- Каждый! Каждый человек должен стать штайнеристом! И мы этого добьемся!
В ужасе выскакиваю из зала: я - то думала, что с нас хватит большевиков. На улице на ступеньках сидит Вильфрид с обмотанным шарфом горлом.
- Скажи, что будет, если каждый станет антропософом, как того требует Погачник? - спрашиваю я.
- Будет армия, - отвечает Вильфрид.
- Но ведь ты сам антропософ.
- Да, но только в той части, в которой хочу понять свое место в мире, а не в той, в которой пытаюсь навязать это понимание другим.
После остановки у Байкала, который не берусь описывать, потому что Байкал лучше один раз увидеть, Сьюзен затаскивает меня на свой семинар. Я сижу на ящике в баре поезда и вместе с антропософами хором читаю зарифмованную галиматью по-немецки. Это их эвритмистические радости, игры с дыханием и дикцией, раскрепощающие плоть и возвышающие дух. Мои плоть и дух привыкли совершенствоваться другим способом, и я пытаюсь выскользнуть из бара.
- Тебе неинтересно работать в семинаре? - обиженно спрашивает правильная Сьюзен, мать троих детей, воспитательница вальсдорфского детского сада, мечтающая остаться в России по причине влюбленности в русского поэта.
- Очень нравится, - ною я. - Но у меня не получится так хорошо, как у вас.
- Получится, получится, мы все тебе поможем, - и компания хором начинает объяснять мне мои ошибки. Слава богу, что в поезде мало места и завывание не оформляется дерганьем руками и ногами по антропософской схеме. Полуживая после этого группового изнасилования, я выползаю в соседний вагон и натыкаюсь на Урса.
- Русские совсем не участвуют в работе воркшопов! Воркшопы - это очень важно! Все должны работать! - скрипучим голосом говорит Урс.
- Зато мы не вербуем вас в православие! - отбиваюсь я.
- Все должны работать! Все должны проводить воркшопы! Я требую русские воркшопы!
И мы начинаем веселиться. Железцов проводит воркшоп "Как мы боролись с коммунистами и победили". Железцов - профессиональный комедиограф. Из наших он пускает на свой семинар только Угарова, который лежит на третьей полке и давится подушкой, потому что то, что рассказывает Железцов, - полный прикол. Но поскольку фричики не прочитали до каравана ни одной книжки о России, они сидят и прилежно конспектируют Сашины байки, полагая, что за уплаченные марки они еще и постигнут русскую историю.
В соседнем купе Леня Бахнов несет точно такую же чушь про русскую литературу, пожирая глазами роскошную чернокожую Сару и боязливо отодвигаясь от пламенного бедра австрийской артистки кукольного театра, объявившей в начале путешествия о том, что русским мужчинам в мире нет равных.
Я тружусь на театральной ниве. Моя задача - заставить непросыхающего московского актера Сашу сыграть мою пьесу прямо в поезде с сексапильной венгерской учительницей Ритой, выдающей себя за актрису. Действие пьесы происходит в купе голландской электрички, и я представляю, как мило будут смотреться венгерка в роли русской проститутки и Саша в роли американского профессора. Однако постановочная часть требует не меньше энергетической отдачи, чем разборки с кировским ОМОНом. Вместе с Сашей в поезде его жена Ксюша, сообщившая где-то около Кирова, что у нее шесть месяцев беременности с угрозой выкидыша. Каждый всплеск этой угрозы сопровождается тем, что Ксюша гоняет по веткам весь вагон. Не решившись отпустить мужа без присмотра в вояж, Ксюша рискует родить в монгольской степи. Мы, хихикая, представляем, как президент каравана Урс будет принимать роды в пустыне Гоби. Это будет настоящая социальная скульптура!
Увидев пышные формы венгерки, Ксюша встает на дыбы. Но Рита тоже не одна, ее пасет поношенного вида итальянский актер, вперемежку с пошлостями цитирующий Штайнера. Рита изучала русский в школе и хорошо говорит, она бродит по вагону, уча текст пьесы, и периодически пристает с вопросами.
- Я пришла к Саше репетировать, - жалуется Рита. - Я сказала: "Я не все понимаю в тексте пьесы, объясни мне подробно, что означает слово "трахаться"?" А его жена стала что-то громко и быстро кричать и выгнала меня!
- Я иду репетировать, а этот ее итальянский конь каждый раз делает вид, что пришьет меня! Хорошо, что я не говорю ни на каком языке и он не может мне ничего высказать! - парирует Саша.
- Все должны немедленно собраться в ресторане "Пушкин", я буду там читать стихи Чехова! - сообщает Сьюзен, пробегая по вагону.
- Очень хорошо! А я в конце вечера спою две русские песни "Хавву нагилу" и "Подмосковные вечера", я выучила их в Африке! - кричит Жаклин и бежит за Сьюзен.
- Русские плохо работают, даже русский вечер делают за них немцы и голландцы, - шипит Урс, пробегая в противоположную сторону.
Спокойнее всех относятся к опыту социальной скульптуры молодчики из "Лерне Идее". Когда вечером в Иркутске мы узнали, что днем в Монголии на выборах победили коммунисты и въезд иностранцев и представителей прессы ограничен, все были в панике.
- Коммунисты, некоммунисты! Какая разница! Дадим побольше долларов и проедем хоть через Китайскую стену! - сказали "лернеидейчики" и оказались правы.
Собственно, сакральное русское "воруют" мы наблюдали в пути во всем его разнообразии. В Кирове, например, когда голландский театр импровизации вышел на сцену, из зала выскочил в дымину пьяный местный артист с воплем: "Я покажу этим козлам, что такое настоящая импровизация!" Он прыгнул на сцену, ухватил голландца Барта за ноги, поднял в воздух и уронил головой об пол. Разбитая голова, сотрясение мозга, "Скорая помощь", статья в местной газете. А потом счет, выставленный Урсу за десять минут до отхода поезда, в котором среди платного перечня услуг - вызов "Скорой помощи" участнику каравана за валюту! Да и вообще грамотно, два дня пунктуальному Урсу, требующему счет с первого "здравствуйте" на кировской земле, счет не показывают, а вручают перед отходом поезда с количеством нолей, взявшихся из воздуха.
- Этого не было! И этого не было! И это вы придумали! - тычет Урс пальцем в ведомость.
- Ах, не желаете платить? - спрашивают дядьки в серых костюмах. - Мы сейчас по системе правительственной связи сообщаем в Екатеринбург, что вы не платите по счетам! И вас там не принимают!
Они не дают ему времени посоветоваться с нами, он ничего не понимает в перестроечном менталитете городской администрации, пугается, платит за все ноли, и поезд идет дальше. От счета в Иркутске у Урса глаза еще выше лезут на лоб.
Монголы воровали, бесстыдно и сладко улыбаясь, но бытовая скука на лицах, с которыми воровали "лернеидейчики", приводила в трепет. Мы, воспитанные в двойной морали, привыкли, что каждый совковый вор чтит свое "низя!", по чину ворует и по чину свое воровство прикрывает; стиль работы "лернеидейчиков" в этой области нас поразил. Они воровали с каменными лицами, совершенно открыто, уныло и неазартно. В этом было больше обыденной работы, чем творчества, как в малоэмоциональном "дойче порно".
По вагонам идут сначала русские, потом монгольские таможенники. В промежутке между их визитами мы толчемся в тамбуре, веселясь и прикалываясь. Я протягиваю руку за сигаретой к выпившему Лене, и он неожиданно захлопывает дверь, идущую в вагон, вместе с моим запястьем. Я перестаю соображать от боли. К счастью, на руку намотаны янтарные бусы, они разлетаются, как желтые брызги, спасая меня от пожизненной профнепригодности, потому что рука - правая. Не слишком врубаясь в ситуацию, Леня и Андрей ползают по полу, собирая остатки янтаря и воркуя: "Не плачь, соберем твои бусики!" Будучи на "ты" с оттенками костной боли, я понимаю, что рука сломана и что впереди - Монголия. Я стою в тамбуре, прижимая запястье к холодному стеклу, и когда спутники пытаются игриво развлечь меня, намекая на симулянтство, посылаю их многоэтажным матом.
- Ну, знаешь, если ты такая крутая феминистка, то нечего сопли распускать от легкого ушиба! - говорят они обиженно и уходят.
И я стою в тамбуре и плачу, а потом иду жаловаться во второе русское купе, потому что ничто человеческое феминисткам не чуждо. И Света с Леной утешают меня, а Миша с Сашей приводят нейрохирурга Колю из Кирова, который, пощупав руку, обнаруживает перелом каких-то там отростков и притаскивает профессора Нукера. Международным консилиумом они решают гипсовать, но где гипсовать в Монголии - непонятно.
- Гипсовать не дам! - говорю я на всех известных мне языках. И после недолгой борьбы они фиксируют мою руку какими-то очень импортными бинтами и зубастыми защелками в панковском стиле, гармонирующими с моими белыми брюками. Ну, хорошо, вещи и так за нами носят спутники, потрясая западных феминисток, у которых даже внутри любовных пар исключен мужской приоритет в таскании тяжестей, но ведь я не могу накрасить глаза левой рукой! Дожить до тридцати пяти, чтобы первый в жизни перелом получить на монгольской границе! От боли, от обиды на судьбу я не сплю до утра, созерцая декоративные горы, перемежающиеся декоративными степями.
Невероятная страна, даже после русских просторов она кажется незаселенной. Километры, километры нечеловеческой красоты, а потом одна юрта и монгол на лошади возле стада баранов. И снова километры и километры.
А утром странный город, весь как хрущевская новостройка, и туча монголов на вокзале, трогательно отыскивающих прикрепленных к своим семьям караванцев по фамилиям, которые им так трудно выговорить. И хрупкие, быстрые, хорошенькие монголки с букетиками цветов, считающихся у нас комнатными, и какие-то костюмированные танцы на перроне. Но немцы так долго уверяли нас, ссылаясь на путеводители, что в Монголии ненавидят русских, что местную воду пить нельзя, что вслед за каждым куском национальной пищи необходимо отправлять в рот горсть бисептола и что прикосновение к любому цветку, камушку и монголу обещает дизентерию, СПИД, чуму и холеру одновременно, что мы вежливо записываем адреса, мечтая любой ценой остаться в гостинице.
- В стране хлеб по карточкам, а риса и сахара нет, - объясняют "лернеидейчики", выдавая каждому из нас гостинчик для монгольской семьи в фирменном пакете, состоящий из килограмма риса и сахара.
Мы с Лолой оказываемся гостями двух хорошеньких учительниц Уран и Саран, которые, заглушая национальную музыку на перроне, криками вопрошают: партию чего мы привезли продать и партию чего собираемся купить. Мы испуганно переглядываемся и вцепляемся в молоденькую библиотекаршу Баяртую, к которой приписан Николас, потому что из ее первых реплик ясен интерес к русским журналам, а не к русским товарам. Баяртуя едет с нами в гостиницу, лучшую гостиницу города, где воображение поражает комфорт и упирающийся в горы пейзаж за окнами. Мы садимся обедать в Душном ресторане с шипящими, как змеи, фонтанами, к столу подскакивает желчная монголка и начинает вышвыривать застенчивую Баяртую из-за стола.
- Здесь места только для иностранцев! - говорит она.
- Но мы заплатим за нее! Мы отдадим ей свою порцию! Она с нами! - отбиваемся мы.
- Сюда пускают сегодня только иностранцев, и я не позволю ей сидеть за одним столом с вами! - щелкает зубами тетка и говорит по-монгольски такое, что Баяртуя, залившись краской, выбегает из зала. Мы сажаем ее в свой номер и утешаем.
- Это социалистический образ жизни? - спрашиваем мы.
- У нас так бывает всегда, когда человек получает немного власти, - отвечает Баяртуя, вытирая слезы.
...Мы идем на открытие фестиваля по центру раскаленного, обрамленного сизо-зелено-фиолетовыми горами города, вокруг нас разгуливают и валяются флегматичные коровы и козы, терпеливо уступают дорогу немногочисленные автомобили. На главной площади перед мавзолеем Сухэ-Батора сооружен помост, на помосте монгол, почему-то в синем, не национальном, а скорее рабочем халате, кланяясь, приветствует Урса, а Урс приветствует монгола. Караванцы сидят на горячем асфальте, намотав на головы свитера, вперемежку с аборигенами.
И у всех на глазах слезы, потому что не верилось, что доедем. И странное ощущение, что мы никуда не ехали, просто на центральную площадь вывозили декорации то мавзолея Ленина, то мавзолея Сухэ-Батора, то Кировского муниципалитета, то Екатеринбургского музея, то Иркутского музыкального театра, то наливали Байкал. И выгоняли массовку. Сегодня массовка монгольская. Ведь пока поезд ведет центробежная сила, внутри его хозяйствует сила центростремительная, и психологическое время внутри поезда бежит отдельно от времени вокруг.
И профессор Цукер вместе с кировским врачом Колей перевязывают мою руку под дребезжащее пение монголки в парчовом платье, местной Эдиты Пьехи; и немка в инвалидной коляске дает потрогать монгольским детям никелированные колеса; и Сьюзен обнимается с аксакалами; Сара пританцовывает под монгольскую музыку, и Пьер кружится в глумливой юбочке; и все вместе поют популярную монгольскую песню, в припеве которой повторяется сладкое для всякого русского уха имя Чингисхан. А потом на эстраду высыпается команда девиц в военной форме и черных сапогах и начинает выплясывать что-то национально-милитаристское со зверскими лицами, что в сверхпрозрачном воздухе среди яркого города выглядит страшноватенько, потому что напоминает не придурковатый ансамбль песни и пляски Александрова, а ню из немецких трофейных фильмов.
- Ребята, вы довольны, что у вас победили коммунисты? - спрашиваем мы у студентов.
- Да, - говорит первый. - Они обещали снизить цены.
- Нет, - говорит вторая. - Опять будут травить интеллигенцию.
- Какая разница? - говорит третий. - В Монголии не важно, как называется партия, все воруют и ведут себя одинаково.
Вечером в оперном театре концерт; немного опоздав, мы подходим к дверям и обнаруживаем их закрытыми. Кажется, мы перепутали театр, но немцы утверждают, что нет, и начинают колотить в двери. Борец за права человека Хефнер, как самый высокий, подпрыгивает и заглядывает в окно, после чего начинает стучать в дверь ногами. Не проходит и пяти минут, как двери отворяются со страшным скрежетом, и злобная, жующая женщина в грязном переднике спрашивает, чего мы хотим. Мы превежливейше отвечаем, что хотим присутствовать на концерте в нашу честь, на что она отвечает, что концерт уже начался, приходить надо было раньше, и нечего ломать и без того ветхую дверь главного театра страны. И с тем эту дверь пытается закрыть, но мы уже освоились в смысле выживания и вступаем в рукопашный бой, одерживаем победу и вваливаемся в фойе под возмущенные вопли привратницы.
- Да здравствуют права человека! - кричу я Хефнеру, когда мы бежим по грязной лестнице в зал.
- Гут! - радуется член бундестага.
За ужином снова подают баранину, составляющую основу местного рациона. Бедные наши вегетарианцы... Все страшно измотаны количеством впечатлений, резкоконтинентальным климатом, недосыпом и межъязыковым напряжением, хочется войти в номер, упасть на постель и спать несколько суток, но вечером у меня свидание с Вильфридом, а у Лолы - с Николасом. Мы сидим вчетвером в ресторане, пьем кофе по десять долларов чашка, в ужасе переводя это в рубли, и беседуем. Лола с Николасом - по-английски, я с Вильфридом - по-немецки. Когда мне не хватает слов, мы рисуем в записной книжке Вильфрида картинки друг другу. На эстраде бесятся американцы с гитарой и разбитная Барбара из Амстердама поет сексуальные шлягеры; свет притушен, и только фонтаны шелестят и переливаются под прожекторами. К нам подходит венгерка Рита, так и не сыгравшая в моей пьесе.
- Я давно наблюдаю за вами, - говорит Рита. - Вы уже два часа разговариваете, но ведь Вильфрид не знает ни слова по-русски, а Маша плохо говорит по-немецки.
- Мы разговариваем на линии сердца, - объясняет Вильфрид.
- А что вы все время рисуете? - не унимается Рита.
- Мы рисуем свои разговоры, - объясняет Вильфрид. - Видишь, человек сел на корабль, вечером в ресторане он танцует с женщиной, но примеряет ее к идеалу. А вот на этой страничке он прикидывается слепым, чтобы безуспешно не примерять идеал к женщине, с которой он живет.
- А что все это значит?
- Это из одного писателя, его зовут Макс Фриш.
- А почему вы так странно разговариваете? Это так у русских принято? Все уже разбрелись по номерам и занимаются любовью, а вы картинки рисуете? - Нам интересно.
- Давайте лучше я сяду к Вильфриду на колени и буду переводить. Ведь я училась в русской школе, я знаю все слова. - Рите очень хочется всем помочь, ей просто не приходит в голову, что при наличии мужчины в помещении можно сидеть на стуле, а не у него на коленях.
- Давай попробуем, - соглашаюсь я.
Рита плюхается на колени Вильфриду, ерзая, выбирая наиболее комфортное положение, и делает самое умное выражение лица, на которое способна.
- Я готова, начинайте обсуждать свои проблемы, - говорит Рита голосом отличницы, но мы начинаем хохотать, и она обижается.
- Почему эта дура сидит у Вильфрида на коленях? - спрашивает Лола.
- Ей кажется, что так мы лучше поймем друг друга, - отвечаю я. - Хрен их знает, может, у них так принято.
- По-моему, Рита и ее итальянец - это воплощенный СПИД, - говорит Лола.
- Но СПИД же - не воздушно-капельная инфекция, - возражаю я.
- По-моему, Рита может заразить СПИДом одним взглядом, - диагностирует Лола и отворачивается к Николасу, который, судя по затуманенному взору, тоже разговаривает на линии сердца.
Ночью, когда весь отель вибрирует от половой жизни и антропософских дискуссий, мы с Лолой лежим в постелях со словарями, выписывая слова, и составляем шпаргалки для завтрашних интеллектуальных разговоров с избранниками.
Утром вся компания едет в Терельжь. В принципе, вся Монголия хороша, как вытканный на шелке узор, в ней какая-то непереводимая на русский язык девственность и невытоптанность, вся она наполнена вызывающе нетронутым воздухом и молодой зеленью, но в Терельже это достигает еще и абсурдистской изобразительности. В центре ущелья странной цветовой и пространственной сложности на заросшем лесом пьедестале стоит выщербленная серопесчаная скала в форме черепахи; она настолько больше постамента и так трагически нависает над ним, нарушая законы физики, что дает неопровержимое ощущение нереальности происходящего. И когда ущелье наполняется пьяными от горного воздуха караванцами и пьяными от местной водки аборигенами, начинается самый яркий хеппенинг в мире.
Партия "зеленых", принимающая караван, на наших глазах порешает и разделывает целое стадо баранов, и пока мы в шоке созерцаем их дымящуюся плоть на истошно свежей траве, монголы наполняют темными круглыми камнями огромные бидоны. Раскаляют их на кострах и напихивают мясом, а в наиболее сговорчивых из нас вливают кумыс антисанитарного вида. Через пять минут все население ущелья, первобытно радуясь, грызет обжигающее мясо и дерется за раскаленные камни из бидонов, которые, если подержать в руках, заряжают невиданной энергией, соединившей последний хрип барана, лязганье огромного ножа и потрескивание сучьев в костре.