Ничке складывал отдельно железные предметы и отдельно бронзу, латунь и никель. Точно так же он поступал с кожаными изделиями, бумагой и стеклом. Но через некоторое время пришел к выводу, что внутри этих групп следует произвести дополнительную сортировку: на вещи, ни для кого не представляющие ценности, и такие, которые еще можно продать. Предметы, имеющие какую-то ценность, следовало бы разложить в соответствии с их назначением. Господину Ничке вдруг пришло в голову, что, пожалуй, с самого начала следовало принять другую систему. Так, например, кожаную сумку для велосипедных принадлежностей и резиновую покрышку лучше положить рядом с велосипедной рамой, а нанизанные на нитки стеклянные бусинки, пожалуй, имеют больше общего с абажуром, нежели с бутылочками из-под уксуса, хотя они и сделаны из одного и того же материала. Эти рассуждения вызвали у Ничке хорошее настроение; в какой-то момент он даже сказал себе: система – это еще не самое главное. Система может быть и такая, и совсем иная. Самое важное – ее осуществление. Суть именно в этом. Кроме того, труд захватывает человека, заставляет его забыть о всех хлопотах и заботах и приносит радость даже в тех случаях, когда он наперед знает, что никогда не увидит результатов своей работы. Труд сам по себе – уже благодеяние, освобождающее и возвышающее человека.
Взглянув на часы, господин Ничке не без удивления обнаружил, что с того момента, как он взобрался на чердак, прошло уже более трех часов. Вот еще одна особенность труда: сн поглощает, можно даже сказать, пожирает время. Однако то, что время летит так быстро, в его положении, вернее, в его возрасте, пожалуй, наименее положительная сторона труда.
Потом Ничке подумал еще о том, что с ним иногда случается довольно странная и непонятная вещь. Бывали моменты, когда он в своем стремлении привести все в идеальный порядок забывался до такой степени, что незаметно для себя переступал некую черту, грань, за пределами которой самый идеал его порядка превращался – как бы это поточнее сказать – в демона анархии и уничтожения. Вопреки своей воле Ничке доходил до такого состояния, что в его воображении вдруг все результаты его трудов сводились на нет. Он представлял себе, что неожиданно разразилось какое-то бедствие – война, землетрясение, ураган, и все, что было им так хорошо упорядочено и уложено, вдруг начинало колебаться, падать, разлетаться на куски и приходить в полный беспорядок. Нужно сказать, что Ничке очень страдал от таких видений, но даже в эти минуты все же там, в далекой перспективе, светился огонек надежды: после хаоса снова наступит момент, когда нужно будет, засучив рукава, спокойно приняться за упорядочение всего этого балагана.
Такие мысли не покидали Ничке, тщательно отмывавшего специальным порошком руки, с которых в струе воды стекало невероятное количество грязи. Потом он еще раз вымыл руки туалетным мылом и стал бриться. Брился он электробритвой. Мерное жужжание идеально работающего механизма доставляло ему особую, хотя и привычную радость – ведь электробритвой пользовался он уже давно.
Приняв ванну, Ничке надел чистое белье, серый костюм и голубой галстук. В передней внимательно оглядел себя в зеркале и, сняв с вешалки зонтик, так как небо стало хмуриться, вышел из дому. Сейчас у него не было никакой охоты болтать с соседом, но господин Копф, вооружившись молотком, отверткой и клещами, как раз возился с замком у своей калитки, и Ничке не мог выйти на улицу, не заговорив с ним.
– Ремонт, ремонт… – сказал он, закрывая за собой калитку.
– Хочу приделать к калитке замок, – отозвался Копф.
– Правильно. Я это давно уже сделал. Мне совсем ни к чему, чтобы всякий, кому заблагорассудится, шатался по моему саду.
– Вот именно. Сегодня, например, ко мне на участок зашли какие-то ненормальные – толкователи Священного писания, методисты или как их там называют. И отняли у меня целый час, – промолвил Копф, не прерывая работы. Ничке заметил, что у Копфа худощавые, но довольно мускулистые плечи и сухие, цепкие пальцы.
– Они и у меня были, – сказал он. – Плели черт знает что.
– Значит, и у вас были?
Господину Ничке показалось, что Копфу это известие доставило удовольствие, он испытующе посмотрел на него, стараясь проникнуть в его мысли. Копф прервал работу, обернулся к господину Ничке и, глядя ему в глаза, спросил:
– Скажите, а чего они, собственно, от нас хотят?
– Кто?
– Ну, все эти, разные… Их теперь полно. Чего они хотят от нас, немцев? Я ведь, знаете, читаю и газеты и книги, радио слушаю. Раньше мы, немцы, были очень хорошими, а теперь вдруг стали очень плохими. Я лично думаю, что мы, немцы, не хуже и не лучше всех остальных. Такие же, как другие люди. Точно такие. Прав я или нет, господин Ничке?
– Конечно, правы.
Копф собрал инструменты и осторожно разложил их на железной рамке решетки, из чего господин Ничке заключил, что соседу охота поговорить. Он поглядел на часы и добавил:
– Нам с вами надо будет как-нибудь обо всем обстоятельно потолковать. Верно, господин Копф?
– Обязательно.
– А пока до свидания.
– До свидания, до свидания, господин Ничке.
Ничке застегнул пиджак и перешел на другую сторону улицы, затененную густыми кронами вязов. Не доходя до трамвайной остановки, он вспомнил, что у него кончились папиросы, и зашел в табачную лавку. Там он немного постоял, ожидая, пока продавец отпустит товар двум девочкам, покупавшим шариковые ручки. Хозяин лавки был инвалид, страшно изувеченный войной. Тело его казалось неуклюже склеенным из разных кусков, оно все тряслось и будто скрипело. Когда это едва напоминавшее человека существо пыталось заговорить, оно широко открывало полный золотых зубов рот и словно бы зевало или кривлялось. Ужас! Господин Ничке не переставал удивляться, что инвалид все же как-то жил, общался с людьми, продавал товары, давал левой рукой сдачу (пустой правый рукав его опрятного, украшенного орденскими колодками пиджака был заправлен в карман). Пока девочки, хихикая и строя рожицы, делали покупки, господин Ничке рассматривал газетный стенд, а потом положил на прилавок деньги и сказал:
– Как обычно…
Переговоры с хозяином табачной лавки были сведены у него до минимума. Господин Ничке получил, как всегда, три пачки папирос, шесть сигар и сдачу. Спрятав папиросы в карман, он вышел, но через минуту вернулся и, положив на прилавок только что полученную сдачу, довольно сухо заметил:
– Мне ваши деньги не нужны, господин Хирш!
Рука инвалида словно бы на шарнирах сделала движение по направлению ко лбу, голова стала приподыматься, потом опустилась. Ничке взял с прилавка сдачу, которая ему фактически полагалась, приложил по-военному руку к шляпе и вышел. Хирш не успел его даже поблагодарить. Какой-то покупатель в тирольской куртке, выбиравший в этот момент сигары, приподнял шляпу, хотя господин Ничке не был с ним знаком.
Весь свой дальнейший путь – вдоль цветущих кустов шиповника, мимо прачечной и кинотеатра, вплоть до самого ресторана "Под каштанами" – Ничке проделал, ни о чем определенном не думая, в приятно приподнятом настроении. Хорошее настроение – психологическое следствие только что совершенного, впрочем, столь естественного поступка – не покидало его. В сущности, честное отношение к владельцу табачной лавки было самым элементарным проявлением порядочности, но господином Ничке невольно овладело сознание своего неизмеримого превосходства над всеми. Ведь далеко не каждый смог бы это сделать так просто и непринужденно, как это сделал он, господин Ничке.
У входа в ресторан, чтобы пробиться сквозь толпу юнцов, скопившихся возле автоматических игр, Ничке пришлось пустить в ход – правда, очень осторожно – зонтик. Он терпеть не мог этих одетых в американские брюки и кожаные куртки пятнадцати-шестнадцатилетних подростков с тонкими шеями, розовыми ушами и прыщавыми лбами. Они слишком шумно вели себя во время идиотских игр, наблюдая за крохотными футболистами на доске, стреляя из электрических автоматов по жестяным самолетам, пароходам и медведям. А Ничке не выносил шума и толчеи, он любил покой и тишину. И только уединившись в кабинете, отделенном от соседнего ажурной ширмой и смешными кактусами в разноцветных горшочках, он почувствовал себя хорошо. В центре за столиками сидела какая-то солидная супружеская пара, двое молчаливых молодых людей и женщина с ребенком. Ничке довольно долго изучал меню, потом расспросил кельнера о тонкостях приготовления некоторых мясных блюд и салатов, поинтересовался происхождением пива и только после этого сделал заказ. Треск автоматов, стук бильярдных шаров и выстрелы из электрического ружья заглушались монотонным шумом вентилятора, нагнетавшего холодный свежий воздух. Ничке, не надеясь, что раньше чем через десять минут ему подадут суп, закурил папиросу и задумался. "Вот скоро мне исполнится шестьдесят два года. Мама родила меня что-то около пяти часов вечера. Прожит солидный кусок жизни. А сколько еще осталось? Гораздо меньше, черт возьми! Однако все не так уж плохо. Могло быть хуже. Бывают ситуации, когда впереди уже ничего нет. И все равно надо как-то существовать".
Ничке огляделся вокруг. Солидная супружеская пара молча ела рыбу или что-то другое, требовавшее сосредоточенности, а молодые люди молча, не проронив ни слева, смотрели друг на друга, только дама что-то непрерывно говорила мальчику, у которого было несчастнее и вместе с тем сердитое выражение лица. Наверно, за что-то его отчитывала. Именно эта дама и привлекла на какое-то время внимание господина Ничке. Ей могло быть лет тридцать пять, самое большее – сорок. Это была светлая блондинка с темными глазами, одетая в голубой джемпер и серую очень короткую юбку, из-под которой высовывался краешек розовой, прозрачной, как дымка, нижней юбки. Господин Ничке долго всматривался в ее декольте, особенно в то место, где видна была бороздка между грудями, но дама изменила положение, и ее бюст перестал быть виден. Тогда он перевел взгляд на бедра и ноги, сильно загорелые и чем выше, тем все более массивные. Господин Ничке охотно рассмотрел бы их повыше, но, к сожалению, мешала юбка. Дама снова изменила положение, оглянулась, и господин Ничке увидел ее лицо в профиль. Дама уже громко отчитывала мальчика, который, впрочем, казался довольно послушным. Ничке мог видеть теперь ее загорелую щеку, нежное розовое ухо и красные полные губы. Он подумал, что лицо ее выглядит так, словно бы изнутри его освещали маленькие лампочки; и ему пришло в голову, что он сам, несмотря на свои шестьдесят два года, не выглядит еще старым. Помнится, как-то рабочий, привозивший кокс, сказал, что никогда не дал бы ему больше пятидесяти восьми. Между тем ему уже шестьдесят два. Впрочем, никого это не касается, это его абсолютно личное дело. Но вот, кажется, к его столику танцующей походкой приближается официант. Ничке, правда, не был еще уверен, не направится ли официант к молодым людям или к даме с мальчиком, но тот только на секунду задержался возле буфета, чтобы взять прибор, и, балансируя подносом, направился прямо к нему.
День в мае длинный, и в такую теплую прекрасную погоду, как сейчас, даже в девять часов вечера можно еще сидеть в саду, но Ничке закрыл книжку, сложил шезлонг и отнес его в сарай с инструментами. Потом еще раз прошелся вокруг своего утопавшего в глубокой прохладной тени сада. Среди темных, растрепанных туч, которые казались недвижимыми, плыл острый, блестящий месяц. "Уже прошло, наверно, минут пять", – подумал Ничке и вскоре убедился, что не намного ошибся. Когда он вошел в комнату, на стенных часах, ходивших очень точно, было восемь минут десятого. Ничке постоял минутку у открытого окна; где-то по соседству громко играло радио, пел, видимо, итальянский тенор. Из темной глубины сада, который почти не был виден из окна освещенной комнаты, послышалось вдруг какое-то странное ауканье. Оно доносилось из заброшенной господином Ничке части сада, со стороны колючей проволоки – оттуда, где совершенно невероятно разрослась крапива и другие мерзкие сорняки. Ничке затворил окно и задвинул занавески, так как становилось холодно, впрочем, он не любил темноты – зажег свет и включил радио. Пока еще шла рекламная передача о стиральных порошках, папиросах и коньяках. Ничке пошел на кухню и поставил чайник на газ, а вернувшись в комнату, уселся поудобнее в кресле и закурил сигару в ожидании того, что должен был вскоре услышать. Время летело, автоматически приближая его к этому мгновению. И вот заговорил диктор, потом чистый, звонкий женский голос сказал:
– Любимому нашему дедушке в шестьдесят вторую годовщину со дня рождения шлют сердечные пожелания здоровья, счастья, долгих лет жизни и просьбу: дедушка, люби нас и будь к нам всегда так же Добр, как сейчас. Твои внучки Эрика и маленькая Хенни. Дедушка, послушай вместе с нами песенку, которую, как говорит наша мамуся, пела наша бабушка, когда была твоей невестой…
Несколько мгновений был слышен тихий аккомпанемент гитары, а потом, когда умолк голос дикторши, Ничке услышал песенку, которую так хорошо знал. Ее пел слегка вибрирующим баритоном мужчина, наверно, немолодой, ибо пел он с таким чувством, словно вспоминал собственную молодость. Вероятно, он был родом из той части Австрии, где родилась жена господина Ничке, ибо у него было точно такое же произношение, мягкое и шелестящее, похожее на щебетание ребенка.
Я шел с нею рядом к стене крепостной,
Кто в мире был счастлив, как мы под луной?
И губы слились, и с душою душа,
И знали мы оба, что жизнь хороша…
Ничке приглушил радио, снова сел в кресло и закрыл обеими руками лицо.
На следующий день, в субботу, накануне приезда дочери с мужем и детьми, господин Ничке был как-то совершенно равнодушен к чарам своего сада. Он поспешно покинул свое владение, задержавшись у калитки лишь настолько, чтобы закрыть ее – как это он обычно делал, когда надолго уходил из дому, – на щеколду и на ключ. На самом деле это далось ему не так легко, он все время чувствовал, будто отрекается от удовольствия в пользу чего-то, что является не только удовольствием, но и долгом. Впрочем, Ничке очень любил свою дочь, а к внучатам, о существовании которых иногда и забывал на долгие недели, у него было совершенно особое чувство. При виде этих прелестных, столь беспомощных и несовершенных существ, он всякий раз чувствовал прилив огромной нежности. Ведь в этих существах была его плоть и кровь, они были его потомством, были им самим, его повторенным и возрожденным заново существованием. Разве нас не трогают чужие дети, которых мы видим где-нибудь в парке или автобусе, когда они играют, смеются и плачут? А ведь это дети, которых мы не знаем. Что же удивительного, что Ничке переживал столь естественное волнение, глядя на своих внучат. "Быть может, в радости, которую нам приносят дети, есть и немного грусти, – думал Ничке. – Грусти, идущей от сознания того, что само существование детей как бы подтверждает ту неотвратимую истину, что все люди смертны?"
Ничке покидал сад с тайной надеждой, что, после того как вновь насладится обществом дочери и внучат и они должны будут уехать, он снова вернется в свой сад, который за эти два дня станет, быть может, еще прекраснее, еще пышнее. Он отдавал себе отчет в том, что механизм природы работает без остановки и он, Ничке, может только в какой-то мере управлять им – ускоряя его или притормаживая, – но ни он сам, ни кто другой не в силах остановить этот механизм.
Вот примерно о чем думал Ничке, направляясь в электричке в город. Эти мысли не покидали его даже тогда, когда с сумкой в руке он протискивался сквозь толпу покупателей, чтобы сделать в продовольственном магазине необходимые покупки. Впрочем, он довольно быстро освободился от наплыва чувств и от ненужного фантазирования, которые ему сейчас были не только не нужны, но даже вредны. Сейчас надо было заняться делом. Он вынул из кармана подготовленный за завтраком список покупок и, шагая вдоль прилавков, время от времени останавливался перед завернутыми в целлофан кусками ветчины, грудинки, колбасы, внимательно разглядывал их узорчатый, напоминавший мрамор срез, тщательно проверяя их качество и дату упаковки. Много времени он уделил вину и сырам. Сладостей он не покупал, уверенный, что об этом позаботится Хедди. Она всегда сама привозила торт и разные пирожные и очень не любила, когда дедушка угощал детей шоколадом или конфетами. Последний раз, когда Ничке был на пасху у дочери, Хедди устроила настоящий скандал, заявив, что он развращает детей, пичкая их шоколадом, который портит не только желудок, но и характер, а это хуже всего. Ему, может быть, это даже доставляет какое-то злорадное удовольствие, а она потом должна принять столько мучений, чтобы заставить ребенка проглотить хоть ложку манной каши. Хедди тогда очень рассердилась, вырвала у Эрики шоколадку, на всех накричала, и в глазах у нее загорелись гневные огоньки. Такой уж у Хедди характер; через минуту она успокоилась, просила у отца извинения за то, что вспылила, поцеловала его в щеку, и снова воцарилось согласие. Оба рассмеялись, а когда Эрика, всхлипывая, вышла из комнаты, долго говорила о ней, и господин Ничке должен был признать, что воспитание детей, если хочешь, чтобы из них получились порядочные люди, дело нелегкое. Полностью разделяя мнение дочери относительно методов воспитания, Ничке тем не менее сделал сейчас то, что вовсе не соответствовало его педагогическим принципам: хихикая, он вложил в корзинку две молочные шоколадки с ореховой начинкой, которые так любила Эрика; орехи, нарисованные на красивой пестрой обертке шоколадок, были как настоящие, один даже слегка надколотый и сквозь окруженную толстой скорлупой трещину виднелось аппетитное зернышко. Ничке нащупал сквозь обертку шероховатую поверхность шоколадок и пообещал себе на этот раз быть более осмотрительным.
Он вернулся домой около двенадцати, так как именно на этот час пригласил прибрать квартиру знакомую вдову, некую госпожу Рауш. Это была не генеральная уборка – ее делали дня три назад, – а сейчас, как говорила опытная в таких делах госпожа Рауш, перед самым приездом гостей надо было сделать последний штрих, разумеется, если хочешь, чтобы квартира уже с порога дышала чистотой и порядком. Госпожа Рауш с голубым пластиковым ведерком, в котором было все необходимое: порошки, жидкости, паста, а также свернутый фартук, розовый с зелеными горошинами, – ожидала его уже у калитки. Она не лишена была чувства юмора и говорила, что во время последней войны погиб не только ее муж, но также и тот, за кого она должна была вторично выйти замуж, и поэтому она осталась вдовой. У нее были жилистые икры, довольно узкие бедра и какое-то неопределенное лицо – не некрасивое, но и не красивое, а на вид ей можно было дать пятьдесят один – пятьдесят два года. Она была немного болтлива, но Ничке прощал ей эту слабость, потому что работала она, как машина – быстро и точно, – и отличалась большой чистоплотностью. Окончив уборку, госпожа Рауш обычно довольно долго задерживалась в ванной.