Нотка почти непереносимого раздражения, сквозящая в демонстративно спокойном тоне, которым он только что говорил, пронзает ее детское сердце, словно жестокая ледяная игла. Лицо ее комически обвисает, рот дрожит, слезы - внезапные, отчаянные слезы обиженного ребенка - до краев наполняют глаза.
- Ну полно, полно - нечего плакать, - поспешно произносит он, опасаясь сцены на людях.
К счастью, ситуацию разряжает официант, принесший мороженое. Рашвуд кладет подбородок на руки и смотрит через маленький столик на девушку, которая теперь поглощена розовой застывшей субстанцией у себя на тарелке. Его существо переполняет горечь. Будучи по натуре холодным и жестким, он, тем не менее, человек не такой уж недобрый, он не желает зла своей жене; дело лишь в том, что он не ощущает к ней сочувствия, не может отыскать в себе терпимости - его горечь направлена против судьбы, так дурно с ним обошедшейся. Он не может понять, почему за то, что он однажды увлекся хорошеньким личиком, ему полагается столь несоразмерное наказание. "Кто же мог предсказать, что все так обернется?" - устало размышляет он. Он рад, что ужин позади, что долгий, тяжелый день почти подошел к концу, что пора вновь передать его подопечную заботам врачей.
Машина поджидает их на улице перед отелем. Он испытывает глубокое облегчение от того, что Фрида не протестует против возвращения в клинику. Благодарность вызывает в нем более теплые чувства к ней, нежели те, что он испытывал весь день; в сумеречном уединении машины он прикасается к ее руке.
- Ты мне так и не показал свою комнату в отеле, - внезапно восклицает она, когда они начинают взбираться по крутой, извилистой дороге от озера.
Вот он, этот опасный момент, момент, которого он опасается. Но впереди уже показались фонари клиники; он спасен.
- Боюсь, я не смогу остановиться, - ровно говорит он. - Мне придется вернуться в контору. Сейчас как раз такое время, что мне нелегко отлучиться даже на несколько дней.
В машине воцаряется мертвая тишина. Даже он, при всей своей прозаичности и замкнутости, ощущает бремя тишины. "Почему она ничего не скажет?" - размышляет он, вглядываясь в эту отстраненную белизну - ее лицо. Машина резко описывает последний поворот, и их тела бросает друг к другу.
Внезапно она хватает его за плечи обеими руками; его удивляет сила ее пальцев, он чувствует, как эти заостренные пальцы через пиджак и рубашку впиваются в его тело.
- Ты не можешь меня тут бросить… Ты обязан забрать меня с собой! - пронзительно вскрикивает она, прижимаясь к его груди.
- Послушай, Фрида, давай же рассуждать разумно. Тебе прекрасно известно, что я не могу тебя забрать - врачи говорят, что пока тебе следует оставаться тут.
Он пытается оторвать ее пальцы от себя; однако ему не удается поймать ее руки, которые, словно отчаявшиеся воробышки, колотятся повсюду вокруг, царапают его рукав, лацканы, галстук, даже его лицо. Он не в состоянии ничего поделать - лишь тупо защищается от этих царапающихся, колотящихся рук, оглушенный и возмущенный этим прерывистым высоким голоском, который наполняет закрытую машину нескончаемыми, бессвязными рыданиями.
Они уже подъехали ко входу в клинику. Шофер открывает дверцу машины и заглядывает внутрь, потом быстро захлопывает дверцу снова, пробормотав: "Одну секунду, мсье". Он, видимо, отнюдь не обескуражен тем, что видит в машине; вероятно, подобные вещи для него - дело вполне привычное. Он возвращается почти сразу с двумя медсестрами. "Если вы, мсье, сойдете тут, так будет лучше всего", - говорит он, практичный и деловитый, смущенному мужу.
Сестры готовятся схватить Фриду на случай, если она попытается воспрепятствовать этому шагу. Однако она, словно автоматически потеряв надежду при виде обладающих властью, уже прекратила всякое сопротивление, перестала вести себя агрессивно, беспомощно сжалась в углу, вялая, словно кукла, со слезами, бегущими по щекам.
Мистер Рашвуд выходит, машинально приводя в порядок растрепанный костюм. Машина быстро едет дальше.
- Ах ты, дурочка! - довольно мягко говорит одна из сестер рыдающей девушке. - Теперь тебе прямая дорога в "La Pinede".
Они подъезжают к дому в сосняке и ждут, пока откроют дверь. Женщины в белом поддерживают Фриду, та плачет и трясется до того сильно, что едва стоит на ногах. Над дверью включается свет, становится видно ее лицо, блестящее от слез, словно лицо человека, только-только появляющегося из воды. Шофер равнодушно наблюдает за тем, как троица входит и дверь за ними запирается.
В прихожей, неярко освещенной, кто-то выдвигается из теней и приближается к группе. Это мисс Свонсон, долгое время терпеливо ожидавшая этого момента. Одетая в синее вязаное платье точно такого же фасона, что и сиреневое, бывшее на ней прежде, она подходит к девушке и, не обращая никакого внимания на сестер, заключает ее в сочувственные, торжествующие объятия.
СКОРО КОНЕЦ
перев. В. Нугатова
Прошло три дня, с тех пор как я получила официальное уведомление о своем приговоре, и эти три дня прошли, как во сне, словно в бреду.
Письмо было отослано по почте обычным способом и доставлено после полудня. Как ни странно, днем я даже повеселела, хотя уже давно пребывала в унынии. Светило солнце, и стояла чудесная, безветренная погода - был один из тех дней ранней весны, что порой вселяют в нас надежду после долгой, суровой зимы. Прекрасная погода заставила меня выйти из дому: ведь обидно сидеть взаперти, наедине со своими заботами, когда внешний мир преисполнен жизни и солнечного света. Я пошла через поля к лесистому холму. Это всегда был мой любимый маршрут, и по пути я с удивлением подумала, что давно уже не гуляла этой дорогой, что привычки мои изменились, да и сама я стала другой, с тех пор как на меня завели дело.
Чистые, естественные краски природы были словно омыты прозрачным, безмятежным светом. На изгородях местами виднелись яркие побеги, похожие на холодные языки пламени, а ветви были окутаны облаками фиолетовых почек. Со старого тиса на склоне холма на удивление молчаливо и уверенно вспорхнули две коричневые совы: я спугнула их своими шагами и взглянула на птиц, будто на старых друзей. Вернувшись домой, я решила чаще выходить на улицу и, вместо того чтобы сидеть в помещении, предаваясь бесполезным раздумьям, брать от природы по максимуму, общаясь с братьями нашими меньшими, раз уж они не представляли для меня угрозы.
Если б я только знала, что меня ожидает, едва я переступлю порог! Но у меня не было никаких дурных предчувствий - напротив, как я говорила, такого оптимизма я уже не испытывала бог знает сколько времени. Помню, войдя через калитку в сад, я вспомнила о человеке по имени Дэвид П., с которым недавно познакомилась. Он находился в том же положении, что и я, ожидал результатов слушания своего дела, и меня восхищали его уравновешенность, мужество и выдержка в условиях почти невыносимого напряжения.
- Как вам удается сохранять такое спокойствие? - спросила я, уже готовая поверить, что он обладает какими-то секретными сведениями или, возможно, пользуется влиянием в официальных кругах. Я также отметила, что среди всех обвиняемых, с которыми я встречалась, лишь у него был беззаботный, даже счастливый вид.
- А что проку нервничать? - ответил он. - Уверяю вас, никакие треволнения не повлияют на окончательный исход. Я даже склоняюсь к мысли, что лучше вообще поменьше думать о наших делах: если ты доверяешь своему консультанту, можно смело положиться во всем на него. А что касается довольного вида, в жизни есть еще много поводов для радости. По-моему, главный секрет в том, чтобы сосредоточиться на вещах, которые у тебя не отнять, - например, прошлое, деревья, поэзия…
Конечно, я часто вспоминала этот разговор и раньше, но только теперь (какая ирония, что понимание пришло именно в эту минуту!), кажется, поняла, как применить слова Дэвида к себе.
Поглощенная этими мыслями, я вошла в дом. Как раз доставили послеполуденную почту: почтальон просунул письма в дверную щель, и они валялись на полу. Я наклонилась за ними и поначалу не заметила ничего интересного: рекламный буклет да парочка то ли счетов, то ли квитанций. Но затем под каталогом электрических лампочек я увидела голубой официальный конверт, нащупала до боли знакомую плотную бумагу, и сердце екнуло.
Вплоть до этой минуты я даже не догадывалась, что может находиться в письме. С тех пор как началось судебное разбирательство, на меня изредка сваливались эти голубые документы - либо пустой бланк, либо двусмысленное сообщение или выписка из какой-то непостижимой "синей книги". Поэтому, ни о чем не подозревая, я решила, что это очередное известие такого рода. Даже вскрыв конверт и прочитав вложенную бумагу, я поначалу не могла вникнуть в смысл послания.
"Этого не может быть, кто-то меня разыгрывает, - подумала я, когда до меня постепенно дошла суть. - Ведь это не делается так легкомысленно… такое не отправляют по почте? Они должны были прислать хотя бы кого-нибудь, какого-то… курьера?.."
Но затем по стенам пробежала странная вибрация, как от проточной воды, они настороженно сдвинулись, и я отчетливо поняла, что письмо - вовсе не шутка, но вместе с тем обрадовалась, что я одна в холле и мое лицо видят только стены.
Это случилось три дня назад. С тех пор время несется неостановимым потоком. Возможно, сегодня или завтра обрушится последний удар: я знаю, что у меня осталось не больше недели или дней десяти. Как вести себя обреченной? Власти никогда не присылали мне брошюрок с подобной информацией! Иногда я даже чувствую облегчение при мысли, что все позади, что тревожное ожидание окончилось, но порой я совершенно не в силах осознать, что это конец. Смотрю на вязы с набухшими почками, которые распускаются нежно-фиолетовыми цветами, и не могу поверить, что никогда не увижу листья размером больше мышиных ушек. Нет, нет, это просто абсурд - этого не может быть… Роковое голубое уведомление получил кто-то другой, возможно, Дэвид П.: уж он-то знает, как вести себя в подобных обстоятельствах, уж он-то стойко и философски перенесет объявление приговора, который мне не хватает смелости даже обдумать.
Я постоянно ощущаю, как в груди бьется сердце, решительно и энергично разгоняя по жилам кровь. Я где-то прочитала, что если кровь жидкая, она стремится вернуться обратно. Но моя кровь не жидкая, и она не желает течь вспять. Невыносимая апатия крови! Сколько людей, умиравших на эшафоте, должно быть, подверглись этому неописуемому наказанию, не внесенному ни в один уголовный кодекс!
Вчера после полудня я прилегла на кушетку в гостиной. Прошлой ночью я почти не сомкнула глаз и почувствовала, что должна немного отдохнуть, но едва опустила голову на подушки, в ушах прозвенел чей-то голос: "Ты что, собираешься пролежать целый час с закрытыми глазами, которые, возможно, больше никогда ничего не увидят?"
Я вскочила и, словно душевнобольная или человек, одолеваемый фуриями, стала носиться по комнатам, выбежала в сад, в поля и, напрягая зрение, старалась уловить каждую деталь, запомнить образы всех тех вещей, которые так скоро скроются от меня навсегда. Позднее, в полном изнеможении, я зашла в кафе чего-нибудь выпить, но, взяв в руки бокал, ощутила желание отшвырнуть его, дабы не замутнить даже каплей алкоголя четкий образ того, что, возможно, станет последней увиденной мною сценой.
Там было много моих знакомых. Они смеялись и болтали о наступающем лете, о том, что собираются делать долгими летними днями. Как я могла остаться и слушать их разговор, зная, что в то самое время, когда они будут воплощать столь беспечно составляемые планы, меня ожидает полнейшее бездействие? Но, с другой стороны, как же мне усидеть дома, отвечая на вопросы садовника о семенах на лето и прислушиваясь к щебетанью своей дочурки, которая даже не знает, что со мной творится, и тоже стрекочет о будущем лете и о том, чем мы займемся вдвоем?
Проходит час за часом - то медленно, то молниеносно, неумолимо приближая меня к концу. Я недоверчиво слежу за тем, как течет время, не давая никакой передышки. "Неужели никто ничего не сделает? - хочется мне воскликнуть. - Неужели меня ничто не спасет? Они не могут уничтожить меня вот так. Должно же прийти письмо о том, что это ошибка. Ведь кто-нибудь обязан что-то сделать".
Но никто вокруг даже не знает о происходящем. Один лишь пес, видимо, чует, что со мной что-то неладно. И когда прямо сейчас, больше не в силах молча выносить страдания, я шепчу ему:
- Эх, Тиж, скоро нам придется расстаться: этот кошмар в самом деле произойдет со мной, и меня уже ничего не спасет, - я вижу, как его блестящие карие глаза затуманиваются, словно от слез.
КОНЦА НЕ БУДЕТ
перев. В. Нугатова
"Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?
Взойду ли на небо, Ты там; сойду ли в преисподнюю, и там Ты.
Возьму ли крылья зари, и там рука Твоя поведет меня".
Пс. 138, 7-10.
В последние дни я не могу мыслить ясно, насилу припоминаю, но думаю, эти слова были сказаны об Иегове, хотя их можно также применить к моему врагу, если только можно его так называть. "Сойду ли в преисподнюю, и там Ты". Именно эта фраза звучит у меня в голове с пугающей уместностью: ведь я, разумеется, сошла в преисподнюю, и он, разумеется, здесь со мной. Он все время рядом, хоть я его и не вижу. Лишь иногда, ранним утром, пока еще не рассвело, мельком замечаю, как в окно заглядывает отчасти знакомое лицо, которое всегда так быстро исчезает, что я не успеваю рассмотреть. Всего один раз вечером дверь моей комнаты внезапно приоткрылась, и кто-то заглянул в щель, а затем поспешно скрылся из виду, убежав по коридору. Возможно, это был он.
Почему он шпионит за мной теперь, когда добился своей цели и привел меня к гибели? Вряд ли он хочет удостовериться, что я никуда не убежала - это совершенно исключено, ему абсолютно нечего опасаться. Быть может, он просто глумится над моим горем? Да нет, не думаю, что причина в этом, иначе он приходил бы чаще и обижал бы меня, когда я погружаюсь в самую пучину отчаяния.
После того как я мельком, смутно увидела его лицо, у меня почему-то сложилось впечатление, что вид у него не мстительный, а родственный, как будто нас тесно связывает некая духовная или кровная близость. А недавно мне пришло в голову (согласна, мысль эксцентричная), что, возможно, он не мой личный враг, а какая-то моя проекция, посредством которой я отождествляю себя с жестоким, разрушительным мировым началом. Разве на нашей планете, где происходит столько естественных конфликтов, не могут существовать определенные личности, испытывающие неодолимое влечение к гибели и смерти? И разве это не способно привести к действительной материализации, когда по свету бродит некий фантом?
В последнее время я много об этом думала, сидя здесь и глядя в окно. Ведь, как ни странно, в этом месте есть окна без решеток и двери, которые даже не запираются. Судя по всему, ничто не мешает мне выходить наружу, когда мне заблагорассудится. Но хотя никаких видимых преград нет, я слишком хорошо знаю, что окружена незримыми, непроходимыми стенами, что смыкаются высочайшими куполами в точке зенита и спускаются на много миль под землю.
Вот меня и настиг долгожданный фатум, бесконечный конец, неброский триумф врага, который, как ни крути, мнится родным, словно брат. Мне уже кажется, будто я просидела всю жизнь в этой тесной комнате, чьи стены будут тайком за мной наблюдать все бесчисленные будущие жизни. Так это жизнь или смерть протянулась бесцветной полосой спереди и сзади? Здесь нет ни любви, ни ненависти, ни какой-либо точки накопления чувств. В этом безымянном месте все выглядит бездушным, далеким, нереальным, и меня преследует воспоминание о запахе пыли под моросящим летним дождем.
За моим окном - сад, где никто никогда не гуляет: над ним не властны времена года, ибо все деревья вечнозеленые. В определенное время дня я слышу стук шагов по бетонированным дорожкам, пересекающим лужайки, но сад всегда остается безлюдным, словно созданный для того, чтобы им любовались случайные посетители да одиноко созерцали издали такие же пораженцы, как я. В этом безличном саду, воплощающем аккуратную пустоту, нет ни единой беседки, где могли бы посидеть друзья, а лишь бетонные тропинки, по которым торопливо шагают люди, даже не замечая пения птиц.