А дальше у меня все - словно мираж, струящийся от песчаного зноя! Это раньше я внимательно следила, дабы экономить силы, за всеми перипетиями сексуальной гонки. Чем больше волнующих слов, искусственных ласк, привычных движений, выражающих истому и покорность, тем скорее дело движется к завершению. Это как у строителей, сдал дом под ключ - получай плату. А потом все слова обоими участниками этих гонок быстро забываются! Но, оказывается, в иной жизни, когда судьба и случай идут в масть, все происходит по-другому. Здесь-то я все запомнила до малейших деталей. И как было хорошо, долго и не утомительно под угрюмым взором глядящего со стены классика. Разве могла я что-то подобное предположить, когда уже со спущенными на армейские ботинки штанами Саня подпрыгнул к металлической двери, чтобы повернуть ключ. А какая взвешенная и холодная мысль меня прожгла во время последних, как пишут в романах, содроганий, когда я сама вдруг закричала, словно укушенная в холку жеребцом кобылица: произойдет ли что-либо подобное со мною еще раз? О, Саня! И еще: лишь бы никто не принялся ломиться в аудиторию на мой истошный крик...
Глава вторая
В подземелье
Пишу быстро, как рекомендует своим коллегам в своих статьях самый знаменитый писатель-беллетрист современности Дима Быков. Медленно, перебеляя страницу за страницей, писали только так называемые классики, то есть ископаемые. У них у всех были родовые имения, винокуренные заводы, тетушкины наследства, а некоторые даже работали вице-губернаторами. А какая там работа? Утром на пару часиков залетел в контору, попил чаю, поэкзекутировал над подчиненными - и пиши мемуары, эпопеи, сатирические произведения и пьесы, которые войдут в сокровищницу русского театра. Сапог для себя сами не чистили! Даже брились не сами!
Сегодняшнему писателю на размазывание чернил по бумаге времени нет. Он, по призыву Димы Быкова, работает в поте лица, сочиняет слоганы для придурков, которые идут на выборы в Думу, редактирует речи и статьи Жириновского, сторожит дачи олигархов, выдает справки в префектуре, если, конечно, свои творческие мозги совсем не затуманил алкоголем, издает романы богатых графоманов, которые мечтают остаться в народной памяти интеллигентами, а не грабителями с большой дороги. Да мало ли у современного писателя забот! В общем, чтобы остаться на плаву и продолжать трудовую вахту в творческом цехе, надо одно слово возле другого ставить с пулеметной скоростью. Да еще приглядывать за другими видами искусств, нет ли там поживы. Я лично прицелилась на драму - увлекательный жанр. Но лучше сегодня пока об этом не думать. Ах, Саня, "твой нос Перро и губ разрез дразнящий". Но отвлекаюсь, пора сосредоточиться.
Я, конечно, во все это скоростное творчество не очень верю, иначе увлекательно начинающиеся романы самого Димы обязательно дочитывала бы до конца. Чего-то со второй половины в его произведениях, да и в произведениях других мастеров быстрого и модного письма, происходит не то: будто из аэростата воздух выпустили, вот он и летит набитым мешком к земле, теряя летучесть. Со второй половины идет такая скучища. Тем не менее, советами маститого автора пользуюсь: стараюсь быстро думать и быстро сочинять.
У меня-то положение особенное: я, попросту говоря, меняю статус, из первой древнейшей профессии перехожу в почетную вторую. Мне каждый совет дорог. Уже приобрела некоторый жизненный опыт, так сказать, багаж, по крайней мере, у мужчин, этих зловонючих и похотливых козлов, досконально исследовала все этажи. Да и обращаться с ними умею, они у меня - будто дрессированные тигры. За свои кровные, собственным пинёнзы, получила высшее, заработанное в поте не только лица образование. Теперь пора свой этот опыт воплощать в духовные реалии. При социализме это бы назвали связью литературы с производством. Довольно точная формулировочка. Но это все, так сказать, лирические колеса, отступления, которые, как полагают исследователи, необходимы в большой литературе. Необходимы - пожалуйста!
Я недаром ранее отметила, что, пока сидела на бронзовой макушке Герцена, испытала приятный легкий холодок. Это, как я поняла, уже и тогда былые, как их думы, классики подавали сигнал, требовали меня для беседы и шалостей. А здесь, только я оказалась в комнате с таинственным портретом и целой историей жизни замечательного человека выклеенной на фанерных щитах, отчетливо почувствовала: зовут! У нас, у писателей, все на интуитивном уровне, на подсознании, лишь представишь себе что-то, оно тут же и воплощается. Как бы в голос верещит морская дудка, вроде той, на которой Саня дудел, когда на флоте старшиной служил!
Зовут? Иду, стремлюсь, лечу! Немедленно опять перевоплощаюсь, прижимаю сумочку к груди. Пробить бетонное перекрытие это тебе не металлическую решетку, здесь требуется уплотнение тела и духа. Сжимаюсь в комок, все атомы и молекулы перенапряжены. Нырок - и я в подвале. Отряхиваю пыль с платья, поправляю прическу.
Сразу же увидела картинку: сидят вокруг мои покойные, отдавшие Богу душу классики, будто нарисованные легким росчерком, в виде бесплотных теней. Монументальная сцена, вроде заседания Государственного совета от литературы. Только не где-нибудь посреди безвкусного и вульгарного новодела Большого кремлевского дворца с его сомнительной позолотой, итальянской клееной мебелью и кошмарными воспоминаниями, а в нашем институтском подвале. Не в том, который под главным зданием, где теперь находится библиотека, а в подвале более скромном, под заочным отделением. Я бы даже сказала, как у Толстого в Ясной Поляне, - под сводами. Меня, естественно, пока не видят, беседуют.
Какое волшебное место! Огромное пространство под полом тех самых хором, в которых изучаются литературные предметы. Сверху семинары, рассуждения, профессор машет рукой, трясет пегой бородой, студентки, семеня ножками, бегут в деканат на пересдачу, а внизу - тишина, бетонные перекрытия, низкие влажные стены с потеками плесени, узкие щели под потолком, из которых днем сочится тусклый свет, и вечно чадящая электрическая лампочка под потолком. Немножко, как и положено, капает, то ли с канализационных труб, то ли конденсат накапливается, но все это создает непередаваемую романтическую атмосферу средневековья. Смерть и жизнь - бутербродом, а я как прослоечка, вместо майонеза.
Место подходящее, выбранное самой судьбой. Когда-то, еще до революции, здесь, в этом самом флигеле, выходящем лицом не ко двору, как главное здание, а непосредственно на Тверской бульвар, находился филиал Новгородского банка. Как это близко - деньги и литература. Тогда в подвале, при грозной страже, наверное, хранились в сейфах разнообразные авуары и сладко шуршащая иностранная валюта. А потом вместо банка определено было пролетариатом быть на сем месте писательскому общежитию. Мы дети тех, кто выступал на бой с Центральной радой! Самое время повторить из истории литературы двадцатых-тридцатых годов литературные группы и объединения. Вот придумщики были, вот любили делиться и объединяться. Кто из "Кузницы", кто из "Перевала", кто из "Конструктивизма". Тьма существовала разных литературных объединений - пролетарские, крестьянские, лево-бухаринские, право-троцкистские. Почти как сейчас - в Москве нынче чуть ли не шесть писательских союзов. Ничего не поделаешь - смутное время. Будущие классики, тогда молодые, нахрапистые, облепили весь дом, будто пчелы. Во все щели понабились. С женами, домочадцами, детьми, тещами и деревенскими перинами. Как зато творили! Коллективная жизнь при индивидуальном творческом процессе. В каждой комнате-ячейке, за каждой загородкой проистекала своя интеллектуальная жизнь и писалась своя эпопея.
Но человеческое сознание, отбросившие, как не нужный хлам, недавние грёзы о башне из слоновой кости, определяется, известно, бытием. Именно поэтому, дабы бытие не страдало, сознание не конфликтовало с перманентным революционным процессом, а работало на благо текущего момента, организовали писателям в подвале нового общежития просторную кухню. Жизнь должна быть общей, коммунальной, у горячего котла с социалистической кашей. Пусть каждый пишет в своей индивидуальной ячейке, в собственном гнезде с неповторимым запахом собственного логова, а на кухне - коллективно общается. Как удивительно иногда время предвидит будущие общепринятые формы интеллектуального бытия!
Итак, картинка этой уже давно сгнившей и сгинувшей кухни отчетливо нарисовалась: старые газовые плиты, провисшие трубы, оборванные провода, капающие своды, гниль, запустенье, паутина, ветхость. И как только она нарисовалась, в тот же самый момент, синхронно, как в кино или на телевидении, я оказалась в середине этой картинки. Здравствуйте, я пришла! Так нарядная клоунесса кричит на манеже в цирке. И что же мне здесь увиделось? Ну, конечно, позолот никаких. Настоящие произведения, как известно, пишутся или в подвалах, или в мансардах. А если нынешняя власть опустила так называемого писателя на уровень плинтуса, - это совершенно справедливо. Воспринимать сей пассаж общественного устройства надо как энергичный призыв к творчеству!
Так что же я, как только растаяла некая лирическая мгла, навеянная подвальной сыростью, увидела? Ба, знакомые все лица! Сидят известные мне по предыдущим визитам и школьным программам корифеи в самых отвязных позах - кто на кирпичике, кто на гнилой доске или ржавой батарее парового отопления, кто просто на куче песка. Не совсем, конечно, живые, потому что сотканы из некоего виртуального тумана, как в гологафии - но на первый взгляд вполне объемны, живописны, узнаваемы. Приглядишься, кажется, даже, вполне вещественные, плотные и весомые. Заблуждаться здесь, правда, не следует: ткни пальцем, плоти-то и не почувствуешь, один материализовавшийся дух.
У каждого своя причина для явления именно здесь. Ведь у памятных мест - Дом Герцена, безусловно, таким представляется - есть, как и положено, есть свой гений. Еще древние римляне говорили: Genius loci. Пушкин, по слухам, любит подобным же образом обвеществляться в котельной бывшего Царскосельского лицея или кучерской Зимнего дворца. Но Пушкин аристократ, а тут другой контингент, более, так сказать, современный и социально ангажированный. Каждый жмется ближе к собственным воспоминаниям.
Все, наверное, здесь, почти полный московский комплект. И даже сам Горький, чьим именем назван Литературный институт, и Алексей Толстой, советский самозванный граф, потрафивший вождю в 37-ом незабываемым 1919-м и обласканный потом Сталинскими премиями. Ау, здесь вы? Какими замечательными хоромами снабдила советская власть этих двух первых руководителей Союза писателей. Власть всегда щедра к своему верному служаке, это только Булгаков брюзжал: "квартирный вопрос, квартирный вопрос"! Один председатель после лечения на Капри жил на Малой Никитской в бывшем особняке миллионщика С.П. Рябушинского; другой, вернувшись из антибольшевистской эмиграции, получил персональный особняк на Спиридоновской улице. Занятно! Но, вот диалектика жизни: раньше от богатых - писателям, а теперь на эти особняки богатые и состоятельные зубы точат.
Какой все-таки замечательный дом, как славно в нем в свое время погрешили! До сих пор колокольный звон, инициированный барчонком-бастардом, слышится над изумленной Россией. Полагаю, что все эти властители и инженеры человеческих дум, видимо, бывали в институтских апартаментах, а некоторые и преподавали, вот их и теперь влечет сюда. У себя дома-то, на своих чердаках и в своих подвалах, не сидится, скучно. Там, небось, кагэбэшные тени жмут, подслушивают, подглядывают, подают советы! Вот всех их, покойничков, и тянет в общество, на интеллигентскую кухню, пожаться, посплетничать, позлорадствовать, свои советы понадавать, критику навести. Здесь, в бывшей кухне, есть некоторое литературное равенство, витает корпоративный и пряный, как от солдатских портянок, дух.
В общем, пока представлены публике два главных сеньора советской литературы. Но слова я им пока давать не стану. Пусть помолчат, послушают. Новые времена, новые песни, у нас нынче другие приоритеты. А что значит не давать слова, это просто не вслушиваться в их загробное щебетание.
Тут же, совсем неподалеку от, так сказать, писателей-бояр, жмущихся к стенке, крошка Цахес, Осип Эмильевич Мандельштам примостился на почти совсем сгнившей керосинке. Существовал такой своеобразный в двадцатом веке прибор, на котором приготовлялась и разогревалась пища. Ах, ах, керосинка, керогаз, примус, какие замечательные и почти ушедшие из обихода слова! Кстати, присутствие здесь представителя серебряного, не пролетарского века Осипа Эмильевича Мандельштама вполне законно: на доме, как досужий антисемит не крути, его мемориальная доска. Великий русский поэт, сталиноборец! "Мы живем, под собою не чуя страны". А страна что - скаковая лошадь, что ли? И при чем здесь "широкая грудь осетина"? Вот осетин ему и врезал, устроили творческую командировку, аж через семь часовых поясов летел, до лагеря под Владивостоком. Чтобы почувствовал реальную огромность "нашенской" земли. Там от голода чужие миски облизывал! Это тебе не список кораблей ваять. Любой список, даже расстрельный надо читать до конца. Но всем страданиям приходит конец. Теперь это лишь бесплотная тень, чего с нее возьмешь? Сидит в своем подвале, полагаю, именно на литературной керосинке. В данном контексте это - символ вечной любви. На керосинке, как известно, "фляки по-господарски" не изобразишь, но яичницу с колбасой сварганить было можно.
Керосинка обессмерчена другим писателем, уже нам знакомым, Михаилом Афанасьевичем Булгаковым. Монокль, белые манжеты, своячница Ольга Бакшанская, служившая во МХАТЕ секретарем, у основателя, у Немировича-Данченко и по совместительству в соответствующих местах. Элита! Говорят, даже интеллектуально обслуживала самые верха. Не успеет Михаил Афанасьевич страничку ей продиктовать, как ее уже наверху читают, ухмыляясь в прокуренные усы. А кто не служил, кто не совмещал? Ох, как тянет писателей к соответствующим органам!
Вообще, интересно, как быстро устроились эти две милых сестренки, прибывшие в Москву из Прибалтики и так решительно взявшиеся за свою карьеру. Одна оказалась женой военачальника, вторая - в центре московской интеллектуальной жизни, во МХАТе. Кто же был такой могущественный, что мог провинциальную девушку устроить в подобное святилище? Но вернемся к керосинке. Этот нагревательный прибор заставляет вспомнить еще одну тень, которая возможно на этой самой керосинке, как уже было сказано ранее, жарила для мужа немудреное блюдо: яичницу с колбасой, - Надежду Яковлевну Мандельштам, великую вдову. Снимем наши ветхие шляпы.
Мы все бормочем: Ромео и Джульетта, Франческа и Паоло! Чушь собачья, хорошо в любовь играть, когда шляешься по балам и носишь бархатные и парчовые колеты. Вот символы безграничной и нерасторжимой любви, смотрите! Полусгнившая керосинка из Моссельпрома тоже может стать символом! Вот это была любовь и верность. А что, великая жена не заслужила быть приглашенной в собрание? Это не какая-нибудь Донцова! Тоже была писательница, дай Боже, такие отгрохала замечательные мемуары, всем нараздавала таких значительных пиздюлей и плюх и всех довольно точно в литературе оценила! И в своей памяти сохранила сочинения мужа. Великая женщина, но редкого бытового сволочизма!
На всякий случай от Мандельштама подальше сидит великий Пастернак, колченогий бабник! Почему подальше, понятно. Какой замечательный был поэт! Первым о Сталине в стихах написал. Новатор! Правда, здесь он спорит с другим классиком, который, так сказать, косвенно вождя прославил, через дочку. Спи, дескать, Светлана, милое и любезное отчему суровому сердцу дите... Ах, ах, как умеют классики и сновидцы тонко подойти к власти. Как талантливо это делают! Пастернак в писательском при доме Грибоедова общежитии тоже проживал, когда расстался с первой женой и сыном, жилплощадь им уступил им. Клетушечка на первом этаже не очень была большая, с окошечком, выходящим во двор. С жилой площадью, как известно испортившей москвичей, у Пастернака в городе, в отличие от непрактичной растютёхи Мандельштама, было на круг совсем неплохо: и в Лаврушинском переулке двухуровненная квартира, и в Переделкино дача, и какое-то, после отца, академика живописи, жилье имелось на Волхонке, возле прежнего еще храма Христа Спасителя. Но там не сидится. Тянет и сейчас поэта в общество, в места любви и молодой жизни! Всегда был не прочь покрасоваться. Сидеть бы ему сейчас где-нибудь в дупле, в Переделкино и встречаться с дедушкой, с Корнеем Ивановичем Чуковским и другими мастерами пера и пишущей машинки. Какие были люди и соседи! Как подглядывали друг за другом из-за заборов, какие строчили доносы! Вот это подбор талантливых кадров! Вот это верность родному пепелищу! Как эти писатели на знаменитом собрании по поводу выхода в свет в итальянском издательстве романа "Доктор Живаго" и присуждения Пастернаку Нобелевской премии хорошо своего коллегу обтесывали. Качественная была работа. В легенды вошла бессмертная фраза: "Я, конечно, роман не читал, но скажу!" Какие формулы! Какая сила духа и преданность идеям! Ладно, простим всех их за давностью лет.
Здесь же, в подвале блаженствовали и другие, не менее значительные, персонажи. Все, повторяю, каким-то мистическим образом были связаны с этим литературным капищем. Вот, например, из темного угла другой великий русский поэт Александр Блок пялит свои, как прожектора, глазищи. Почему? Почему, спрашиваю, не сидится ему под собственным памятником на Спиридоньевке? Совсем ведь рядом, если от собственного монумента идти дворами, а потом по Большой Бронной мимо обновленной синагоги. Сидел бы да сторожил свою вечную память от энергичного народа, который даже художественную бронзу готов, как простой цветной металл, на вес сдать. Отпилили же на Арбате бронзовую руку у принцессы Турандот! Отдай, отдай мою руку! Пускай не выставляется со своими позолоченными конечностями. Не богиня Шива! О, отважный наш народ, о, бдительная наша милиция. В самом центре Москвы подобное творится! Сам Путин в этих местах на машине ездит! Надо ожидать, что в ближайшее время гербовых орлов с исторического музея и с наверший у Иверских ворот поспиляют. Отправили же на переплавку бронзовых утят, которых где-то у Новодевичьего монастыря жена Буша в подарок москвичам припахала. Нужен нам, капиталистка, твой зоологический подарок! Для нашего человека нет авторитета. Наша общая цель - строительство капиталистического общества, которое всех примирит и всем даст по куску хлеба с маслом и черной икрой. А отдельным гражданам - и по миллиону.
Рядом с софитоглазым Блоком, доведшим себя чуть ли не до самоубийства, когда увидел, как неожиданно пошел революционный процесс, на гнилом березовым бревнышке, как на завалинке, сидит, пригорюнившись, ясноглазый и русокудрый Сергей Александрович Есенин. Тоже имеет право. Оба поэта в этом здании читали свои стихи, вот почему здесь. Клен ты мой опавший! Естественно, находились здесь в виде теней или копии теней и другие знаменитые персонажи. Например, горлан и главарь Владимир Владимирович Маяковский. Этот не как странник или калика перехожий скромненько, а стоит в монументальной позе победителя соцсоревнования, почти повторяя памятник самому себе на Триумфальной пощади. Стой-стой, и тебе достанется.
Так же в виде легчайших теней, похожих на папиросный дым, витали здесь и некоторые другие псевдо-классические, так сказать, разные прочие шведы. Потихонечку между собой грызутся. Это означало, что жизнь и непрочное творчество разметало, а побыть в обществе хочется. Слетелись, сплетничают. И все, как бабы, об одном и том же! Гудят, как пчелы.
В одном углу: