А Джуниор и машиной пользоваться разрешалось. Съездить за покупками, в банк, на почту, а также по поручениям миссис Коузи, которые мисс Кристина выполнять не желает. Так что, если слинять с шестого урока или если самоподготовку назначат перед ланчем, можно перехватить Джуниор на улице Принца Артура, и они вместе поедут в одно из намеченных по плану мест. План (предложенный ею же) заключался в том, чтобы делать это везде. Не оставить на карте округа живого места, где не проливался бы их трудовой пот и кое-что другое. В этом списке фигурирует (хотя и не освоена пока что) и школа Мэри Бетьюн – а что, в пустом классе? да запросто! Они внесли в свой план и кинотеатр, пляж, заброшенный консервный завод и пустой отель. Ее особенно влекла телефонная будка на Барон-стрит у закусочной "Софта", но пока что вне стен ее комнаты им удалось совершить это лишь однажды – вечером на заднем сиденье машины, поставленной на парковочную площадку у "Каферия" Масейо. А сегодня он должен встретить ее позади "Видеолэнда" и там по-быстрому отстрочить, а потом газу – и на Монарх-стрит, где его ждет выемка палой листвы из дренажных канавок После работы она отвезет его домой, по дороге, может быть, остановившись у какой-нибудь телефонной будки. Самым интересным в их поездках было постоянное предвкушение пополам с ощущением того, как город становится все более своим, их собственным (они ведь и "Каферий" вроде как поимели, а с ним и того же Тео), так что над всей материальностью домов и улиц теперь маячит Джуниор верхом на нем в постели – в сапогах и фуражке с козырьком, надвинутым так, что не видно глаз. А Тео, Джамал и Фредди – ну, поймают они очередную какую-нибудь подвыпившую десятиклассницу в туфельках с пластмассовыми каблуками, так и пускай берут себе. Много ли с нее проку? Ни тискающих рук, кроме их собственных, ни жадных губ, кроме их собственных, ни стонов наслаждения, кроме их собственных. А главное, всё на виду. Им ведь без этого никак – нужно, чтобы каждый другого поддерживал и все всё видели, иначе это будет как бы не взаправду: должен звучать весь хор, иначе хрен ты заглушишь рев той трубы. И всегда они это делают не с девчонкой, а неизвестно… – что друг для друга, так это точно, а может, и вообще друг с другом. Он же, совсем напротив, обнимает, и тискает, и делает что хочет со своей женщиной – которая сама его заклеила и сама устраивает, чтобы у них было укромное местечко посреди глупой слепой толпы. Роумен поднял голову, глянул на часы. До звонка еще две минуты – вечность!…
Мотор выключать Джуниор не стала. Водительских прав у нее не было, и хотелось быть наготове, чтобы тут же смыться, если подъедет патруль полиции. Она опять проголодалась. Два часа назад съела четыре куска бекона с поджаренным хлебом и два яйца. А теперь надо снова рулить к "Софта", взять гамбургеров, молочные коктейли и уже с ними рвать когти назад к "Видеолэнду". Она два дела может делать одновременно. Даже три. Роумену это должно понравиться, как нравится Хорошему Дядьке. Тому, который иногда сидит в ногах ее кровати и, довольный, смотрит на нее спящую, а когда она просыпается, подмигнет, улыбнется и исчезает. Забавно, до чего раздражало нечто подобное в исправиловке, дико бесило, что день и ночь за тобой постоянно смотрят, но то, что на нее так смотрит Хороший Дядька, только приятно. Ей незачем даже голову поворачивать, и так понятно: вот он на пороге или вот сейчас забарабанит пальцами по подоконнику. Его приход возвещался запахом лосьона "после бритья". И если она будет лежать тихо, может услышать шепот: "Чудные волосы", "Ну-ка ротиком", "Молодец, девочка", "Хорошие какие сиськи", "А почему нет?". Он так все четко понимает, куда до него любому десантнику Джо. А удачу она по-прежнему держит за хвост: роскошная, теплая хаза, прорва по-настоящему хорошей жрачки и работа, за которую даже платят, – нет, о таком она и не мечтала, когда ее по возрасту должны были освободить из исправиловки. Да еще и такая премия, как Роумен, – вроде знака плюс после пятерки. Вроде тех пятерок с плюсом, которые ей ставили, когда она была примерной ученицей. То есть считалась примерной, пока ей не начали шить прямо будто убийство. Ну зачем бы ей убивать его? Чтоб перед самым освобождением все испортить?
Убивать члена опекунского совета у нее и в мыслях не было, а вот остановить его – это да. Некоторым девочкам нравилось ходить к нему на консультации: они за это получали дежурства по канцелярии, сексуальное белье и увольнительные из зоны. А вот ей – нет. Джуниор и так, благодаря успехам в машинописи, всегда имела работу в офисе. Да и трусы ее вполне устраивали трикотажные; что же касается волнующих прогулок на свободе, то удовольствие от них сильно портили подозрительные взгляды местных жителей, от которых не спрячешься нигде – ни углубившись в аллеи парка, ни положив локти на стойку закусочной. Что же касается секса, то его у нее было сколько угодно – хочешь с мальчишкой из "Кампуса А", хочешь с какой-нибудь девчонкой из тех, что плачут по дому, не могут нареветься. Кому нужен какой-то старик (ему было, наверное, не меньше тридцати) в широком красном галстуке, указующем на пенис, которому не сравниться хотя бы даже с огурцом, бруском мыла, леденцом, кухонным каким-нибудь предметом – да мало ли до чего додумаются изобретательные девчонки?
Выпускное собеседование было назначено на пятницу, а когда его сдвинули на четыре дня вперед и перенесли на понедельник, Джуниор решила, что ей готовят какую-то награду, а то, глядишь, может, и работу предложат, В пятнадцать она вольна будет идти на все четыре стороны, очищенная от той скверны, которая привела ее в исправиловку; может вернуться к семье, из которой никто ни разу за три года не пришел ее навестить. Но возвращаться в Выселки она не собиралась. Исправиловка спасла ее от тамошнего сброда. Но вот внешний мир, тот, который показывали по телевизору и о котором рассказывали новенькие девчонки, ей посмотреть хотелось. Так хотелось, что ни о каком срыве в последний момент и речи быть не могло; да и зачем бы ей срываться – все привыкли, что она воспитанница примерная и ни в чем дурном не замечена. Но Комиссия поверить ей отказалась, поверили этому члену совета и подтвердившему его слова психологу – конечно, им лучше знать.
Выпускное собеседование началось как нельзя лучше. Член опекунского совета, непринужденный и разговорчивый, рассказывал о том, как он доволен работой учреждения и ею в частности. Подошел к раздвижной двери, которая вела на маленький балкончик, вышел туда и позвал ее, чтобы она с ним вместе полюбовалась на деревья в парке. Сев на перила, он предложил ей сделать то же самое, хвалил ее, призывал не исчезать, поддерживать контакт. Ведь он здесь для того, чтоб помогать ей. Улыбаясь, сказал, что, может быть, перед уходом ей стоит сделать прическу. "У тебя такие красивые волосы, просто грива". Потрогал их, погладил ее по головке и вдруг, охватив затылок, притянул к себе и нажал. Сильно-сильно. Джуниор упала на колени, и, пока член совета торопливо расстегивал ремень, ее руки обхватили его за ноги под коленями и перевернули через перила. Он упал со второго этажа. Всего-то со второго. Школьный психолог, который, увидев падение, бросился к нему на помощь, видел и его расстегнутый ремень, и раскрытую ширинку. Своими показаниями, преподнесенными так, чтобы, главное, удержаться на работе, он выгораживал члена совета, который был ошеломлен и пребывал в полном недоумении от ее "странного, дикого, во вред себе предпринятого шага" – а ведь была как будто бы примерная ученица! Комиссия, шокированная словом "отсосать" – а Джуниор именно его употребила в своем объяснении, – за проявленное буйство и насилие, да такое, что им оставалось лишь качать головами, быстренько перевела ее из учениц в заключенные.
За следующие три года Джуниор многому научилась. Если раньше ее и посещали минутные сомнения в том, сумеет ли она после исправиловки пробиться в жизни, то теперь они полностью пропали. Закрытая школа, а после нее тюрьма обострили интуицию. В исправительном заведении время не проходит – оно запасается, податливо сбивается комочками и откладывается в долгий ящик. Еще полчаса, чем занять их? Еще десять минут. Подстричь ногти занимает минут семь; помыть голову- двадцать. Полторы минуты на дорогу из физкультурного зала в класс. Игры: девяносто минут. Два часа у телевизора перед отбоем, а потом свет гаснет, и наваливаются годы сна, когда краешком сознания ты все равно настороже, потому что рядом чужие с их тягостной телесной реальностью. И что ни говори, но при всей жесткости сетки ежедневного расписания строить любые планы губительно. Будь начеку, держи ушки на макушке. И быстро оценивай – жесты, слова, выражение глаз, тон разговора, случайные движения: читай мысли. Выбирай момент. Лови шанс. Этого не отнимут. Если повезет, в нужный момент окажешься рядом – с бумажником, с окном, с дверью. И ВПЕРЕД! Это твое. Все без остатка. Удача может подвернуться, а счастья надо добиваться. Ее Хороший Дядька с этим тоже согласен. Она с самого начала поняла, что ему нравится, когда она побеждает.
Они друг друга узнали в первый же вечер, как только она поймала на себе его взгляд с портрета. Но лишь во сне познакомились. Не приставал, не беспокоил, не упрекал – поднял ее на плечо, и она поплыла на нем через сад, где огромные зеленые яблоки. Когда она проснулась в холодной, залитой светом комнате, этот сон своим теплом грел лучше одеяла. И сразу в ванну (наконец-то!), чтобы потом с готовностью кинуться вверх по лестнице к своей новой начальнице – надо ведь показать, насколько Джуниор пунктуальна, а главное – еще раз бросить взгляд на плечи ее Хорошего Дядьки.
Гида сидела в постели, головой чуть-чуть не доставая до золоченой рамы. Джуниор сказала, что не хочет идти подбирать себе одежду из того, что у хозяйки залежалось; пока не заработает на новые вещи, будет ходить в своем. Тем не менее Гида послала ее в чулан, где в пластиковом мешке висел красный костюм. Костюм оказался страшен и чересчур велик, но Джуниор вдруг очень захотелось раздеться прямо здесь, в спальне Гиды, у него на глазах
– Сходи, найди себе позавтракать и возвращайся, – велела Гида.
Сходила, нашла: грейпфрут, омлет, бекон, овсянку; заодно поболтала с Кристиной, в этом костюме сама себе напоминая старушенцию.
Уже позавтракав, по пути обратно все окончательно поняла. В коридоре второго этажа почувствовала, что он где-то рядом: побежали мурашки удовольствия – сейчас что-то будет! Тут ее внимание привлекла дверь напротив той, что вела в комнату, где спала она. Не заперта. В воздухе витает мужской парфюм. Вошла. Комната вроде офиса: диван, стол, кожаные кресла, комод с зеркалом. Джуниор все осмотрела. Во встроенном шкафу потрогала галстуки и рубашки; понюхала его туфли; потерлась щекой о рукав его пижамной куртки. Затем, обнаружив стопку трусов, сняла красный костюм, сунула ноги в трусы и легла на диван. Ему это явно понравилось. Да он и вообще был рад, что она зашла, играет с его вещами и ублажает себя на его глазах.
Чуть позже, уже возвращаясь в комнату Гиды, Джуниор бросила взгляд через плечо назад, на его дверь, по-прежнему приоткрытую, и увидела мелькнувшую белую манжету рубашки – он своей рукой закрывал дверь. Джуниор понимающе усмехнулась, зная, что и он сделал то же самое.
А тут еще – это ж надо! – глянув из окна хозяйской комнаты, увидела парнишку. Который предназначен ей. Все становилось на свои места. Если она сумеет понравиться обеим старухам, они смогут жить счастливо вместе. И все, что нужно делать, это изучать их, пытаться понять. Кристине на деньги плевать, она любит кормить ее и сама предложила брать, когда надо, машину. Гиду, наоборот, волнуют цены на бензин, беспокоит стоимость просроченных пакетов с молоком и вчерашнего хлеба. Как в щедрости Кристины, так и в скаредности Гиды Джуниор усматривала разные способы от нее отделаться. Один – "бери что нужно и оставь меня". Другой – "я начальник, а ты дурак". Ни одну не интересовала она сама по себе, только в связи с тем, упрощает она или усложняет их взаимоотношения. Не то чтобы посредник и не совсем наперсница, она оказалась в довольно двусмысленной роли, благодаря которой, впрочем, раскрыла кое-какие маленькие секреты. Среди новых, никогда не надеванных вещей в запертых чемоданах оказалась короткая, прозрачная ночная рубашка с голубенькой опушкой по подолу; картонная коробка с резиновой спринцовкой внутри; склянка горчично-желтого какого-то порошка. Принадлежности, нужные в отпуске? Или приготовленные для побега? А Кристина горстями ела витаминные таблетки и переливала "будвайзер" в пустые банки из-под "пепси". Обе старухи регулярно покупали и использовали гигиенические прокладки, а потом выбрасывали их в мусор без единого пятнышка. Чеки Гида подписывала при помощи печатки с инициалами, рахитично тощими и клонящимися влево.
Придет время, когда старухи устанут воевать и все дела передадут ей. А у нее есть этот дар: когда хочет, она умеет приводить к согласию – вроде того раза, когда в исправиловке Бетти во время танцев на Рождественском празднике принялась отнимать партнершу у Сары и они передрались так, что обе угодили в карцер. Когда девчонки, шипя от злости, вернулись в рекреацию, угрожая своим поведением испортить праздник всем, именно Джуниор их помирила. То с одной поговорит, то с другой, и стала незаменима для обеих. Труднее ли будет со старухами, слишком усталыми, чтобы ходить за покупками, и слишком слабыми, чтобы самим красить волосы? Слишком старыми, чтобы помнить, зачем на самом деле нужен автомобиль. Она усмехнулась.
Джуниор тронула ногой педаль газа. Мотор послушно взревел. Ванильное? Клубничное? Пора возвращаться к Роумену.
6
Муж
Девчонки из исправиловки не такие дуры, чтобы верить этикетке. "Намазать и оставить на пять минут, потом тщательно смыть" – это совет, а не приказ. Какие-то средства надо оставлять на пятнадцать минут, другие кожу головы сжигают в момент. Об уходе за волосами тут знают всё: как заплетать косички, какой нужен шампунь, как распрямлять волосы, как стричь. Так что раньше, пока им парикмахерские развлечения не запретили (Фоун чуть не напрочь ослепила Хелену, нарочно брызнув ей в глаза "Натур-инстинктом"), они тонировали и красили волосы сноровисто, будто всю жизнь только этим и занимались.
Джуниор проводила частым гребнем по волосам Гиды и каждую серебряную бороздку заполняла густой колбаской "Девичьей красы". Предварительно она все такие бороздки промазала вазелином, чтобы щёлок не щипал кожу. Потом легкими касаниями пригнула Гиде голову туда и сюда – проверила, как обстоит дело со лбом и шеей. Края ушных раковин Гиды были в отметинах неглубоких шрамов – от ожогов то ли краской, то ли щипцами, которыми неловко распрямляли волосы. Указательным пальцем в перчатке Джуниор легонько провела по шрамам. Затем отогнула ухо, чтобы стереть лишнюю жидкость ватным тампоном. Убедившись, что все корни увлажнены и обрабатываются, надела на волосы банную шапочку. Споласкивая инструменты, складывая покрывала, она слушала монотонный бубнеж Гиды – довольную воркотню, которая непременно сопровождает работу парикмахера. Мытье головы – это всегда легкий массаж, ласковые прикосновения нежных рук под робкое поскрипывание чистых волос. Дремотным, недоуменно-благостным голосом Гида рассказывает историю парикмахерского кресла, в котором сидит. Как Папа говорил, что нет в мире кресла удобнее; дескать, заплатил за него тридцать долларов, а не жалко было бы отдать сотни и сотни. Как никакие противоречия с модным убранством дома не помешали ему перетащить кресло из отеля в эту ванную. Как Гида дорожит им, потому что в самом начале замужества, сидя именно в этом кресле, Папа на нее массу времени потратил, обучая делать маникюр, педикюр и все прочее, чтобы у него ногти были в полном порядке. И брить себя учил – с применением опасной бритвы и ремня для правки. Она была так мала, что приходилось вставать на приступочку. А он был бесконечно терпелив, и она училась. Воодушевленная тем, как послушно, с молчаливой заинтересованностью внимает ей Джуниор, она продолжала бормотать о том, что в те дни никогда не чувствовала себя в достаточной мере чистой. Над выходцами из тех мест, откуда она родом, все смеялись, дразнили за то, что они жили рядом с консервным заводом, и хотя сама она ни минуты там не проработала, все-таки боялась, что и ее подозревают в какой-то происходящей из-за этого порче. Даже теперь – ведь вот же что сделалось с ее руками, так стало трудно с привычным, обыденным уходом за собой.
Джуниор подумала: видимо, Гида тем самым намекает, чтобы она сделала ей также и педикюр и помыла в ванне. Хотя это и не обещает той буйной радости, того веселья, каким сопровождались совместные походы в душевую в исправиловке, но в намыливании тела – любого тела – все же содержится нечто приятное, такое, что понять может лишь ребенок, выросший в Выселках. Да и ему будет приятно наблюдать, как она холит его жену; ведь приятно же ему смотреть, как они с Роуменом сплетаются голые на заднем сиденье его старого – двадцать пять лет как-никак! – автомобиля; а уж как заводит его то, что она в его трусах ходит!
Она включила фен. Сперва теплый, потом прохладный ветерок, лаская Гиде кожу головы, вызвал новый прилив воспоминаний.
– Из цветных мы были первым семейством в Силке, так что ни один белый насчет нас и пикнуть не смел. Шел тысяча девятьсот сорок пятый. Война только что кончилась. Деньги были у всех, но у Папы их было больше, чем у кого бы то ни было, и на своей земле он построил этот дом, а земля была всюду его – сколько хватает глаз. Теперь там Морская набережная, а был заброшенный сад, в котором жили огромные стаи птиц. Подай-ка мне полотенце.
Гида промокнула виски и поглядела в зеркало.
– Мы дважды праздновали победу. Один раз в отеле – всех туда собрали; и еще раз здесь, в доме, для своих. Потом про это разговоров было на много лет. В то лето вообще праздновали не переставая – как начали в мае, так до четырнадцатого августа и не просыхали . Везде флаги. На пляже салюты, ракеты. Мясо было по карточкам, так Папа со своими связями на черном рынке пригнал нам его целый грузовик. На кухню меня не пускали, но и мне тогда работа нашлась.
– А почему вас не пускали на кухню?
Гида наморщила нос.
– Ну какой был тогда из меня повар. Потом, я ведь жена, понимаешь ли… хозяйка, а хозяйке не полагается…