И вот они ездили, ездили, ездили... То какой-то забор казался знакомым, а потом фонарь отрицал его начисто. То некоторый угол дороги совпадал с ощущением "здесь поднимались, когда шли с моря" и тут же обламывался, потому что путь не вел в вероятные варианты. Она уже вышла из автомобиля, машинально заплатив такую кучу денег, что водитель сначала вытаращил глаза, а потом газанул, как гонщик. Совпадал поворот с дороги, решетка возле старой почты, в которую ходили покупать конверты для писем. А может, не ходили, а в каком-то другом куске жизни была такая же почта...
Там, куда сбегались виртуальные траектории, стоял старый помпезный санаторий, никак не вкладывающийся в прошлую картинку. Лина пробралась внутрь через заднюю калитку, но пожилая санаторская инфраструктура исключала театр воспоминаний. Лина нашла старика-дворника и спросила, не знает ли, где тут тридцать лет тому назад было еще какое-нибудь детское лечебное заведение.
- Вон на той улице, милая. Только там такое было. Ну, мне вам даже неудобно говорить, - ответил он.
- Что там было? - удивилась Лина.
- Там, понимаете, не для простых детей было. Для всяких с отклонениями, у кого чего не так, - замялся он.
- А почему об этом неудобно говорить? - спросила Лина.
- Ну, такой красивой дамочке о таком неприятном, - он сделал неопределенный жест рукой. Это было не заигрывание, а необходимость соблюсти политес и не ляпнуть неприличного. - А зачем вам?
- Да вот хочу найти. Я там тридцать лет тому назад отдыхала. Я как раз из этдх детей с отклонениями, - улыбнулась она.
- Ой, господи... Прости мою душу грешную... А я - то вам такое сказал. Извините старика. Дело житейское. Вон как вы-то выправились. А я помню, таких детишек привозили, не дай бог. Смотреть мука, лучше б при родах померли. До пляжа на автобусе ездили...
Лина, улыбаясь, побрела в указанную сторону. Ее всегда забавляли такие ситуации. В детстве и юности она сталкивалась с тем, что по причине сколиоза ее машинально записывали в некий второй сорт, предполагая, что с ней лично жизнью это оговорено так четко, что не обсуждается в принципе. И приходилось себя одергивать: "Ах черт, этот человек считает меня неполноценной, придется хоть чуть-чуть посоответствовать для приличия". Когда она добивалась того, чего добивались и люди со здоровыми спинами, ей почему-то намекали на гиперкомпенсацию. Лина всегда пользовалась бешеным успехом у противоположного пола и была потрясена, услышав в школьном возрасте соседское "ничего, ничего, может, кто и возьмет замуж". А по взрослости обнаружила тендерные различия восприятия проблемы. Малознакомые женщины машинально как бы извинялись за свое телесное совершенство, в упор не видя, что их собственные мужья уже затеяли с Линой глазами диалог на тему "был бы счастлив".
Общество словно выталкивало ее в иную роль, как если бы она была худенькой китаянкой, а ей твердили, что она толстенная англичанка. К своему возрасту Лина считала спину двадцать пятой проблемой, а незнакомые глаза видели как первую, и получался языковой барьер.
Лина знала, что базовая проблема ее жизни никак не спина, а давящая невротичка мать, от которой она унаследовала жесткость, социальную активность, умение выдерживать любое соперничанье и нежелание подчиняться мужчине.
Мать была совком и, как всякий совок, совершенно не умела любить ребенка без оглядки, без всякого "если ты соберешь игрушки и не сделаешь уроки". Она не знала, что доверие к матери впоследствии превращается в доверие к жизни и смерти; что любой страх, враждебность и подозрительность по отношению к матери выразятся страхом перед жизнью. Ведь она была воспитана точно такой же бабушкой.
Лина добрела до обещанного "санатория". Там было пусто и замызгано ремонтными работами. Села на лавочку в центре и начала накладывать сверху схему воспоминаний. Все было мимо. Реальные калитки не совпадали с гипотетическими. На месте футбольного поля стояли более чем сорокалетние дома. Некуда было подъезжать автобусу, а главное, не существовало никакого оврага с рестораном, часами созерцаемого из-за железной сетки.
Она бродила по периметру, спугивая ленивых кошек; дотрагивалась до обветшалых стен; растирала в пальцах и нюхала листья с акаций; прикидывала, где стоит солнце; поднимала с земли невыразительные палки и картонки... Это был не он!
Больше на этой улице ловить было нечего, потому что градус широты она прикидывала долготой маршрута от моря. Лагеря не было. Его не было физически. И как бы подробно она ни помнила, как сидит на дурацкой спевке, пишет письмо домой на грубом столе летней столовки, играет в вышибалы на плацу для построения или наряжается в пионерскую форму к торжественной линейке, его все равно не было. Его нельзя было доказать как теорему. Он был аксиомой.
Груз обид и унижений доблестно пережил нехитрую барачную архитектуру, на месте которой было построено что-то не поддающееся опознанию. И Лина подумала, как справедлив гераклитовский взгляд, воспринимающий мир как поток, как движение, как процесс, а не как набор пейзажей и предметов. И что она видела свое детство, как убранный на дачный чердак домик для Барби, в котором кукольные принадлежности десятилетиями хранят строй и порядок под мохнатым слоем пыли.
Она вышла с территории санатория с ощущением почему-то сброшенного груза. Почувствовала себя молодой, стройной и отдохнувшей, с наслаждением повторяя любимый афоризм мужа: "Отдых - это смена источников усталости".
В гостинице шли сборы. Кто-то скоро уезжал и сидел с чемоданами возле стойки администратора. Сергей Романыч пил минералку в уличном баре.
- Когда едете? - спросила Лина, подсев.
- Прямо сейчас. Вот только машина за мной задерживается, как бы не опоздать на самолет.
- Вы ж еще мне всего не рассказали, - обиженно сказала Лина.
- А всего и не рассказать. Хотите кофе?
- Нет. А есть еще какие-нибудь вещественные свидетельства любви Натали?
- После помолвки Дантеса с Екатериной Софья Карамзина пишет: "Натали нервна, замкнута и когда говорит о помолвке, голос у нее прерывается". Я смотрю, вас хорошо пробрало, - усмехнулся он.
- Сегодня ходила смотреть очень важный объект моего детства, - вдруг созналась Лина. - Я его не нашла, но перестала бояться. Так бывает?
- Именно так и бывает. Знаете, почему мы с вами так страстно обсуждаем сей треугольник? Потому что место Пушкина должно быть занято Пушкиным, а не психологическими проблемами тех, кто его хочет пользовать. Идентичность предполагает занимание всем своего места. В вашей голове под воздействием чего-то уценился объект страха. И вам стало легко потому, что он начал занимать свое место, - сказал Сергей Романыч.
- А что лучше - умереть, когда тебя разлюбили? Или разлюбить, когда умерли? - совсем уже по-детски спросила Лина.
- Знаете, это кому как повезет. Павлищев, зять Пушкина, сказал: "Он искал смерти с радостью, а потому был бы несчастлив, если б остался жив". Что бы он выиграл, если б убил Дантеса? Вернул чувства жены тем, что уничтожил объект ее безумной страсти? Он понимал, как сильно Натали любит, и ничего не мог сделать с собой. Он видел, что Дантес готов жениться на Екатерине, хотя сходит с ума по его жене. Что все пытаются отменить дуэль. Но все попали в ловушку. А ловушка раскрывалась в ту или иную сторону только со звуком падающего на дуэли тела. - Он грустно-грустно улыбнулся.
- Я вам так благодарна, - выдохнула Лина.
- Помилуйте, это я вам благодарен. Вы все выслушали. Я много думал про дуэль, это меня спасло в свое время. Мой лабиринт Минотавра, я ходил по нему годами. При социализме благодаря этому мог заниматься профессией и особенно не терять лица. Можно сказать, пользовался Пушкиным в корыстных целях. Впрочем, как и вы сейчас. Как и мы все тут. Вам что-то свое через это надо понять. Рад, если принес пользу. - Он посмотрел на часы. - Боюсь, что мне пора. Прощайте.
- Спасибо, - сказала Лина, - большое-большое.
Она посмотрела, как его пожилая спина в мятой рубашке удаляется к машине. Как разбитные пушкинистки в турецких платьях стоят в очереди экзальтированно прощаться с ним. Как кудрявятся позднеавгустовские листья перед тем, как пожелтеть и броситься вниз. Пахло морем, финалом странного празднества и нестерпимо хотелось в Москву.