25
- Папка! Тебя мамка зовет! - кричит Галка.
- Иду, - я с трудом разгибаю спину. День удался. Да и Ольга хорошо помогла, пока не убежала купаться. Мало того, что в плотных связках лежат двести готовых сумок, так ведь еще и перетряхнул снопы заготовленного тростника, прикинул, сколько нужно накосить еще, да каких оттенков, и пару новых сумок успел сплести. Без углов, почти без ленты, с оплеткой только по верхнему срезу, с хорошими ручками. Опробовал плетение, без рисунка. В два оттенка - зеленоватый с золотым. Играет на солнце.
- Папка! - не унимается Галка.
- Ну, иду же! - отвечаю я, закрываю сарай и отправляюсь к дому.
Дома праздник. Девчонки примеряют обновки. Светло-голубое шелковое платье у Ксюхи. Очередная кислотная маечка и шорты у Ольги. Спортивный костюм у Жанны. Курточка с отражательными вставками у Зинки. Сарафан на лямках у Галки. Пляжный комбинезон у Соньки. У Файки ничего. Она сидит, надувшись, в углу. Я подмигиваю ей и прикладываю палец к губам. Все будет нормально, Фаина. Завтра же.
Протягиваю новую сумку Лидке. Берет, окидывает мгновенным взглядом, но не улыбается. Впрочем, хорошо уж, что раздражение из глаз не плещется.
- Вот, - кладет на стол пакет. - Переоденься. А то ходишь как… Кузя Щербатый.
Я беру пакет, иду к себе в пристрой, открываю. Внутри рубашка-ковбойка, свободные джинсы, комплект белья, кроссовки, носки, суконная курточка-жилетка с кучей карманов. Переодеваюсь. Все впору, словно на меня сшито. Или мой размер не меняется, или Лидка иногда поглядывает в мою сторону. Иду в гостиную. Дочери уже накрывают на стол. Мое появление вызывает хор восторженных криков.
- Все за стол! - кричит Сонька.
Я споласкиваю руки у рукомойника, сажусь с торца стола, подхватываю подбежавшую Файку.
- Ничего не забыл? - смотрит на меня Лидка.
Все замирают. Я недоуменно оглядываюсь, показываю Лидке чистые руки. Виски и мочки ушей у нее белеют. Она суживает взгляд и начинает в тишине отчеканивает слово за словом.
- Сними жилет. За стол в верхней одежде не садятся. Сколько можно повторять? Сейчас же обляпаешь все…
26
Я опять на веслах.
- От любви до ненависти один шаг.
- Что ты сказал? - не понимает Файка. Она сидит на корме.
- Так, - мотаю головой. - Пустое.
- А… - кивает Файка. - Я тоже часто так… Говорю что-то, а получается пустое. - Она тяжело вздыхает. - А у тебя точно есть деньги?
Деньги у меня есть. С утра пораньше у сарая нарисовался Кирьян, без лишних разговоров забрал все сумки, посоветовал порезать на них же и последние десять циновок и "не заниматься больше разной ерундой". Потом показал липкие наклейки с чудными иностранными словами.
- Видел?
- Что это? - не понял я.
- Ты эти сумки не плел, понимаешь? Они импортные.
- Импортные? - все еще не понимаю я.
- С очень дальних островов, - поясняет Кирьян. - С очень-очень-очень дальних. Вот так.
Он снимает с одной из наклеек защитную пленку, приклеивает картинку на бок сумки, шуршит целлулоидом, превращая мое творение в заграничный продукт.
- Поэтому дальше все только через меня и только внутри сарая! - шепчет Кирьян. - Чтобы никому. Держи деньги.
Я пересчитываю двадцать тысяч рублей, пихаю их в карман жилетки. Сейчас Кирьян закутает мои сумки брезентом и поплывет превращать продукцию народных промыслов в таинственный загранпродукт и полновесные рубли. А я пойду в спальню, в которой не засыпал уже несколько лет, и вновь положу деньги в кружку с надписью "мама".
- Так, - таращит глаза Кирьян и выхватывает у меня последнюю сумку - двойняшку Лидкиной. - А это что?
- Вот, - пожимаю плечами. - Попробовал. Я же тебе говорил. Две штуки сплел. Вторая у Лидки.
- Сколько сделаешь таких в день? - почему-то переходит на шепот Кирьян.
- Две, - отвечаю я, потом прикидываю, морщусь. - Если сырье будет уже готово, да донышки заранее сладить, то и три.
- Мало, - чешет голову Кирьян. - Ладно! Посмотрим, может быть, дочек привлечешь, кому подзаработать надо. За такую буду платить двести. А пока в качестве премии. Вот.
Я получаю в руки еще две тысячи рублей.
- Лично от меня! - надрывно шепчет Кирьян, прыгает в лодку и толкается от берега. - Не пропадай, улыбчивый! У тебя золотые руки! И так даже лучше, чтобы без рисунка!
Двадцать тысяч я положил туда, куда и собирался. Две тысячи прибрал в карман нового жилета. Подхватил Файку и вот уже подгребаю к пристани. Десять циновок, которые Файка отобрала, подмышкой, в кармане две тысячи, впереди шумный рынок, над головой утреннее солнце, которое уже почти превратилось в полуденное.
- Нравится? - показываю Файке платье.
На платье два кармана, куча желтых цветов на салатовом фоне, оборки, рюшечки, но все в меру. Файка стягивает через голову выцветший сарафанчик седьмой доноски, ныряет в платье. Смотрит на себя в приставленное к столу уличного торговца зеркало, обнимает меня за ногу, утыкается носом в брючину, что-то шепчет. Я наклоняюсь, отколупываю от себя заплаканное лицо.
- Что ты говоришь?
- Потеряюсь, - отвечает Файка. - Я в этом платье потеряюсь на нашем лугу. Там тоже одуванчики.
- Не потеряешься, - успокаиваю я ее. - Сейчас мы еще купим тебе очень белую панамку и самые красивые сандальки. Хорошо?
- И котенка, - просит Файка.
- И котенка, - соглашаюсь я. - Но если мамка выгонит меня с этим котенком из дома, тогда мне придется уйти жить в сарай.
- Давай сразу уйдем жить в сарай, - предлагает Файка, и я понимаю, что мне очень хочется жить с ней в сарае.
- Но только до зимы! - предупреждаю я ее.
27
- Так бывает, - пытаюсь я оправдаться. - У меня давно ничего не было. Поэтому так бывает.
Маша лежит рядом, уже без купальника, восхитительная и недоступная. Она улыбается. Не смеется, а улыбается. И я начинаю понимать, что ничего не случилось, просто и в самом деле "так бывает", тем более, что у меня и в самом деле давно ничего не было, а если и было, то без Лидки, а так, как водится, и вообще…
- Хочешь я возьму?
Я молчу.
- Скажи мне, я хочу, чтобы ты взяла.
Мне вовсе не хочется, чтобы она взяла. Мне хочется самому ее взять, выпить по капле, почувствовать губами и языком каждый изгиб ее тела и даже больше.
- Я хочу услышать.
- Да, - послушно хриплю я. - Я хочу, чтобы ты взяла.
- Вот, - довольно говорит она и изгибается надо мной.
Потом, когда я наконец вспомню, что такое "быть мужчиной", когда вспомню, каково это, когда снизу в твои крылья бьет горячий воздух, как легко лететь, когда снизу бьет горячий воздух, как долго можно пролететь, когда снизу бьет горячий воздух, и как прекрасно срываться в отвесном падении и снова взмывать, срываться и снова взмывать, потом, когда она по-настоящему уставшая замрет возле меня уставшего в том же липком, свежем поту, как и я, и прошепчет что-то неразличимое, потом я вдруг спрошу ее:
- Зачем?
Она будет долго смотреть на меня, покусывая травинку, и когда я уже буду готов успокоиться, прошепчет:
- Просто так.
А когда мы уже одетые будем идти обратно вдоль колючей проволоки, добавит:
- Не заморачивайся. Когда я захочу тебя оставить, я скажу. Когда будет все, я скажу.
28
- Посмотри.
Она появляется не одна. Рядом с нею высокий молодой парень, который даст мне тысячу очков вперед. Определенно, я никогда не смогу ее любить так, как любит он. Конечно, если он ее любит.
- Посмотри, - она бросает на меня короткий взгляд, тайком показывает большой палец и разворачивает циновки. - Вот. Как тебе?
Он рассматривает их по очереди, потом смотрит на меня и снова рассматривает циновки. Щурится.
- Вам плохо?
- Нет, - с удивлением смахиваю капли внезапного пота со лба. - С чего вы взяли?
- Так, - он пожимает плечами. - Побелели что-то. Нет, Маш. В целом - неплохо, но сама стилистика не для современного интерьера. Тут ведь все сюжетные вещи. А нам бы подошло что-то не так уж четко оформленное, абстрактное. Понимаешь?
Она кивает, берет его под руку и они уходят. Файка, которая высунулась из-под прилавка в последний момент, замечает с какими-то почти старушечьими интонациями:
- Хороший парень. Но когда я буду в самом соку, он уже станет старичком.
- Вроде меня, - я собираюсь переложить циновки и заодно посмотреть, что выбрала Файка.
- Ты особый случай, - не соглашается Файка. - Тебя бы я выбрала в любом возрасте.
- И в любом состоянии, - качаю я головой. - Желательно спящим.
Из всех циновок Файка оставила десять одинаковых. На всех из них серым - вода, коричневатым - пузыри островов, зеленым - щетки тростника у берега. И все. Самые простые, самые слабые работы. Да, прав Кирьян, нужно бросать заниматься ерундой и плести сумки. Под последней циновкой листок бумаги. На нем ровным, уверенным почерком надпись: "Завтра у входа в Контору в двенадцать часов".
- Что там? - спрашивает Файка.
- Бумажка, - отвечаю я.
29
Вечером Лидка снова куда-то уезжает. Мы едим без нее. Ксения отварила макароны, Ольга из куриной тушки, помидоров, перца и еще чего-то изобрела чудный соус. За столом молчанье, только позвякивают вилки, да хлюпают девичьи рты, с шумом засасывая из тарелок длинные макаронины. Лидка живо бы всех построила и прекратило свинство. Я наклоняюсь над тарелкой и с шумом засасываю сразу две макаронины. Дочери следят за моими упражнениями с интересом, но повторить решаются только Сонька и Галка, остальные уже думают о фигуре. Фигура требует от них питания небольшими порциями, чтобы наполнение желудка не опережало насыщение. Файка переводит взгляд с Соньки на Ксению, и не знает, кому подражать. Наконец выбирает Ксению и продолжает чинно тыкать вилкой в тарелку. Понятно, что остается последней.
С криками - "морской закон" - дочери разбегаются, торопятся на вечернее купание, остается одна Ксюха. Она включает водонагреватель, моет посуду. Всю, кроме файкиной тарелки. Файкину тарелку всегда мою я. Так я поступаю и в этот раз. Файка блаженно разваливается на продавленном диване. Ксюха садится за стол, подпирает подбородок рукой, точно как Лидка.
- Ты не спросил у мамы, куда она отправилась, - напоминает мне Ксюха.
- Угу, - вытираю я руки.
- Все еще не можешь простить, что она сделала аборт?
- … сделала аборт?
Я мог бы работать эхом. Оказывается, это несложно.
- Пойдем, - Ксюха берет меня за руку и тянет за собой. Как маленького.
- Вот, - она толкает дверь девичьей комнаты. - Смотри. Шесть кроватей. Моя, Ольгина, Жанны, Зинки, Галкина, Сонькина. Шесть, понимаешь?
Выпрямляет перед моим лицом шесть пальцев - по три на каждой ладони. Поворачивается к другой стене.
- Видишь? Шесть шкафчиков! Шесть! Пошли, пошли!
Теперь мы в гостиной. Оказывается, что в трильяже шесть полок с книгами и тетрадями. И настольных ламп, простеньких, с кривыми кронштейнами, тоже шесть. Я оборачиваюсь. Файка стоит на пороге и сосет леденец на палочке. В самом деле, все всего по шесть.
- Что ты молчишь? - спрашивает Ксюха.
- Корабль плывет, - отвечаю я ей.
- Не поняла, - морщится дочь.
- Корабль плывет, - говорю я. - Может, уже и мотор заглох, и парус порвался, но он все еще плывет. Понимаешь? Берег еще далеко, но виден. Не нужно бросать якорь, чтобы начинать ремонт. Лучше его бросить там, поближе у берега. Может быть, он доплывет и так.
Ксюха молчит. Только бледнеет, оттопыривает нижнюю губу и дует время от времени на собственное лицо. Потом медленно поднимается и уходит. Едва не сбивает Файку. Останавливается в дверях и произносит по складам:
- Я так не хо-чу!
30
Мы с Файкой устраиваемся в сарае. На коленях у нее котенок. Он, кажется, даже не умеет мурчать. Файка его учит. Я, к ее восторгу, развешиваю по стенам все десять циновок. Стелю на топчане принесенную из пристроя постель. Затягиваю окошко от комаров марлей. Зажигаю свечу. Кипячу на костре воду, завариваю чай. Достаю купленный в Городе пакетик цукатов. Файка в восторге. Она сидит на топчане, гладит котенка, тянет из эмалированной кружки чай, хрумкает сладости и довольно смотрит по сторонам:
- Здесь очень хорошо. Давай навсегда переедем в сарай. Будем жить втроем.
Я плету сумки. Завтра мне будет некогда.
- Зимой в сарае будет холодно, - объясняю я Файке. - Зимой мы вернемся в дом.
- Вернемся, - соглашается Файка.
- А завтра я уплыву, - говорю я Файке. - Мне нужно в Город. Уплыву рано. Ты еще будешь спать. Не пугайся.
- Я не из пугливых, - жмурится Файка. - И я теперь не одна.
- Я закрою дверь сарая на крючок, - продолжаю я успокаивать Файку. - Крючок внутри. Я опущу его в петельку ножом. Так что ты будешь в безопасности.
- В безопасности, - смеется Файка, и мне кажется, что я предаю именно ее. Не Лидку, не Ксюху, не Ольгу, не Жанну, не Зинку, не Галку, а вот эту малышку с засахаренными губами.
- Красивые сумки, - говорит Файка. - Ты все равно рисунок какой-то вытаскиваешь?
- Не могу по другому, - признаюсь я. - Иначе тоска.
На желтоватом боку сумки вода, тростник, лодка и девичья фигурка спиной к зрителю. Она стоит в лодке и не решается прыгнуть в воду.
- Здорово, - шепчет, засыпая, Файка. - Мне сплетешь такую же?
- Обязательно, - обещаю я. - Лучше сплету.
- Не хочу лучше, - шепчет Файка.
31
Утром я просыпаюсь от настойчивого стука в окно. Осторожно снимаю с руки головку Файки, открываю дверь. За дверью Кузя Щербатый. Переминается с ноги на ногу, оборачивается к своему дредноуту, собранному из пустых пластиковых бутылок. На дредноуте несколько охапок тростника.
- Деньги давай.
- Какие деньги? - не понимаю я.
- Кирьян сказал, что тебе нужен тростник, - морщится Кузя. - Разных цветов, не ломанный, а накошенный. Сказал, что если я наберу тебе копешку такого тростника, ты заплатишь мне сто рублей.
- Сто рублей?
Я вглядываюсь в нарезанные Кузей снопы. Половину конечно на выброс, но половина пойдет в дело.
- Ну, так будешь платить? - весь извелся Кузя.
- Буду, - отвечаю я.
32
Зачем меня принесло на рынок? Да, уплыл рано, чтобы не тащить с собой Файку, но до двенадцати еще четыре часа. Надо их куда-то деть, а то сердце зайдется. Поэтому я на рынке. Сижу рядом с Филимоном, закинув руки за голову, дремлю. Филимон долго молчит, потом все-таки спрашивает:
- Половички-то твои где?
- Продал, - отвечаю ему, не открывая глаз.
- То-то я смотрю, что в обновке, - сплевывает Филимон. - А я вчера Лидку твою видел. И Кирьяна.
- Ну и что? - спрашиваю я.
Единственное, что может изменить мою жизнь, это новость, что кто-то видел Лидку мертвой. Хотя, если я продолжу так же плести сумки, то однажды смогу и сам умереть по-настоящему. Ну, а если представить? Представить, что нет Лидки? Нет Лидки, и нет Ксюхи, Ольги, Жанны, Зинки, Галки, Соньки, Файки? Все есть, я есть, а их нет? Метеорит уничтожил остров? Цунами? Воронка засосала? И что дальше? Что дальше? Свобода? Нет, приятель. Смерть. Немедленная. Мучительная. И за эти мысли особенно. Никогда. Никогда. Никогда. Идиот.
- Ты чего по голове себя кулаками долбишь? - спрашивает Филимон. - По голове бесполезно. Поверь. Хочешь сделать себе больно, щипай сам себя за сосок, да с вывертом. Вот ведь зараза, все что бабе на пользу, мужику во вред. Я говорю, что Лидку твою видел. И Кирьяна. Он ее на пристани подкараулил, сумку из рук считай, что вырвал, а ей в руки тысячную сунул. Ты бы поинтересовался, что за дела?
- Филимон, - спрашиваю я гончара. - Ты почему не женишься?
Филимон недовольно пыхтит. Потом нехотя отвечает:
- Ты бы еще Кузю Щербатого спросил, чего он не женится.
- Он никому не нужен, - отвечаю я.
- Ерунда, - сплевывает Филимон. - На всякий кусок дерьма муха найдется.
- Тогда повторяю вопрос, - почему-то я вовсе не боюсь Филимона. - Почему ты не женишься?
В этот раз он молчит дольше, потом вдруг шепчет:
- Я, улыбчивый, не могу так, как ты.
- А как я?
- Ты гнучий, улыбчивый. Тебя гнут, ты гнешься. Ветер подует, опять гнешься. Ветер перестал дуть, выпрямляешься. А я как горшок. Меня только разбить можно. А если не разбивать, то я сам кого хочешь разобью.
- Значит, так и будешь один маячить? - спрашиваю.
- Так и буду, - соглашается Филимон. - Если, конечно, единственную не встречу.
- А какая она должна быть, единственная? - спрашиваю я Филимона.
Он опять долго молчит, потом вдруг бросает:
- Как твоя Лидка. Или как твоя Ольга.
- А что тебя привлекает именно в них? - спрашиваю.
- Знаешь, какие перловицы у меня возле острова водятся? - вдруг сам спрашивает Филимон. - Когда вода спокойная, на мелкоте каждую можно разглядеть. Главное, Кузю Щербатого отгонять, потому что он, подлец, жрет их. Так вот, когда вода спокойная, я смотрю на них. Где помельче - совсем мелкие. Лежат, створки врастопырку, внутри что-то бело-розовенькое колышется. Это как раз как твоя Ольга. А чуть поглубже - большие. У них тоже розовое и белое внутри. Но они опытные, стерегутся. Щелку маленькую держат, или вовсе на замок и ни-ни. Вот эти - как твоя Лидка.
Повисает пауза. Я представляю лежащих на мелководье Лидку и Ольгу, Филимон тоже что-то такое же представляет, а потом вдруг говорит:
- Знаешь, почему у тебя с Лидкой не получилось?
- Это как же не получилось? - открываю я глаза. - Семь дочек!
- Семь? - сомневается Филимон, разжимает пятерню, вторую, долго загибает пальцы, потом раздраженно машет рукой. - Да какая разница? Семь, шесть. Я вот к чему. Да хоть десять. Дурное дело - нехитрое. Я про другое. Понимаешь, я хоть и не женат, но кое-что повидал. Родители у меня до сих пор живы, на Самом Большом Острове домик у них. Думают, что я тут чуть ли не начальник гончарной фабрики. Пусть думают. Так вот, у них все не так, как у вас с Лидкой. Они другие. Я когда к ним приезжаю, поверишь, словно на солнышке погреться выбираюсь. Они когда друг друга видят, они светятся. Радуются друг другу. Понимаешь, жизнь - такая штука, все время откуда-то может ударить. Ветер песчинку несет, раз тебя по щеке, вот уже царапина. Так вот секрет в том, что нужно залеплять царапины, а не расковыривать. Понимаешь? Сколько живешь, столько и залеплять. Но не на себе, а друг на друге. И не откусывать ничего друг от друга. Залеплять. А если откусывать, тогда люди превращаются в огрызки.
- Я не откусывал, - говорю я.