стеклышки с культурами. Пикники в деревне. Папа был такой веселый, когда гонялся за бабочками, я помню, как летал за ним следом его галстук"…
…"Я уже забыла об этом. Я так много забыла, дневник. Мы с Бетси часто смеялись до слез. Бедная мама, ей было неловко с нами, мы все время старались ее задеть, засовывали пауков ей в лифчик. А потом воскресные дни, чай с бабушкой Бетси – бабушкой Кеклер – et notre leзons franзais – et, enfin, notre "mot de la semaine" , которую мы должны были запомнить. Я и это забыла.
А было так забавно – кто из нас первым сможет справиться с каким-нибудь смешным предложением. "У меня экклезиастская страсть к шоколаду ". "Я нахожу изгибы ваших губ отвратительными. Пожалуйста, научитесь элегантнее пить через соломинку ".
Какой же я стала ленивой, говорила нам миссис Тюрмонт. О, Бетси, моя прекрасная бабочка, что с тобой стало? Я уверена, что ты прониклась бы отвращением ко мне, если бы знала, что мне приходится делать!"
Я вспомнила это место из ее дневника, когда составляла свою выпускную речь. (Поговорив с бабушкой, я решила закончить не только этот класс, но и Высшую школу.) В память о Молли я использовала в этой речи слово "лениться": "Какую бы тропу в будущее мы ни выбирали – лениться нам не к лицу. Мы должны бороться, и не только раскрыть, но и увеличить свой потенциал – придется усердно трудиться, идти вперед и вперед, но зато мы достигнем удовлетворения и успеха".
В то утро, стоя на подиуме, я и верила, и не верила в справедливость своих собственных слов. Микрофон усиливал мой голос, он делался более уверенным и громким. Когда я посмотрела на собравшихся выпускников и их родителей, я увидела за ними синее небо, простиравшееся до самого горизонта, и я знала – слова тоже не будут литься вечно. Вы можете просто умереть. Ведь Молли умерла, а я почти что последовала ее примеру.
Как мне хотелось в те дни вернуть ее к жизни, переделать, перекроить ее судьбу! Я чувствовала себя Холденом Колфилдом , только в женском обличье, – стою на краю скалы и ловлю во ржи резвящихся ребятишек.
В конце концов, Молли была моим первым и лучшим другом. И в ту весну в первом классе именно она извлекла меня из моего кокона, вытолкнула в прекрасный мир вокруг.
Когда я закончила свою речь, целый лес рук поднялся в воздух, все начали аплодировать, и мне казалось, что руки похожи на трепещущие от ветерка крылья бабочек Молли.
Вскоре после того, как Молли приобрела книгу Комсток и все приспособления для коллекционирования, она поймала свой первый экземпляр – фритилларис с серебристыми крылышками (семейство Нифалиды, Argynnisaphrodite) – в Коламбусе, штат Огайо, в зарослях чертополоха прямо у стен придорожного ресторана. Я внимательно рассмотрела бабочку, задерживая дыхание, чтобы не запотело стекло; коллекция состояла из ряда снабженных ярлычками крошечных мотыльков и бабочек побольше; были там и большие коричневые мотыльки с голубыми "глазами" на крылышках.
Коробка была очень старая, дерево потерлось и потрескалось, стыки дощечек рассохлись; от нее шел легкий запах камфары. В верхнем левом углу я нашла и серебрянокрылого фритиллариса, едва достигавшего в длину полутора дюймов, с темно-коричневым тельцем и такими же крыльями, покрытыми черными пятнышками и полосками. Нижние крылья были бледно-абрикосового и желтого цветов с белыми "глазками". По краям крылышки были белыми, даже "жемчужно-белыми", как отметила сама Молли.
Она также поймала "где-то в Пенсильвании", на грядках у мотеля "Закрытые глаза", как она пишет, несколько капустниц (семейство Перидае, Pierisrараеrарае, классического вида, и Pierisrapaeimmaculata, без пятнышек). "Но мне "закрыть глаза" не удалось, – пишет Молли, – и все из-за Дика, который находит прохладный ночной воздух очень возбуждающим". И она приколола капустниц – белую и молочно-желтую, которые, согласно Комсток, губят другие виды, – рядом с фритилларисами.
Прибыв в Массачусетс, она изловила на лужайке возле своего нового дома экземпляр хиастрика серого – почти однотонный, сиренево-серый, который отличается огромным оранжевым, похожим на хэллоуинскую тыкву, "глазом" на каждом нижнем крылышке. Поймала и двух тигровых бабочек с забавным названием "глотатель хвоста", Рарilо polyxenes.
Когда я смотрела на ее бабочек, то каждый раз представляла себе Молли, которая поднимает свою золотистую от загара руку – взмах сачка, и вот уже в нем бьется что-то белое или сапфирово-синее; она как бы сама попадала в плен своего охотничьего ража. Я представляла себе, как она задерживает дыхание, доставая крохотное создание из сетки сачка, как золотистая пыльца падает на ее пальцы. Я хорошо помнила, как бились крылья бабочек, попадавших в бутылочку доктора Лиддела, как они двигались все медленнее, а потом и вовсе замирали.
Я видела Молли, сидевшую рядом с отчимом и осторожно берущую маленькие тельца насекомых длинным стальным пинцетом.
Она была похожа на своего отца, она могла любые обстоятельства подчинить своему научному рвению.
Доктор Лиддел показывал нам, как препарировать лягушку – впрочем, я была слишком мягкосердечной, чтобы принять в этом участие, и стояла в стороне до тех пор, пока брюшко лягушки уже не было вскрыто, а сама она, вся в формалине, не приколота к лабораторному столу. Но даже и тогда я оставалась в сторонке, поднявшись на цыпочки, и издали смотрела, как он показывает Молли разные мускулы. Он показал ей, как другой стороной лабораторных ножниц снять кожу с лягушачьей головы.
– Пекторалис, – сказала Молли.
Он кивнул, вручил ей скальпель и стал указывать один мускул за другим. Потом они исследовали артерии и вены, потом органы – желудок, печень, селезенку и сердце.
Запах формальдегида плавал по комнате. Кончики пальцев Молли чуть дрожали, словно она слишком долго просидела в ванной. Но она низко склонилась над столом, прикусив губу и обвив ногой в сандалике ножку табуретки.
Интересно, подумала я, сколько раз Молли вспоминала своего отца, когда возилась с этой коллекцией. Интересно, что бы стало с ней, если бы она не умерла. Или если бы ее отец не умер.
Я видела ее ученым, который каждое лето проводит в поле, с огрубевшими коричневыми коленками, со следами комариных укусов на руках и ногах, неузнаваемо изменившуюся от сильного загара, с пятнами от химикатов на ногтях, с волосами, небрежно забранными сзади в хвостик. Зиму она проводила бы в лаборатории, склонившись над книгами и образцами. Конечно, она бы преподавала, как и ее отец. Хотя она-то не могла долго выносить уединения, обычного для лаборатории. Она бы шутила со своими студентами, задавала бы им каверзные вопросы, а потом молча ждала, давая им возможность подумать.
Но она бы щедро делилась с ними тем, что знала сама, высоко ценила бы их открытия. Я вижу, как она сходит с кафедры и расхаживает по рядам. Словно быстрая ласточка, бросая слово то тут, то там и покрывая доску своими маловразумительными каракулями.
Может быть, они отправились бы в весенний лагерь, на плодородную урожайную землю, и в темной маслянистой воде ручьев резвились бы рыбки. Конечно, она упаковала бы с собой корзинку, как для пикника: ореховое масло, сандвичи с вареньем, шоколадные чипсы и овсяное печенье, целый пакет яблок – и, само собой разумеется, бинокль, металлическая посуда для костра, сачки и другие принадлежности для ловли бабочек.
Интересно, подумала я, смогла бы Молли пережить тяжелые, голодные годы докторантуры. Думаю, что нет. Она никогда подолгу не сидит на одном месте, как и ее бабочки.
Думаю, она могла бы преподавать в Высшей школе, и тогда классная комната стала бы ее сценой. И я знаю, что ее ученики – и мальчики, и девочки – обожали бы ее. А как же иначе?
Коллекция бабочек сейчас лежит на стеклянном кофейном столике в моей гостиной – в память о Молли. Вечерами, покончив с дневными делами и вознаграждая себя чашкой шоколада и книгой, я всегда то и дело прерываюсь, и взгляд мой скользит к бабочкам, навечно застывшим в своем полуполете.
Моя дорогая леди Лазарус, можешь ли ты "поднять волосину и пожрать мужчину"? Если да, то "дорогой доктор" Дик должен быть первым.
Четверг, 19 августа 1948 года
О, дневник, мы, наконец, дома. Дом, конечно, новый, не тот, что раньше, но я снова буду ходить в школу и заведу друзей. Дик теперь не сможет держать меня постоянно при себе – только бы он непередумал и не запер меня, как Рапунцель. В противном случае я, конечно же, распущу свои золотые волосы для первого же прекрасного принца, который остановится под моими окнами.