Это была хорошая система, в ней был только один недостаток, на низшем уровне, например в главной двери и дверях в коридоры замки могли открываться несколькими разными ключами. Чем больше ключей использовалось для замка, тем слабее он становился, тем более восприимчив он становился к чужим ключам.
Сегодня я не смог бы этого сделать. Не говоря уже о том, что сегодня я бы и не захотел, но это бы и не получилось – ведь все так изменилось с тех пор.
В то время это были обыкновенные ключи с пятью зубцами, зубчики входили в замок, выдавливая пять штырьков, после чего цилиндр свободно проворачивался. В наши дни в современных системах, появившихся в результате прогресса в этой области, существует, кроме этого, и параллельный код, к тому же ключи надежно защищены от подделок. Сейчас бы я не смог это сделать.
Я посмотрел на ключи Фредхоя.
Конечно же, я и раньше знал, что они лежат у него на руке. Но я специально старался не смотреть на них.
На связке было несколько простых ключей, а кроме них, несколько небольших ключей от шкафов в кабинете физики. Потом английский ключ от его собственного дома. Потом ключи от машины. Школьный ключ лежал очень неудачно, но я просто подождал немного, в какой-то момент он поменял положение, и ключ стал хорошо виден.
Я сконцентрировал свое внимание на глубине зубчиков, и ни на чем другом. Потом я закрыл глаза. И как будто услышал самого себя в замке. Как будто отвечал про него у доски.
Наконец я запомнил его.
Они не исключили никого из нас – это было совершенно непонятно.
В тот же вечер они убрали Августа из столовой и стали приносить ему еду в его комнату, в изолятор. На следующий день они перевели его классом ниже и посадили с ним Флаккедама в качестве постоянного охранника. Катарины сначала не было видно, я решил, что она исчезла навсегда, но через несколько дней я увидел ее во дворе, она сидела на одной из скамеек, опустив глаза. Меня они вызвали в приемную к Билю. Там были Фредхой, Карин Эре и Стуус в качестве председателя учительского совета, они сообщили мне, что поставили обо всем в известность Совет по вопросам охраны детства и Попечительский совет по делам детей и молодежи, поскольку у меня бесплатное место и экстраординарное разрешение учиться в этой школе. Теперь будет пауза, до того момента, пока не придет ответ от моего опекуна и из Управления по делам детей и молодежи, тогда они рассмотрят сложившуюся ситуацию.
Говорила Карин Эре, она была нашим классным руководителем, Фредхой молчал. Я пытался почувствовать его, ситуация была совершенно непонятна, ведь мне уже делали последнее предупреждение, и все-таки они еще меня не выкинули.
Я ничего не понимал.
4
Когда Биль впервые рассказывал о битве при Пуатье, он сделал одно дополнение. В связи с этим дополнением он второй раз за все время, пока я его знал, сказал о самом себе "я".
Он сделал паузу, а потом заявил, что, по его собственному мнению, мусульманство – религия мавров – является делом рук самого дьявола. Что, таким образом, битва при Пуатье была битвой между силами света и тьмы. И что если бы победа в этой битве досталась маврам, то современной цивилизации мы бы сейчас не знали.
Это было единственным прямым упоминанием о дьяволе за все время обучения в школе.
И все же никаких сомнений не было: стоило спуститься на семь ступенек к тьме и отодвинуть панель, как становилось ясно, что мы находимся на пути в Царство мертвых.
Сначала я забрал Августа, чувствуя где-то поблизости дыхание Флаккедама и новой инспекторши. На часах было семь минут первого.
Прошло десять дней с тех пор, как мы разговаривали и как нас разоблачили в церкви. В эти дни я видел Августа только во время утреннего пения и издали во дворе.
Дверь я открыл почти беззвучно. Он совсем похудел, будь все иначе, об этом надо было бы сообщить – тогда бы его стали кормить насильно.
Я попросил его встать, но больше ничего объяснять не стал. На нем была пижама и тапочки – на ночь они отбирали у него одежду и ботинки.
Раз в неделю у нас были уроки труда, кабинет труда находился на втором этаже, там были и инструменты для работы по металлу. Труд вел Кластерсен, за год до этого Карстена Суттона поймали за тем, что он нюхал растворители,- в классе в тридцатилитровом бидоне хранился растворитель для нитроцеллюлозы. В этот бидон можно было засунуть голову, мы все попробовали, но попался именно он, поскольку после этого совершенно обезумел. С тех пор Кластерсен очень внимательно наблюдал за нами.
Я показал ему сломанную ракетку для настольного тенниса.
– Разрешите мне починить ее,- попросил я.
Он конечно же не возражал – ведь это был спортивный инвентарь.
Я встал к тем тискам, которые находились в самом дальнем углу. Затем, стараясь, насколько это возможно, приблизиться к оригиналу, вырезал по памяти из металлической пластины ключ Фредхоя. Потом в течение нескольких дней я примерял и подправлял его.
Теперь этим ключом я открыл нам с Августом парадную дверь, на улице был мороз, но снега не было – следов мы не оставили.
Для того чтобы попасть в художественный класс, надо было спуститься на семь ступенек по лестнице, которая начиналась прямо за дверью, находившейся под аркой. На лестнице было две двери: одна из них была сделана наверху, чтобы ученики не могли собираться внизу на лестнице, где их не видит дежурный преподаватель, и собственно дверь в художественный класс. Обе они открывались ключом-проводником.
Долгое время я считал, что только мне известно, как можно попасть в технические коридоры подвала. Но, должно быть, Аксель Фредхой тоже знал это. Именно этим путем он и спустился, однако он, наверное, закрыл за собой дверь, так как его вытаскивали со стороны двора. Всем было невдомек, как он мог оказаться внизу. Не думаю, что он им рассказал об этом,- ведь иначе проход бы закрыли. Может быть, он оказался крепче, чем мы думали, а может быть, он просто-напросто был не состоянии говорить, даже во время допроса.
Ни для кого не было секретом, что эти коридоры существовали.
Когда строили новые туалеты, родителей попросили помочь снести старые,- надо было сэкономить деньги и одновременно еще раз продемонстрировать, что родители тех, кто учится в этой школе, особенно внимательны к школьным проблемам.
Тогда я работал вместе со всеми: мне хотелось посмотреть на родителей, ведь обычно их не видишь.
К тому же разрешили все ломать, мне выдали кувалду, которой можно было смело орудовать.
* * *
На стене тогда повесили план школы, чтобы было видно, как все будет выглядеть с новыми туалетами. В которых будет кафель и свет, чистота и порядок, они не будут грязными, черными и вонять, как старые.
На плане можно было разглядеть технические коридоры, я обратил на них внимание, потому что тот несчастный случай произошел всего за месяц до этого. То есть первый из двух несчастных случаев с Акселем Фредхоем.
Коридоры проходили на глубине шести метров под землей и на глубине двух метров под подвальным этажом. Через них проходили отопительные трубы, водопроводные трубы с горячей водой и электрические кабели. Но газовых труб не было – на плане они отсутствовали.
Проход в технические коридоры сохранился, потому что художественный класс появился поздно, гораздо позднее, чем вся школа, возможно, он возник в русле новых педагогических течений. Помещение просто разделили мазонитовыми панелями, все здесь носило отпечаток спешки. Наверное, это было связано с иерархией предметов: изобразительное творчество стояло ниже всего – ниже, чем ткачество и домоводство, ни в одном классе по изобразительному искусству не ставили оценок.
И тем не менее Карин Эре была учительницей изобразительного искусства. Однако сама она, например, никогда не прикасалась к глине. Преподавала она также музыку и датскую литературу, и было ясно, что музыка и литература гораздо ближе ее сердцу.
Я зажег маленькую свечку и поставил ее в алюминиевый цилиндр с маленькими окошечками из прозрачной пластмассы и с вентиляционными отверстиями снизу, он сохранился у меня с прежних времен. Август держался рядом со мной, может быть, он плохо видел. Когда я зажег спичку, он оцепенел, но потом успокоился.
За доской было помещение, выложенное кирпичом, без окон, на полу тоже был кирпич. Здесь было холодно. В полу была большая дыра. Это был спуск в технические коридоры.
Об этом спуске, должно быть, забыли, когда шло строительство. В проходах из северного и южного дворов установили двери, а вентиляционные ходы были закрыты металлическими прутьями с проволочной сеткой. И все же им не удалось полностью обезопасить себя.
Чтобы попасть вниз, надо было встать на обмотку труб, а потом соскользнуть в сам туннель. Там нельзя было выпрямиться в полный рост, даже я, от природы сутулый, упирался головой в потолок.
Из-за труб здесь было теплее, слышно было какое-то гудение, может быть, это был звук отопительного котла.
Слева от нас обмотка труб была по-прежнему черной.
Август схватил меня за руку.
– Я боюсь темноты,- сказал он.
Я остановился – не мог идти дальше, не рассказав ему об этом. Хотя он был меньше меня, совсем ребенок, я должен был все ему объяснить.
Я рассказал все, как было: однажды мальчик, который здесь учился, которого звали Аксель, спрятался в художественном классе специально, чтобы его закрыли, в классе он нашел бутылку бензина, а на большой перемене спустился в туннель. Там он облил обмотку труб бензином и поджег ее, а потом улегся на пол рядом с пламенем.
– Нельзя спокойно лежать, когда горит огонь, – сказал Август.
И все-таки именно так он и сделал. Нам так и не объяснили, что же все-таки произошло, но кто-то услышал, что говорили пожарные, когда выносили его наверх через выход во двор, там, откуда и заметили дым.
– И что,- спросил Август,- что с ним случилось?
Я ответил, что ничего не случилось. Они заметили дым и вызвали пожарных, которые вытащили его оттуда. Больше ничего не было. Ничего, кроме того, что он перестал ездить из школы домой со своим отцом.
Никто никогда не видел, чтобы Аксель и Фредхой разговаривали. Тот, кто не знал, никогда бы не сказал, что они отец и сын. Однако они ездили вместе домой. После школы по средам и пятницам, должно быть в те дни, когда у них одновременно заканчивались уроки, они уезжали вместе, на большом "лендровере" Фредхоя. Машина пересекала парк и исчезала из вида, Аксель всегда сидел на заднем сиденье.
Это прекратилось после несчастного случая. Вместо этого за Акселем стала приезжать его мать, жена Фредхоя.
Она приезжала за ним к воротам, ведущим на улицу, у нее, как и у Фредхоя, был "лендровер", она тоже была заместителем директора в какой-то пригородной школе. Она останавливалась у самой калитки, и Аксель залезал на заднее сиденье. Они отъезжали, не сказав друг другу ни слова.
Тогда я впервые увидел ее. Но Фредхой как-то упомянул о ней.
Произошло это однажды во время урока, когда он читал вслух. Обычно он вслух не читал, программа по математике и физике была такой большой, что времени на это не хватало. Однако могло случиться так, что перед Рождеством он давал нам очень много нового материала и дополнительные домашние задания, и тогда могло остаться несколько уроков, во время которых он читал.
Делал он это прекрасно. Он всегда выбирал книги о знаменитых и умных преступниках, из "Кавалькады преступлений", и "Из чужих залов суда", и "Знаменитых обманщиков". Именно прочитав про одного брачного афериста, он упомянул о своей жене, матери Акселя.
Этот человек убивал женщин в ванной, приподнимая их лодыжки. Какое-то время они могли удерживать голову над водой, но наконец сдавались и тонули. Он получал в наследство все их имущество и снова женился.
Закрыв книгу, Фредхой некоторое время смотрел прямо перед собой. Чувствовалось, что он собирается произнести что-то важное. Потом он сказал, что если для большинства людей брак создает так много сложностей, то это объясняется отсутствием разумного подхода. Вот они с женой, например, решили поделить время. Она принимала решения в первые десять лет их жизни: решала, где они будут жить, какие машины они будут покупать, это оказались "лендроверы". Потом наступили другие десять лет, в течение которых все решал он. Сейчас они закончились, и снова все решает она.
Вообще-то учителя почти никогда не говорили о своих семейных делах. Фредхой впервые коснулся этой темы.
Вот так вот взять – и поделить время. Почти по законам естественных наук.
Я попытался высчитать. Получалось, рождение Акселя должно было быть решением жены Фредхоя.
Все это я и пытался объяснить Августу. Трудно было сказать, слушает он или нет, я не решался говорить громко, а он к тому же все время ходил взад и вперед вдоль стен. Однако далеко он не отходил, только до того места, где начиналась кромешная тьма.
Когда я сделал паузу, он остановился.
– Я не об этом,- сказал он,- почему он это сделал, каково ему было?
Каково ему было? Да, наверное, никак особенно и не было, сказал я, прекрасно, пока не произошел тот случай в ящике для карт полгода спустя, и давай-ка пойдем дальше, нам еще надо кое-что успеть сделать.
Он не двигался с места, а стоял, положив руку на обмотку.
– Одежда очень плохо горит,- сказал он.
Да, сказал я, именно это и спасло Акселя, и давай-ка пойдем. Я попытался двинуться вперед со свечой, чтобы он пошел за мной. Но он повернулся ко мне. Он не смотрел прямо на меня, но я видел, что ему что-то надо сказать, хотя выдавить это из себя ему было очень тяжело. В воспитательном доме из-за плохой еды у всех часто бывал геморрой, происходящее сейчас вызывало в памяти те же ощущения: кровавый нарыв,- но все должно выйти наружу. Очень больно, но другой возможности нет.
– Я не буду терпеть все что угодно,- сказал он,- ни от кого. Они возвращаются домой, а ты лежишь в своей выдвижной кровати. Можно ведь было и сбежать, но тогда он почувствовал бы себя обманутым. Они начинают говорить. Обычно об оценках и рисунках. "Разрушение Иерусалима,- говорит она.- Займись наконец своим сыном". Она науськивает его, знаешь, так бывает?
Я ничего не отвечал.
– Он бросает горящие спички на одеяло. Надо лежать, делая вид, что спишь. Ничего не загорится – ткань плохо горит. Они приходят. Можно было бы убежать от них, но он бы чувствовал себя обманутым. Это должно быть, как…
– Достижение и награда,- говорю я.
– Вот-вот. Ему надо позволить поймать кого-нибудь, иначе будет совсем плохо. Он держит, а она бьет. Всегда вешалкой, по спине. Наконец чувствуешь только задницу, так вот. Почему-то вдруг вспомнилось. Не думай об этом.
Мы помолчали. Но он еще не все сказал.
– Я не буду терпеть все что угодно,- сказал он.- Я их предупреждал. Это было в последний раз.
Он начал дрожать.
– Я мог бы усыновить тебя,- сказал я,- когда мне исполнится двадцать один год, ты мог бы переехать к нам с Катариной.
Дрожь шла изнутри, но она была гораздо сильнее его маленького, хрупкого тела, я поставил свечу на трубу и потянулся, чтобы взять его за руку.
Все произошло слишком быстро, чтобы можно было успеть среагировать. Я услышал звук, прежде чем почувствовал боль,- он сломал мне мизинец. Хрустнуло так, как будто сломали карандаш. Мне пришлось опуститься на колени, когда появилась боль, а он не отпускал палец и продолжал его сжимать. Теперь он смотрел на меня в упор сверху вниз, думаю, он не узнавал меня,- это в нем победил другой Август, от первого почти ничего не осталось.
– Никто не имеет права трогать меня,- заявил он.
Сдавив мне палец, он заглянул мне в глаза, чтобы увидеть боль.
– Знаешь, как бывает под конец?- спросил он.- Под конец становится приятно. Когда она очень долго бьет, все становится чудесно, и хочется просить ее не останавливаться. Но тогда уже почти не можешь говорить. Просто отключаешься.
Я почувствовал, что сейчас потеряю сознание, и опустился на пол. Когда я поднял голову, он уже выпустил палец и замкнулся в себе. Он стоял у свечки, повернувшись ко мне спиной, и смотрел на огонь.
Я думал, что мы сможем вылезти через вентиляционное окно в нижней части южной лестницы, и мы его даже нашли, но оказалось, что оно было заделано проволочной сеткой. При других обстоятельствах я бы мог снять эту сетку, но теперь с таким пальцем это было невозможно.
Мы немного побродили по коридорам, там оказалось больше туннелей, чем, как мне помнилось, было изображено на том рисунке, большинство из них заканчивались тупиками, а в некоторых мы ходили по кругу, в какой-то момент мне пришлось сменить свечку.
О том, чтобы сдаться, не могло быть и речи – я отвечал за Августа. Когда я менял свечу, я стал терять его в темноте, тогда он взял меня за здоровую руку. Я не стал противиться, однако старался все время помнить о своих пальцах.
Наконец мы выбрались через спортивную яму для прыжков.
Учителем физкультуры в школе был Кластерсен, его приняли на работу за год до этого, раньше он был тренером всеми любимой сборной команды по гандболу, и у него была высокая квалификация. Он говорил, что на его тренировках мы будем в первую очередь укреплять мускулатуру и что за полгода мускулатура у всех нас станет очень развитой. Для этого особенно подходят упражнения на снарядах, утверждал он, и особенно важно научиться делать высокие махи и приземляться с большой высоты, поэтому он запретил использовать толстые маты: ведь если тренироваться босиком и использовать жесткие маты или прыгать прямо на пол, можно развить прекрасную мускулатуру. Однако вскоре произошло несколько несчастных случаев. Когда у мальчика по имени Коре Фрюман одновременно лопнули оба ахиллесова сухожилия, школа получила распоряжение о том, что необходимо использовать толстые маты и организовать яму для прыжков.
Яма представляла собой ящик размером четыре на четыре метра, глубина ее была три метра, она была встроена в пол. Ее сделали сразу же после того несчастного случая и должны были заполнить стружкой. Однако до этого дело так и не дошло, ее чем-то прикрыли, и никто ею не пользовался.
Через нее мы и вылезли – она была встроена в технические коридоры, внизу с одной стороны был люк. Из физкультурного зала мы выбрались на южную лестницу, по которой и поднялись наверх.
Было очень тихо. Мы как будто застали школу врасплох, поэтому она по-настоящему не функционировала, она была словно парализована.
И все же она бдительно следила за нами – это нельзя было не почувствовать. Впервые я понял, что само здание составляет единое целое с Билем. Стены наблюдали за нами.
Кстати, прикасаться к стенам не разрешалось. Прислоняться к стенам и дверным косякам запрещено, поскольку это приводит к преждевременному износу, об этом Биль как-то раз сам сообщил нам во время утреннего пения. Он всегда их защищал, а теперь они наблюдали за нами.
И все-таки мы поднялись наверх, я сделал это ради Августа. Я чувствовал, что закон о том, что надо всегда давать взамен, не мог быть законом природы. Когда люди слабы и беспомощны, как, например, Август, то тогда может возникнуть необходимость сделать для них что-нибудь, ничего не получая взамен. Сделать все, что возможно.