– Что бывает, если совсем перестать есть? – спросил он.
– Два дня чувствуешь голод,- ответил я,- потом два дня, когда чувствуешь себе так плохо, будто заболел, потом становится хорошо. Пока ты совсем не потеряешь силы и они не обнаружат это и не начнут кормить тебя насильно.
В школе Нёдебогорд учились и девочки, у некоторых из них была анорексия. Но они надевали по два свитера и прятали на животе подушку, поэтому случалось, что их разоблачали так поздно, что едва удавалось их спасти; об этом я ему ничего не сказал, не было никакого смысла обнадеживать его.
Он начал уставать. Он спросил меня, виделся ли я с Катариной; я сказал, что она попросила меня кое о чем его спросить, и объяснил ему, как, по ее мнению, человек помнит свое прошлое,- а как он помнит свое?
Так же как и мы, сказал он, он тоже помнит линию, ничего особенного тут нет.
Я почувствовал, что тут что-то не так.
– А где она начинается? – спросил я.- Что ты помнишь первым?
– Первое, что я помню,- кабинет,- ответил он,- как я стою в кабинете и смотрю на тебя, там все и начинается.
– Это было всего лишь два с половиной месяца назад,- возразил я,- а что было раньше?
– Раньше ничего не было,- ответил он,- только дыра.
Я не хотел больше задавать вопросов. Я стоял рядом с ним и молчал.
Он заснул. Глаза полностью не закрылись, между веками осталась щелочка, сквозь которую был виден зрачок, притом что по его дыханию было ясно, что он спит. То есть он спал с полуоткрытыми глазами. Это выглядело как-то неправильно, я дотронулся до его век и осторожно их закрыл.
Я бы хотел побыть с ним подольше, ко это было невозможно – в любую минуту мог появиться Флаккедам.
Он спал, в этом я был уверен, и все-таки какая-то его часть не спала – один из тех людей, которые находились внутри него. Когда я уже был у двери, он позвал меня, говорил он шепотом.
– Если ты помнишь,- прошептал он,- и у тебя есть прошлое, то тебя можно обвинить и наказать. Если ты ничего не помнишь, то есть для тебя не существует времени, как для других людей, то ты становишься чем-то вроде сумасшедшего, и тогда вместо наказания ты попадаешь под надзор,- тогда у тебя есть какой-то шанс.
На следующее утро меня позвали в кабинет Биля, Фредхоя тоже вызвали туда, они сказали, что пришел ответ из Совета по вопросам охраны детства, а затем школа совместно с Управлением по делам детей и молодежи приняла решение о моей дальнейшей судьбе: в течение нескольких ближайших недель мне подберут подходящий интернат для детей с отклонениями – это было окончательное решение, его утвердил судья.
6
Девятый класс, в котором училась Катарина, по утрам стоял через два ряда от нас. Фредхой проверял все ряды, перед тем как появлялся Биль и мы начинали петь. У всех классов были постоянные места, однако всегда было трудно соблюдать идеальный порядок по краям, на границе рядов,- тот, кто приходил последним, не мог протиснуться на свое место, а вставал сбоку.
Через девять дней после того, как нас полностью разлучили, Катарина пришла в самый последний момент, но при этом все-таки без опоздания, она оказалась немного впереди меня, почти рядом с Фредхоем. Это притупило их внимание. Невозможно было представить себе, что она на что-нибудь решится.
Каждый ученик по утрам приносил с собой свой собственный песенник, он обязательно должен был быть в переплете – во избежание преждевременного износа. Она открыла свой песенник так, что я не мог не заметить написанные в нем слова, но держала его так, что никому другому не было их видно. Буквы были очень маленькие – меньше был риск, что ее замысел раскроют. Все время, пока мы пели, я пытался разобрать, что там написано,- она спрашивала: "Как зовут твоего опекуна?"
Всем детям-сиротам и всем детям, которых забрали из дома, лишив их родителей родительских прав, назначали опекуна – таков был закон.
Обычно это был юрист из Совета по вопросам охраны детства, своего я однажды видел, это было, когда Комитет по социальным вопросам назначил мне неопределенный срок пребывания в интернате Химмельбьергхус,- тогда именно она сообщила мне об этом. Она сказала все как есть, что она одновременно назначена опекуном двухсот-трехсот детей, то есть формально она была мне и матерью, и отцом, но однако больше мы встречаться не сможем, если только я не захочу жениться до восемнадцати лет или если у меня не появится имущество, которым надо будет распоряжаться. С тех пор я ее не видел.
Это было слишком сложно объяснять Катарине. Я просто написал в своем песеннике: "Йоханна Буль. Совет по вопросам охраны детства", а через три дня перешел на один ряд назад и поднял книгу повыше. Никто ничего не заметил.
На следующий день меня позвали к телефону – мне позвонили.
В школе в распоряжении учеников было два телефона, оба они находились в жилом корпусе: один – на половине мальчиков, другой – на половине девочек.
Оба телефона соединялись с коммутатором школы в приемной Биля, но это были телефоны-автоматы, по ним разрешалось звонить во время большой перемены с 11.40 до 12.30 и по окончании обязательного приготовления уроков с 20.15 до 20.50. Позвонили мне в 12.05, я был в это время во дворе, и за мной пришел один из учеников младших классов, его послал Флаккедам. Он сказал, что меня зовет к телефону мой опекун.
Трубка лежала на маленьком столике с телефонными книгами. Впервые за все проведенное в школе Биля время мне позвонили, если не считать двух случаев, когда звонил представитель Попечительского совета, сам же я никогда никому не звонил. Телефон висел на стене, никакой кабинки не было, это было хорошо: после случая с Вальсангом мне не очень нравились тесные помещения.
Это была Катарина.
Телефоны установили, когда я пробыл в школе год. До этого трудно было получить разрешение позвонить, на то должны были найтись какие-нибудь веские причины, к тому же разрешали звонить только из канцелярии школы: ты разговаривал, чувствуя постоянное напряжение, люди проходили мимо, секретарю было слышно каждое твое слово, и при этом ты понимал, что занимаешь школьный телефон. Во время утреннего пения Биль как-то сказал, что телефоны существуют только для передачи коротких и жизненно важных сообщений.
Должно быть, Катарина позвонила на школьный коммутатор и представилась Йоханной Буль. Это было единственно возможным объяснением. Она позвонила с телефона девочек в приемную, а они решили, что звонят из города, и соединили ее с отделением мальчиков.
Какое-то время мы вообще ничего не говорили. Мы просто стояли и молчали. Мне было слышно ее дыхание, равномерное, отчетливое, почти как часы. А я уже думал, что никогда больше не смогу поговорить с ней, никогда в жизни.
– Как ты там? – спросила она.
– Ничего,- ответил я.- Но Август плох.
Без всякого предупреждения раздался щелчок, и соединение было прервано. Наверное, кто-то спугнул ее.
Она позвонила мне снова.
Это было на следующий день, после приготовления уроков. На этот раз я сам взял трубку – я стоял рядом с телефоном, когда он зазвонил, можно сказать, что я ждал звонка.
После летних каникул моей обязанностью было регулярно выносить кухонные отходы в большие мусорные баки за жилым корпусом. К этой работе все стремились: выполнялась она быстро, к тому же мусорные баки находились в закутке, где можно было какое-то время постоять и где тебя никто не видел. Эту работу мне дали в награду за то, что в течение двух лет у меня не было наказаний и замечаний.
После катастрофы в церкви меня перевели в помещение, где я должен был выполнять любую подвернувшуюся работу; никаких объяснений этому не было дано, но ясно было, что они хотели постоянно держать меня под наблюдением. В каком-то смысле я почувствовал облегчение: из-за того, что случилось с пальцами, стало трудно выполнять тяжелую работу. В тот день, когда позвонила Катарина, я смазывал дверные петли. Занимался я этим и после ужина – надо было быть поблизости от телефона.
В королевском воспитательном доме было запрещено звонить ученикам из города, за исключением случаев смерти близких или чего-нибудь в этом роде. Телефонные звонки могли ослабить ту сопротивляемость, которую в учениках старалась воспитать школа.
Следовательно, к телефону могли позвать, только когда с родственниками произошло что-то действительно страшное. Или когда тебе звонили из отдела социального обеспечения или полиции, что было еще хуже.
Поэтому все привыкли к мысли о том, что телефон – это часть надзора за учениками. И что им пользуются исключительно учителя и администрация школы.
Когда я оказался у телефона, а на другом конце провода была Катарина, все вдруг стало иначе, почти наоборот.
Обычно здесь бывала очередь, в тот день никого не было. Когда телефон зазвонил, я поднял трубку, прежде чем кто-нибудь успел услышать звонок.
Она запыхалась. Она, должно быть, дождалась, пока рядом никого не будет, и бросилась к телефону. Всю осень она работала в саду, теперь они, наверное, и ее перевели в здание.
Я снова подумал о том, что дыхание – как часы, измеряющие то короткое время, когда мы можем быть вместе.
Я ничего не говорил, мы просто стояли, вслушиваясь в дыхание друг друга.
А потом она рассказала мне, что прошлое помнишь как линию, которая в конце заканчивается на равнине. Время от времени автомат начинал пищать, и тогда она опускала еще одну монетку,- откуда она их взяла?
– Мы можем встретиться?
Это я продумал во всех деталях, на тот случай, если она спросит. Есть только одна возможность, сказал я,- встретиться ночью. Я бы помог ей вылезти из окна и спуститься вниз, сможет ли она?
– Меня перевели,- сказала она.- Теперь я сплю в комнате новой инспекторши.
Она сказала это совсем тихо, и все же показалось, что мимо промчалось что-то огромное, вроде поезда, и поезд этот унес с собой последнюю возможность ее увидеть.
– Через несколько дней я уезжаю,- сказал я.- В интернат для умственно отсталых.
Трубку положили. Как и в прошлый раз, не было никакого звука, только что она была здесь – и вот ее нет.
Я постоял некоторое время у телефона, но больше он не зазвонил.
7
Два дня подряд я на большой перемене сидел в библиотеке.
Если бы все было как обычно, мне бы это запретили, но поскольку пошел снег, ритм жизни школы изменился.
Снег падал медленно, но не прекращался ни на минуту, они не успевали убирать его. Сгребать снег лопатой, посыпать дорожки песком и солью поручили Андерсену, помогали ему те интернатские ученики, которых назначили для работы на улице. Двор был покрыт коркой льда, и повсюду стояли большие снежные сугробы. В связи с этим младшим школьникам на переменах разрешили сидеть в классах, у всех уходило больше времени на то, чтобы подняться наверх из-за того, что одежда была мокрой, и вообще заметно было изменение расписания школы.
И Фредхой, и Карин Эре видели меня в библиотеке, но ничего мне не сказали, может быть, они считали, что я и так достаточно наказан и что больше со мной уже ничего нельзя сделать.
Я сидел, разглядывая старые номера "Синей книги", ежегодного журнала школы, в каждом номере были фотографии классов, я нашел старые фотографии ее класса. Все фотографии, начиная с первого года.
В эти дни я видел ее и по утрам, когда мы пели. Было больно вот так прямо смотреть на нее – на фотографии смотреть было легче.
Раньше девочки завязывали волосы в хвостики, у нее тоже был хвостик, а так она была похожа на саму себя.
С одним исключением – она улыбалась. Было восемь фотографий, с 1963 по 1971-й, на фотографии 1970 года ее не было, школу фотографировали в апреле, когда она исчезла. На первых семи фотографиях она улыбалась. Не так чтобы уж очень, но улыбка все-таки была заметна. Так, что было видно, из какой она семьи и какое у нее было детство. Можно было понять, почему она говорила о светлой равнине.
Потом шла та фотография, на которой ее не было. А потом – последняя фотография, прошлогодняя. На ней она не улыбалась. И одежда была другой. Она была видна только по пояс, на ней был один из ее больших свитеров.
Я положил альбомы в один ряд, так чтобы можно было смотреть на них одновременно. Слоено на линию времени.
Неизбежно приходила в голову мысль о том, что было бы, если бы мы были знакомы тогда. Как бы все получилось? Мы бы встретились несколько раз, она могла бы пригласить меня домой, я мог бы познакомиться с ее родителями, и, когда произошла катастрофа, я мог бы помочь ей.
Вот что я думал – думал, что мог бы помочь ей. Я, который и самому себе не мог помочь.
Я смотрел на фотографии, и в конце концов стало казаться, что я вырос вместе с ней. Как будто я не начал расти, попав в школу Биля, рывками и с температурой, но всегда был рядом с ней, и мы спокойно выросли вместе, так что теперь составляем единое целое.
Прежде я никогда подолгу не разглядывал фотографии. Можно было предположить, что они изменятся, когда на них направишь свет внимания. Что они станут слабее, словно страх. Но этого не произошло. Наоборот, они становились все глубже и глубже. Я сидел, глядя на них два дня подряд, я бы пошел туда и на третий день, если бы снова не пошел снег и нас не отправили бегать.
8
После упражнений на снарядах самым полезным для укрепления мускулатуры считалась легкая атлетика, особенно дисциплины, в которых надо было что-нибудь бросать, однако зимой это делать было сложно, так как тренировки должны были проходить на открытом воздухе.
На улице можно было тренироваться только в беге. Приучив всеми любимую сборную по гандболу бегать зимой по замерзшим болотам и прудам, Кластерсен добился прекрасных результатов. Один из его принципов состоял в том, что если тренируешься в беге, то нет такой погоды, когда нельзя было бы находиться на улице.
Таким образом, тренировки в беге проходили в любое время года, однако особое пристрастие он имел к снегопадам – тут уж можно было быть уверенным, что хотя бы за первые полчаса человек сделает полный круг по парку.
Сам он бежал впереди всех. Это означало, что если ты не был в числе тех, кто хорошо бегает, или если ты специально отставал, то можно было неожиданно оказаться в одиночестве.
Она стояла у дерева, спиной ко мне. Я увидел ее черное пальто, позади нее была стена падающего снега, она отошла от дерева, шагнула сквозь стену и исчезла.
Я свернул с тропинки и спустился к озеру. Тут было одно место, где вода всегда подолгу не замерзала, там стояла цапля, плавали лебеди, и, казалось, они не чувствуют холода. Птицы беспокойно двигались, как будто кто-то только что прошел мимо них.
Мне показалось, что я упустил ее, а может быть, это вовсе и не она была. Снег продолжал создавать замкнутые пространства – нескончаемую вереницу белых комнат. Я стал взбираться вверх по холму, туда, где стояли статуи в холодных снежных одеяниях на зеленых бронзовых телах. Одна из них сдвинулась с места и пошла. Я пошел следом. Мы спустились туда, где летом цвели розы, осенью их срезали, а место это покрыли еловыми ветками. Она тогда работала здесь вместе с другими, я видел ее вскоре после того, как написал то письмо. Теперь все здесь было покрыто снегом – лишь стояли четыре вала, словно вокруг длинной белой могилы.
Она побежала, но долго бежать не смогла. Снег был глубоким, а на ней были только легкие туфельки. Она как бы опустилась и присела. Я подошел сзади. Она повернулась ко мне в профиль.
– Уходи,- сказала она,- уходи!
Должно быть, она кричала, но снег поглощал звуки. Мне была видна половина ее лица. На нем была написана ненависть.
Я не двигался с места – терять мне было нечего. У меня не было ничего, чтобы прикрыть ее,- я выбежал в одном свитере. Я ничего не понимал.
Она встала и пошла, я последовал за ней. Мы спустились к озеру, снег и вода слились в одно целое, нельзя было различить, где верх, а где низ, была лишь серая волна между небом и землей. Мы были заперты здесь – это было словно тюремная камера или белая больничная палата. И все же мы были свободны, нас никто не мог увидеть.
Она не повернула головы, мне пришлось наклониться к ней, чтобы разобрать, что она говорит.
– Ну и уезжай,- крикнула она,- к чертовой матери.
– Меня переводят,- сказал я,- это наказание, его утвердил судья, тут ничего не поделаешь.
Она повернулась ко мне, кожа была белой, прозрачной. Она смотрела на меня, словно что-то искала. Потом она дотронулась до моей руки.
– Так это они тебя переводят?
Она продолжала пристально смотреть на меня, это было почти невозможно вынести.
– Я ждала тебя,- сказала она.- У меня ведь есть расписание, я знала, что ты придешь.
Мы шли рядом. Теперь у нас не оставалось больше никакого выбора. И все же это не имело никакого значения. Она чуть не падала, я взял ее под руку. Мы были в глухом лесу, я защитил ее, я закутал ее в несколько одеял. Темнело, мы шли прямо во тьму, к гибели, но это не имело никакого значения.
Всю жизнь тебе кажется, что ты находишься где-то вне или на границе, и ты стремишься внутрь изо всех сил, но похоже, что это все равно впустую. И тут двери неожиданно распахиваются – и тебя возносят к свету.
Она смотрела на меня, на ресницах у нее был снег и маленькие льдинки, это были слезы – она плакала. И плакала она не от ненависти и не потому, что я ее ударил. Я раньше не знал, что так бывает.
– Я думала, ты хочешь уехать,- сказала она.
Я хотел спросить, можно ли ее поцеловать, но не мог говорить, я пытался, но у меня не получалось. И все же, наверное, я сказал это, потому что это случилось. Губы ее потрескались от холода.
В этом поцелуе было все. Все то, о чем мы мечтали, но так и не успели, и все то, чего теперь никогда не будет, потому что я должен уехать и все пропало, в нем было все.
Время остановилось. Я знал, что буду помнить об этом вечно и что они не могут отнять это у меня никогда в жизни, что бы ни случилось, и в это мгновение исчез весь страх.
Навстречу нам из темноты выступил дом – так нам показалось, хотя это мы двигались ему навстречу. Это был один из складов, он был заперт, но всего лишь на висячий замок на петлях, если отвинтить гайку, то петля упадет.
В воспоминаниях Биля рассказывалось о школьных складах. Когда школа выросла до значительных размеров и к ней добавились старшие классы, появилась необходимость вынести те школьные пособия, которые хотя и представляли собой ценность, но больше не использовались, за пределы главного здания – надеялись, что со временем они послужат основой для создания музея обучения в духе традиций Грундтвига.
Света тут не было. На полу стояли ящики и садовые инструменты, вдоль стен – шкафы со стеклянными дверцами. На улице начинало темнеть, и все же за стеклом шкафа я увидел магдебургские полушария, стеклянные реторты и генератор Ван де Граафа. Кроме этого, множество чучел птиц, даже чучело мангуста, вокруг которого обвилась кобра.
Змея была больше мангуста, она уже основательно обхватила его и начала душить. Одновременно она раскрыла пасть, так что были видны ее ядовитые зубы. Животные застыли в момент перед самым укусом.