Сева. Одна известная балерина, сраженная русским обедом, приготовленным моей английской женой, уговорила мужа-миллионера, чтобы мы с Карен написали книгу о русской кухне. В результате вот у нас на компьютере лежит рукопись, скоро мы сдаем ее. Это, конечно, адаптация для местных условий, поэтому ее должна была писать англичанка. Здесь из-за разницы климатических условий и энергетической отдачи едят во много раз меньше - вы, наверное, это на себе почувствовали. Все наши рецепты и порции пришлось уменьшать и утоньшать.
Вот, например, приходит к нам в гости один профессор, мы ему подаем гречневую кашу в лучшем виде, он застыл и говорит: "Это же корм для животных!"
А теперь, как специалист по кулинарии, я хочу произнести речь в защиту макарон. В нашей стране происходит чудовищное надругательство над макаронами, и я, как человек, живший в Италии и понявший макаронную культуру, хочу спасти ее от русской дискредитации. Сейчас много говорят об освобождении личности, демократизации, многопартийности, и никто не говорит о повышении качества жизни, а это на низово-бытовом уровне, на каждодневном понимании бытия - самое главное. Собственно, это - единственное, чего добился капитализм. А качество жизни складывается из мелочей.
Мы привыкли относиться к макаронам, как к чему-то, связанному с армейско-пионерско-лагерной столовой. Только в Италии я понял, как важно макароны не переваривать; это целое искусство, когда стоит повар и, сдвинув брови, пробует макароны. Готовые макароны как бы еще твердые, но уже мягкие; они сварены "аль денте", то есть "на зубок", я не побоялся бы сравнить их с грудью молодой женщины. Макароны в Италии варят от восьми до четырнадцати минут.
Макароны, вермишель - это все итальянские фамилии фабрикантов, придумавших свой сорт. Господа Макарони, Вермичелли, Фузили, Равиоли - создатели культуры под общим названием "паста". На моих глазах однажды произошло столкновение двух культур: культуры нашей, маннокашной-пионерской и "паста". Я наблюдал это, когда приехавший из Ленинграда эмигрант подрабатывал в местном ресторане на мытье посуды.
Когда начался обед, ему принесли спагетти и спрашивают, какой тебе соус. Он говорит: мне этого не надо, дайте молочка и сахара. Залил все это молоком, посыпал сахаром и размял ложкой, а потом уплел на глазах у изумленных итальянцев. Клянусь вам, что остановились все рестораны на улице, потому что народ сбежался посмотреть на него, у некоторых в глазах стояли слезы жалости. Такого в Италии за двести пятьдесят лет производства макарон не видели.
Правильно сваренные макароны с обыкновенным маслом и тертым сыром поднимут качество жизни гораздо выше, чем вся бесформенная идейная сторона перестройки, и это касается не только макарон. Приятного аппетита!
Ночью Сева и Карен отвозили меня в Бекенхем, мы пытались позвонить из автомата, но каждый второй был использован как общественный туалет или сломан; все они были засыпаны визитками проституток с формулировками "Массаж с фантазией" или "Маникюр, вы не пожалеете!". Предлагаемое прямым текстом карается по закону.
- Успокойтесь, - сказал Сева. - К утру все телефоны вымоют с шампунем.
Ага, позлорадствовала я, значит, не "они у себя не пачкают", а просто "они у себя же и моют". Проблема московских улиц показалась мне разрешимой.
А уезжать, если честно, было не жалко. Даже детям захотелось в школу, при воспоминании о которой я до сих пор вздрагиваю. Конечно, грустно было расставаться с веселой Пниной и милым Рональдом, но так хотелось домой!...
Снова электричка, пароход, электричка; Саша гениально как-то договорился с соседним советским поездом, что мы в Варшаве на него перепрыгнем и за рубли доедем. Ведь в Берлине можно и месяц просидеть, отмечаясь. А уж когда попали в него, увидели столько возвращающихся русских, чуть ли не братание началось. Девица из соседнего купе почти насильно стала рассказывать свою биографию.
- Бывшая актриса филармонии; ну, знаешь, что это такое: койка у сумасшедшей бабки, одноразовое питание, гроши, язва, плохое зрение и, чтоб на рубль больше заработать, надо со всеми переспать. И вдруг немец - богатый, вежливый, красивый. Думаю, шанс, встала на уши, отбила его у жены; конечно, он немолоденький, но еще ничего. Отвалила в Гамбург, вылечила язву, зубы, прооперировала глаза, живу. Чувствую, схожу с ума. Работы нет, общаться не с кем, он - робот, скупой как черт. Конфеты в вазе считал: сколько я сожру. Представляешь? Я взяла и закатила сцену, мол, все не так, жить так не могу. Знаешь, что он сделал? Молча выслушал, а потом начал бить. Знаешь, как бил? Долго, спокойно, как будто его этому учили, а ведь университет кончил. Я орала на весь Гамбург! Ты думаешь, кто-то вызвал полицию? Фиг. Я для них русская беженка. Через неделю, когда синяки сошли, иду в магазин, подходит соседка, улыбается: "Вы уже выздоровели?" Сука! Ты думаешь, он извинился? Нет. Он мне после этого купил колье, чтоб я на нем удавилась, наверное. Знаешь, я ведь сопьюсь так. Он к себе в спальню отваливает, а я достаю из-под кровати бутылку, лежу и вспоминаю свою жизнь в Союзе как сказку. Первый раз за три года к маме еду: денег не давал. Говорит: дорого. Это ему-то дорого, у него знаешь сколько денег по нашим представлениям? Со мной в купе уголовник едет, боюсь до смерти. У меня ж валюта.
Уголовник, петушиного вида малый, возвращается из Польши.
- Ох, чувихи, - стонет он, - меня бы кто до Германии пустил, я бы оттуда Рокфеллером приехал. Я за валюту срок барабанил, а заграницы в глаза не видел. Польша - фуфло, одни церкви, ни с одной проституткой не договоришься!
Утром, почти еще ночью, ворвалась наша таможня. Злая баба с головой, не мытой с детства, дико заорала:
- Встать! Выйти из купе!
- Можно я детей не буду поднимать? - попросила я.
- Встать, выйти из купе! Откуда я знаю, что вы там под дитями везете! - заорала она так, что дети просто свалились с полки. Основной шмон шел под матрасами, видимо, там должны были укрывать оружие, валюту и наркотики.
В соседнем купе таможенница цеплялась к пожилому человеку в пиджаке, увешанном орденами.
- Вы почему таким тоном со мной разговариваете? - выяснял он наивно.
- Потому что я на работе, а не по заграницам шляюсь, - орала она и, не найдя криминала, впилась в голландскую ветчину в целлофане, - мясные продукты только в количестве, съедаемом за дорогу!
- А я съем! - схватил он ветчину.
- Многовато будет. Инструкцию нарушаете. Сейчас акт составлять будем.
- Вы ее, наверное, сами хотите съесть? - предположил он.
- Нет, мы ее при вас уничтожим по инструкции, - оскалилась она и приступила к выполнению. До Москвы он бродил по вагону с криками:
- Всю войну до Берлина прошел! Хотел жене отвезти попробовать! Лучше б я на эти деньги шмотку купил!
Сам он до этого всю дорогу ел бурду из ресторана, а ветчину берег жене. Таможенница, конечно, не сунулась к валютчику, обинтованному пачками долларов и от этого неповоротливому, как комбайн: этот сюжет она не могла проглядеть набитым глазом, но сцена с ветчиной показалась ей более сладострастной.
Белорусский вокзал я чуть не облизала с ног до головы, как собака, давно не видевшая хозяина. В очереди перед такси стояли тетки с нашего поезда с прозрачными чемоданами, в плюшевых пиджаках и модных кроссовках.
- Почем чемоданы брали? - спросила я, дабы выяснить, откуда едут.
- По восемь.
- Гульденов?
- Марков.
- Понравилось в Германии?
- Как тебе сказать, - насупилась одна, - есть шо надеть, шо покушать. Но у нас лучше. Я б там жить не смогла. Я б там враз сдохла.
- Я тоже, - призналась я.
ОПЫТ "СОЦИАЛЬНОЙ СКУЛЬПТУРЫ"
Европа по отношению к России всегда была невежественна и неблагодарна.
А. С. Пушкин
Собственно, когда в Москву первый раз приезжает хорошенький молоденький студент антропософской медицины Урс Польман и предлагает трем драматургам - Елене Греминой, Михаилу Угарову и мне - участвовать в организации "Каравана культуры", следующего из Берлина в Пекин, мы страшно веселимся. Весной 1992 года через государство, в котором каждый день меняется все, провести поезд, набитый идеями и иностранцами так, чтобы никого не убили, не обокрали, не отравили и не утопили в экологически грязной воде? Ха, ха, ха!
- Я обращался в официальные инстанции, везде или жулики, или идиоты. Только молодые деятели русской культуры могут помочь мне в стране, в которой я ничего не понимаю, - жалуется Урс, и мы захлебываемся в благотворительном порыве так сильно, что, получив первые дойчемарки символической оплаты труда, чувствуем себя потерявшими девственность.
В листовках, разбрасываемых Урсом, написано про "пять вагонов-ресторанов", прицепленных к поезду, про то, что "русский язык будет самым главным языком, не любимый в Монголии, но первый иностранный", и про то, что "культурный караван понимает себя как социальную скульптуру, как образ будущего сотрудничества многих этнических и религиозных групп" и проходит под лозунгом "молодые деятели культуры за новую нравственность".
Идея, лихая по замыслу и нереальная по воплощению. Как раз то, что нам нужно.
Урс очарователен, он острит и хохочет, как русский, сбрасывает с балкона визитку кагэбэшника, требовавшего у него полного отчета, и горланит при этом марш Шопена. Он обещает евразийское единение и небо в алмазах, и мы с Леной... начинаем оказываться в совершенно неожиданных местах и в совершенно неожиданных ролях. Например, в монгольском посольстве у большого чиновника за ажурным чайным столиком с насекомьими ножками, на который красивая монголка в расшитом халате, под которым угадываются погоны, подает зеленый чай. А чиновник, расползшись по креслу и расслабившись от нашего щебетания, говорит:
- Вот бросить бы эту вашу грязную Москву, уехать в Монголию... Там у нас воздух, свежее мясо, на лошадях скачут, из лука стреляют! От вашей еды из "Березки" у меня весь организм болит.
А потом, спохватившись, садится, вспомнив о дипломатической спине, и мрачно спрашивает:
- А советские органы информированы об этом поезде?
- А у нас больше нет советских органов! - радостно кричим мы.
- Это вам только кажется, - и он щурит глазки, тонущие в щеках.
- Ах, конечно, - отвечаем мы, переглянувшись, бросаем на столик писательские билеты с ностальгическим золотым гербом Советского Союза (на новые у Союза писателей нет денег), - Союз писателей, Министерство культуры, радио, телевидение, Верховный Совет и Министерство просвещения! В общем, тридцать тысяч одних курьеров. Он недоверчиво морщится, но вид герба его утешает...
А потом - у директора Дома литераторов, у которого оговоренная предварительно цифра в двести марок при виде живого немца с кожаным портфелем в глаженом пиджаке начинает расти в геометрической прогрессии.
- Значит, если хорошо подумать о персонале, то марок пятьсот. Впрочем, еще ведь электричество и буфеты, так остановимся на тысяче!
И мы с Леной, малиновые от стыда, потому что еще только начали терять невинность в области социализации и еще не в состоянии переварить подобную мизансцену. А Урс бледнеет и тихо говорит:
- Это благотворительная акция, я - президент каравана, представляю берлинское молодежное антропософское общество, у нас нет таких денег! - И мы уходим ни с чем. Но жизнь щедра на варианты, и молодежный театр "На Красной Пресне", студенческий театр МГУ и Дворец пионеров предлагают помещения бесплатно. И это совершенно невероятно в условиях нашего африканского капитализма, но это факт. И тогда мы идем к красивой кагэбэшнице Марине, и она за ночь делает паспорта и визы. И мы печатаем листовки и составляем программу каравана в Москве. Это мы-то, дамы из-за письменных столов, у которых всю предыдущую жизнь на любую социальную акцию дежурный ответ: "Отстаньте, у меня еще второй том Монтеня не дочитан!"
И на предварительную рабочую неделю каравана начинают слетаться первые ласточки. И все эти ласточки совершенно свихнутые, потому что слово "рабочая" они понимают буквально: "О, ньет! Мы не хотим турьизм! Мы хотим работа!" И французский пластический театр "Ад ель Ритон" вкалывает вместе с голландским театром импровизации в душном помещении в тридцатиградусную жару, обучая русских актеров "сцендвижению", в результате чего появляется композиция уровня художественной самодеятельности и большое количество международных браков. И поселенный ко мне скульптор Йохан Бремен каждый день спешит в антропософский клуб "Аристотель" обучать скучающих одиноких женщин лепить "эмбрион", олицетворяющий в антропософской скульптуре сразу все. И некий суперграфик Вильфрид Штрюминг все время требует белые стены, которые жаждет расписать. И пожилой галерист Менинг целый день тусуется по мастерским художников и скупает тонны авангарда. И очаровательная завлит театра "На Красной Пресне", ставшего московским Штабом каравана, Света Новикова только успевает ставить самовар, потому что в кабинет каждую секунду вваливается падающий от жары иностранец с быстро выученным воплем: "Чай! Чай! Чай!"
И, содрогаясь, мы ждем, когда приедет еще триста человек, потому что с ними ведь тоже надо что-то делать. Правда, у нас есть право навербовать с собой в поезд некоторое количество русских и заставить их отработать в Москве 3500 марок, которые стоит эта поездка. Но ведь, как говорил Достоевский про "русскую совесть, раздвинутую до такой роковой безбрежности, от которой... ну, чего еще можно ожидать, как вы думаете?" Конечно, дело вытягивают самые родные, остальные садятся в поезд с бесстыжей рожей и массой претензий.
...А все-таки триста иностранцев! Неужели как-то провернем? Эти, с рабочей недели, уже ручные, но их совсем мало, человек двадцать. Мой Йохан, несмотря на свое баронство, моет посуду холодной водой, потому как горячая отключена, ходит по дому тихо, как мышка, стесняется без меня открыть холодильник и трепетно извиняется на трех языках перед соседкой по этажу, крутой алкашкой, пытающейся вытащить из него деньги на опохмел. Мы общаемся на смеси немецкого, английского, глаз и передвигаемого словаря, называя это языком достроенной вавилонской башни. Йохан - профессор скульптуры в антропософской школе искусств и совершенный фанат.
- Скажи, почему ты считаешь, что антропософия имеет такое колоссальное превосходство над остальными гуманистическими движениями? - провоцирую я.
- Чтобы убедить тебя, я должен выучить русский и приехать еще раз, - отвечает Йохан на полном серьезе.
- Может быть, я пойму это в караване?
- О нет! Боюсь, что это будет не караван культуры, а караван секса.
- А разве секс противоречит антропософским идеям? Вот ты лепишь свои кости и находишь в них абсолютную гармонию! - Действительно, на всех фото его скульптур увеличенные до гигантских размеров разные там берцовые и позвонки из камня и бронзы, валяющиеся на площадях и лужайках. - Неужели отдельная кость гармоничней влюбленной пары?
- Это трудный вопрос. Штайнер не отвечал на него впрямую. Но я приехал не для того, чтобы пропагандировать сексуальную революцию. Я приехал, чтобы передать русским свой духовный опыт.
- Йохан, немецкое миссионерство в России сегодня еще обречено на провал. Наши отцы воевали совсем недавно.
- Да, Маша. Я несу с собой по жизни вину перед этой страной. Поэтому мне так важно было приехать. Мой отец был математиком. Он рассчитывал траектории полета снарядов. Он ездил в командировки на поля сражений, а когда возвращался, то впадал в депрессию. Он никогда не поддерживал разговоров об этой войне. Ему было стыдно. А что делал твой отец во время войны?
- Мой отец был военным журналистом, сочинял листовки, а после победы организовывал в Берлине первое русское издательство. Тебе налить еще чаю?
- Налей. Скажи, а почему ты, феминистка, подаешь мне еду, убираешь тарелки, оказываешь за столом знаки внимания?
Потому что ты гость и нам обоим это приятно. Потому что для меня феминизм состоит не в том, чтобы спускаться в шахту и нести тяжелую сумку, а в приоритете ценностей. В том, что женская система ценностей сегодня на порядок выше мужской, в том, что женский способ освоения действительности гармоничней мужского. В том, что мужская игра "война" - это зло, а женекая игра "выращивание цветов" - это добро. В том, что мужская цивилизация завела человечество в тупик...
- Тогда я тоже феминист. И все антропософы тоже феминисты!...
И вот они приезжают, и мы мчимся на Белорусский вокзал. А еще не готовы эмблемы в форме сердец, не укомплектованы списки людей, разбирающих "фричиков" и "фрицовок" (так ласково именуем мы их от производного Фриц, независимо от страны проживания). Фирма "Лерне Идее" должна забрать всех с вокзала и отвезти для оформления в гостинице тех, кто, несмотря на демократизм антропософии, все же не решился на жизнь в частных квартирах.
Актеры, ангажированные на шоу по поводу встречи поезда (голландская Анита, обещавшая в буденовке и шинели изображать Анку-пулеметчицу; вездесущий Ричард с трубой из Страсбурга; русский переводчик, ряженный под Чапаева, и нанятый за деньги лютнист с Арбата), дружно не являются. Театральность встречи отрабатывают только два "голубых" артиста из Амстердама, которые, обнявшись, скачут по перрону, вопя: "Вир фарен караван! Вир фарен караван!", шокируя публику, не подозревающую о фундаментальности мероприятия.