Лейла и Джити на кухне наполняли йогуртом кувшины. Джити больше не была такая застенчивая и серьезная. Уже несколько месяцев, как вечная хмурая морщинка исчезла у нее со лба. Она даже начала смеяться, притом - к удивлению Лейлы - довольно-таки кокетливо; отпустила волосы, перестала завязывать их в хвостики и выкрасила пару прядей в красный цвет. Оказалось, причиной всех этих перемен был молодой человек восемнадцати лет от роду по имени Сабир, вратарь футбольной команды, где играл старший брат Джити.
- У него такая милая улыбка и такие густые черные волосы, - как-то призналась Джити. Про их чувства никто, разумеется, не знал. У них состоялось два кратких пятнадцатиминутных тайных свидания в крошечной чайной в Таймани, на противоположном конце города. - Он собирается просить моей руки, Лейла! Может быть, уже этим летом. Представляешь? Я только о нем и думаю.
- А как же учеба? - поинтересовалась Лейла.
Джити склонила голову набок и послала подружке снисходительный взгляд умудренной жизнью женщины.
"К двадцати годам, - любила повторять Хасина, - мы с Джити родим штук по пять детей каждая. Но ты, Лейла... Мы, дуры, будем тобой гордиться. Из тебя-то уж точно выйдет знаменитость. Возьмем однажды газету - а на первой полосе твое фото".
Джити принялась резать огурцы. Выражение на лице у нее было мечтательное, отсутствующее.
Мама в своем праздничном летнем платье чистила яйца. Ей помогали повитуха Ваджма и мама Тарика.
- Я собираюсь преподнести в дар командующему Масуду фотографию Ахмада и Ноора, - сказала мама Ваджме, и та вежливо кивнула. - Он ведь лично присутствовал на похоронах и помолился на их могиле. Я слышала, он думающий, благородный человек. Он по достоинству оценит мой подарок.
Женщины сновали из кухни в гостиную с мисками курмы, тарелками маставы, караваями хлеба, расставляя снедь на скатерти, расстеленной на полу.
В толпе мелькал Тарик: то тут возникнет, то там.
- Мужчинам вход воспрещен, - возмутилась Джити.
- Вон, вон! - закричала Ваджма.
Тарик только улыбался в ответ. Казалось, ему доставляло удовольствие, что его гонят, а он не уходит.
Лейла изо всех сил старалась не смотреть на него - и без того сплетен хватает. И тут ей вспомнился недавний сон: они с Тариком под зеленой вуалью, их лица отражаются в зеркале, и зернышки риса со стуком отскакивают от затуманенного стекла...
Тарик потянулся к телятине с картошкой.
- Хо бача! -шлепнула его по руке Джити. Но он уже энергично жевал. И смеялся, негодяй.
Тарик очень возмужал, раздался в плечах, перерос Лейлу на целую голову. Он брился, носил брюки со стрелками, черные блестящие мокасины; рубашки с короткими рукавами только подчеркивали его рельефные мускулы - спасибо старым ржавым гантелям, с которыми он каждый день упражнялся во дворе. Разговаривал он теперь, как бы слегка набычившись, а когда смеялся, приподнимал одну бровь. Улыбка у него сделалась снисходительно-веселая. Он давно уже не брился наголо и полюбил картинно встряхивать шевелюрой.
Когда Тарика в очередной раз выставляли из кухни, Лейла не удержалась, украдкой глянула на него. Ее взгляд мама заметила (хотя Лейла как ни в чем не бывало ссыпала в миску с подсоленным йогуртом огурцы) - и всепонимающая улыбка тронула ее губы.
Мужчины накладывали себе еды и выходили во двор. Как только они удалились, женщины расположились на полу в гостиной у заставленной яствами скатерти.
Когда с едой было покончено и настало время пить чай, Тарик слегка мотнул головой и выскользнул за дверь.
Через пять минут Лейла тоже вышла.
Тарик ждал ее на улице, дома за три от них, - с сигаретой в зубах подпирал стену возле узкого прохода между двумя дворами и напевал старинную пуштунскую песню из репертуара Устада Аваль Мира.
Да зе ма зиба ватан,
Да зе ма дада ватан.
(Это наша прекрасная родина,
Это наша любимая родина.)
Курить он начал, когда связался с этой своей новой компанией - брюки со стрелками, рубашки в обтяжку, - Лейла терпеть этих парней не могла. Наодеколонятся, сигареты в зубы - и шляться по улицам, самодовольно улыбаясь, отпуская шуточки, цепляясь к девушкам. Один из его новых друзей, чем-то похожий на Сильвестра Сталлоне, даже требовал, чтобы его называли Рембо.
- Мама тебя убьет, если узнает, что ты куришь. - Прежде чем скользнуть в тупичок, Лейла хорошенько осмотрелась.
- А она и не узнает. - Тарик посторонился. - Ты, что ли, ей расскажешь?
Лейла топнула ногой:
- Доверив свою тайну ветру, не вини деревья.
Тарик улыбнулся, приподняв бровь:
- Кто это сказал?
- Халиль Джебран.
- Все-то она знает.
- А ну дай сигарету.
Тарик покачал головой и заложил руки за спину. Новая поза: спиной к стене, руки сзади, во рту сигарета, нога небрежно выставлена в сторону.
- Не дашь?
- Тебе курить не пристало.
- А тебе пристало?
- Зато девушкам нравится.
- Каким еще девушкам?
- Они говорят, это привлекает.
- Ничего подобного.
- Нет?
- Уверяю тебя.
- Так девушкам не нравится?
- У тебя вид, как у полоумного, у хила.
- Ты меня просто убиваешь.
- Так что за девушки-то?
- Ревнуешь?
- Интересуюсь из вежливости.
- Нам нельзя быть вдвоем. - Тарик закурил еще сигарету и скосил глаза. - Наверняка сейчас судачат о нас.
У Лейлы в ушах зазвучали мамины слова: "Представь, что у тебя в руке птичка-майна. Стоит чуть разжать кулак, и она - раз! - и улетела". Она ощутила укол совести. Но угрызения мигом сменила радость. Ведь Тарик сказал нас. И как сказал! Просто мороз по коже. И он не хотел этого говорить - само вырвалось. Значит, что-то между ними есть.
- И о чем они судачат?
- Что мы плывем в лодке по Реке Греха, - серьезно произнес Тарик. - И жуем при этом Пирог Дерзости.
- А ниже по течению нас поджидает Рикша Злонравия? - подхватила Лейла.
- С Курмой Святотатства наготове.
Они засмеялись.
- Тебе идут длинные волосы, - заметил Тарик.
Хоть бы не покраснеть, подумала Лейла.
- Решил сменить тему?
- А какая у нас была тема?
- Пустоголовые девушки, которые находят тебя привлекательным.
- Ты же сама знаешь.
- Что я знаю?
- Для меня существуешь только ты.
У Лейлы закружилась голова. Но на лице у Тарика, как назло, ничего прочитать было невозможно - тупая веселая ухмылка и прищуренные грустные глаза.
А истина где - посередине?
Тарик затоптал сигарету здоровой ногой.
- Что ты думаешь насчет всего этого?
- Насчет праздничного ужина?
- И кто у нас полоумный? Насчет моджахедов.
- А-а-а.
Она принялась пересказывать слова Баби насчет неравного брака оружия и самолюбий, как вдруг от их дома донесся шум какой-то возни, вскоре сменившийся руганью и криками.
Лейла сорвалась с места. Тарик похромал за ней.
Понося друг друга последними словами, по земле катались двое мужчин. Рядом с ними валялся нож. В одном из дерущихся Лейла опознала человека, который недавно с жаром рассуждал о политике. Вторым был тот, кто заправлял шампурами. Их пытались разнять. Баби стоял в стороне - у стены, рядом с плачущим отцом Тарика.
Оказалось, любитель политики, пуштун по национальности, обозвал Ахмада Шах-Масуда "предателем" - тот в восьмидесятых "заключил сделку с Советами". Повар (таджик) потребовал взять эти слова обратно. Пуштун отказался. Тогда таджик заявил, что Масуд Масудом, а вот сестра пуштуна точно давала советским солдатам. Завязалась драка. Кто-то (до сих пор неясно кто) обнажил нож.
Тарик - к ужасу Лейлы - вдруг оказался в самой гуще. Один миротворец тем временем успел сцепиться с другим миротворцем. На свет божий явился второй нож.
Лейла долго потом вспоминала, в какое побоище превратился званый ужин и как Тарик - с растрепанными волосами, с отстегнутым протезом - пытался выползти из-под груды дерущихся.
Удивительно, как быстро все запуталось.
Сформированный до срока Руководящий совет избрал президентом Раббани. Прочие группировки завопили о кумовстве. Масуд призвал к спокойствию и терпению.
Хекматьяр - чья кандидатура даже не рассматривалась - пришел в ярость. Хазарейцы, припомнив долгие годы презрения и унижений, преисполнились возмущения.
Посыпались оскорбления. Прозвучали обвинения. Переговоры сорвались, и двери захлопнулись. Город напряженно затаил дыхание. В горах "Калашниковы" были приведены в полную боеготовность.
Когда не стало общего врага, вооруженные до зубов моджахеды увидели врагов в бывших союзниках.
И день расплаты для Кабула настал.
Когда ракеты дождем посыпались на столицу, люди бросились искать укрытия - и мама вместе с ними.
Она опять надела черное, удалилась в свою спальню, задернула занавески и с головой укрылась одеялом.
9
- Этот свист, - сказала Лейла, - этот проклятый свист. Ненавижу его больше всего на свете.
Тарик сочувственно кивнул.
Со временем Лейла поняла, что дело не в самом свистящем звуке, а в нескольких секундах, что проходят между пуском ракеты и ее падением, в промежутке, заполненном напряженным ожиданием. Неуверенностью. Неопределенностью. Каким окажется приговор - милостивым или жестоким?
Обычно обстрел начинался, как раз когда они с Баби садились ужинать. Отец и дочь замирали, обратившись в слух, их отражения костенели в черном окне. Раздавался свист, затем звук взрыва - где-то там, далеко, можно вздохнуть с облегчением. Не их дом превратился в развалины, не им выпала судьба, задыхаясь от пыли и отчаяния, откапывать из-под руин близких - сестру, брата, внука.
Но ведь в кого-то попали. В кого? После каждого взрыва Лейла, читая молитвы, выбегала на улицу, вне себя от страха за Тарика.
Ночью Лейле не давали уснуть вспышки за окном, автоматные очереди, дом сотрясался от грохота разрывов. Порой ракеты заливали все вокруг таким светом, что можно было читать. Короткие беспокойные сны были наполнены огнем, изувеченными телами, стонами раненых.
Утро не приносило облегчения. Раздавался призыв муэдзина, моджахеды откладывали оружие, обращались лицом на запад и молились. Передышка была короткой - молитвенные коврики сворачивались, и война начиналась сызнова. Горы обстреливали Кабул, в ответ столица палила по горам, а жители беспомощно взирали на происходящее - как старик Сантьяго бессильно смотрел на акул, рвущих на части пойманную им рыбу.
Куда бы Лейла ни пошла, повсюду она натыкалась на вездесущих людей Масуда в поношенных паколях - они патрулировали улицы, досматривали автомобили, курили, высовываясь из танков, глазели на прохожих из-за мешков с песком, наваленных чуть ли не на каждом перекрестке.
Только теперь Лейла редко куда выходила. И неизменно ее сопровождал Тарик, которому, похоже, очень нравилось ее охранять.
- Я купил пистолет, - как-то похвастался он, сидя под грушей у Лейлы во дворе, и продемонстрировал покупку. - Полуавтоматическая "беретта".
Какой он черный и страшный, подумала Лейла.
- Я не в восторге, - сухо сказала она. - Оружие меня только пугает.
Тарик вертел в руках обойму.
- На прошлой неделе в одном доме в Карте-Се обнаружили три трупа, - проговорил он. - Не слышала? Три сестры. Их изнасиловали и перерезали глотки. Судя по следам, кто-то зубами сорвал у них с пальцев кольца...
- Я не желаю выслушивать такие ужасы.
- Я не хотел тебя расстраивать. Только с этой штукой в кармане - оно надежнее.
Сообщать ей слухи он считал своим долгом телохранителя. Именно он рассказал ей, что ополченцы, засевшие в горах, тренируются в меткости, стреляя по живым мишеням - мужчинам, женщинам, детям, им все равно по кому, - и делают при этом ставки. Именно Тарик пересказал Лейле, что ракеты нацеливают на автомобили - только почему-то не на такси, - и все теперь бросились перекрашивать свои машины в желтый цвет.
Тарик растолковал ей, что Кабул поделен на участки с зыбкими, изменчивыми границами. Вот эта дорога, например, вплоть до второй акации по левую сторону принадлежит одному полевому командиру, следующие четыре квартала до самой булочной - другому, а метров через восемьсот хозяин территории опять поменяется. Снайперам - прямо раздолье.
Вот как теперь называют маминых героев. Полевые командиры. А еще тофангдар. Стрелки. Правда, некоторые по-прежнему называли их моджахедами, но как-то брезгливо кривились при этом, словно само слово вызывало отвращение, подобно скверному ругательству.
Тарик вставил обойму обратно в пистолет.
- Неужели в тебе это сидит? - изумилась Лейла.
- Что сидит?
- Неужели ты способен запросто применить оружие? Убить кого-то?
Тарик запихал пистолет за пояс.
- Ради тебя я готов убить, - признался он.
Они сцепили руки, потом еще и еще. Тарик погладил ее по ладони. Лейла позволила. И когда он наклонился к ней и припал губами к ее губам, она тоже позволила.
Все мудрые слова мамы про репутацию и птичку-майну показались вдруг Лейле чепухой. Ведь правда - перед смертоубийствами и грабежами, перед всей этой грязью и мерзостью, творящейся вокруг, - какой пустяк сидеть вот так под грушей и целоваться с Тариком. И когда Тарик припал к ней, она откинулась назад и ответила на поцелуй, чувствуя, как колотится сердце, прерывается дыхание и наливается огнем все тело.
В июне 1992 года в Западном Кабуле не прекращались тяжелые бои между силами пуштунов под командованием Сайафа и хазарейцами из группировки "Вахдат". Рушились дома, падали опоры линий электропередач, город остался без света. Шла молва, что ополченцы врываются в дома хазарейцев и расстреливают целые семьи, а хазарейцы в отместку похищают мирных пуштунов, насилуют их дочерей, убивают всех без разбору. Каждый день находили обезображенные трупы: обгоревшие, со следами пыток, с выколотыми глазами, с отрезанными языками.
Баби еще раз попробовал убедить маму уехать из Кабула.
- Все уляжется, - не согласилась мама. - Бои не продлятся долго. Люди сядут и договорятся.
- Фариба, эти люди не знают ничего, кроме войны. Они ходить учились с пистолетом в руке.
- Да как ты смеешь? - закричала мама. - Разве ты участвовал в джихаде? Разве ты пожертвовал ради этого хоть чем-нибудь? Разве ты рисковал жизнью? Если бы не моджахеды, мы так и были на побегушках у Советов, забыл, что ли? А теперь ты предлагаешь мне предать?
- Ну какие из нас предатели!
- Уезжай. Забирай свою дочь и вали. Пришлешь мне открытку. Только мир не за горами, и я уж его дождусь.
На улицах стало до того небезопасно, что Баби решился на немыслимое: забрал Лейлу из школы.
Теперь он учил ее сам. Каждый день после захода солнца она приходила к нему в кабинет, и, пока Хекматьяр из южных пригородов обстреливал своими ракетами части Масуда, Баби и Лейла обсуждали газели Хафиза, труды любимого афганского поэта Устада Халилуллы Халили, учились решать квадратные уравнения, разлагать многочлены, строить параметрические кривые. Попав в свою стихию, Баби преображался, делался как-то выше, говорил звучным, глубоким голосом. Лейла теперь собственными глазами увидела, каким он некогда был учителем.
Только сосредоточиться ей было нелегко. Думалось совсем о другом.
- Чему равна площадь пирамиды? - спросит, бывало, Баби.
А у Лейлы на уме губы Тарика, его горячее дыхание, его карие глаза. С того дня, когда они сцепили руки под грушей, они целовались еще дважды - в том глухом проулке, где Тарик курил, когда мама позвала гостей, - целовались долго, страстно и уже не так неумело, как в первый раз. Во второй раз она позволила ему коснуться груди.
- Лейла!
- Да, Баби?
- Площадь пирамиды? Ты где витаешь?
- Извини, Баби. Я тут... Сейчас... Произведение основания на высоту разделить на три.
Недоуменно глядя на дочь, Баби кивал. А Тарик гладил Лейлу по груди, прижимал к себе и целовал, целовал...
Стоял все тот же июль. Джити с двумя подружками возвращалась домой из школы. За три квартала до дома в девчонок угодила шальная ракета. Потом Лейле рассказывали, что Нила, мама Джити, душераздирающе голося, бегала взад-вперед по улице и собирала в передник куски плоти - все, что осталось от дочери. Правую ногу в чулке и лиловой туфле нашли на крыше соседнего дома недели через две.
На поминках Джити Лейла никак не могла прийти в себя. Впервые погиб человек, которого она хорошо знала и любила. Неумолимая правда - Джити больше нет - просто не укладывалась в голове. Как же так - ведь еще недавно Лейла писала подружке записочки, полировала ей ногти, выщипывала волоски на подбородке... Джити, ее Джити (она ведь собиралась замуж за вратаря Сабира!), умерла. Ее разорвало на куски ракетой.
Когда же невыплаканные на похоронах братьев слезы наконец прорвались наружу, Лейла долго-долго была не в состоянии остановиться.
10
Лейла едва могла пошевелиться, будто все до единого суставы у нее оказались залиты бетоном. Ей чудилось, что Тарик обращается не к ней, что она случайно подслушала слова, не предназначенные для ее ушей. Казалось, веревка, на которой подвешена ее жизнь, перетерлась, лопнула и все летит в тартарары.
Август 1992 года. Жаркий, душный день. Они в гостиной у нее дома. У мамы весь день болел живот, и Баби, наплевав на хекматьяровские ракеты, повел ее к доктору. И вот Тарик сидит рядом с ней на кушетке, уперев взгляд в пол и свесив руки между колен.
И говорит, что уезжает. Не из Кабула, нет. Из Афганистана. Насовсем.
Уезжает.
У Лейлы потемнело в глазах.
- Куда? Куда ты поедешь?
- Сперва в Пакистан. В Пешавар. А потом не знаю. В Индию или в Иран.
- Надолго?
- Не знаю.
- И давно вы решили?
- Пару дней назад. Я все собирался тебе сказать, да язык не поворачивался. Я же знаю, как ты огорчишься.
- Когда?
- Завтра.
- Завтра?!
- Лейла, посмотри на меня.
- Завтра...
- Это все из-за отца. У него сердце не выдерживает всех этих ужасов.
Лейла закрыла лицо руками. Жуть проникла в самую глубину ее души.