… Целый день над передним краем рвались снаряды и мины, а вперемежку воздух наполнялся гулом танков и самолетов. Пригнувшись к земле, пять раз подряд бросались на врага пехотинцы, но откатывались, оставляя на поле боя безмолвные тела убитых. И все-таки упорство и отвага взяли верх. К вечеру дивизия выбила фашистов из всех трех линий траншей. Усталые солдаты и командиры с лицами, осыпанными копотью пороховых разрывов, пили горячий чай, деловито располагались на ночлег все те, кто имел право сомкнуть в зыбком сне глаза. В блиндаже командира батальона комиссар проводил короткое совещание ротных агитаторов. Какая-то мысль не давала ему покоя, как не дает покоя чувство неисполненного долга. Напрягая память, комиссар спрашивал самого себя: какая. И вдруг вспомнил: Лаврентьич. "Вот ведь чудак! – незлобиво подумал старший политрук. – Разве можно обижаться на всех русских классиков только потому, что тебя когда-то покинула ветреная вертихвостка".
Старший политрук позвал ординарца и приказал:
– Немедленно разыщите старшину Прасолова и приведите его ко мне.
– Прасолова? – удивленно поднял редкие брови ефрейтор.
– Ну что вы смотрите на меня, как на каменное изваяние, – усмехнулся комиссар. – Я ведь, кажется, не оговорился.
Не опуская глаз, ефрейтор напряженно молчал. От этого пристального взгляда как-то не по себе стало комиссару. Он все понял, когда увидел, как зашевелились побелевшие губы.
– Полчаса назад фашистская мина попала в полевую кухню, – раздался тихий голос. – Старшина Прасолов и его помощник убиты.
– Уходи, – шепотом приказал комиссар и, оставшись в одиночестве, горько подумал: "Милый, добрый Лаврентьич! Вот и не довелось мне опровергнуть твою выстраданную логику и реабилитировать наших великих предков. Но у каждого из нас есть память, самое острое и чуткое оружие, и в ней ты будешь у меня жить вечно".
Над отбитыми траншеями звенели пули, с режущим надсадным воем проносились снаряды и мины, сотрясая землю новыми разрывами, сотни бойцов отражали натиск врага, но уже не было среди них доброго покладистого Лаврентьича.
Тепличка
Последний выхлоп мотора, как человеческий вздох. Лодка врезалась острым носом в вязкий берег, распугав целое стадо лягушек. Бурун от винта накатил на песчаную отмель, и желтая стена выгоревших за лето камышей недовольно зашумела.
– Вот и Тепличка, – весело объявил моторист и для чего-то вытер о комбинезон совершенно чистые руки. – Стало быть, вы останетесь, а я часа через два вернусь? – сощурился и уточнил: – Может, через три, Евгения Максимовна, а?
Женщина средних лет, в платье с нежными сиреневыми разводами, чуть припухлым, в меру подкрашенным ртом и синими веселыми глазами, вздохнув, возразила:
– Не получится, Павлик. Огорчительно, но не получится. В семь вечера у меня в кабинете совещание конструкторского бюро. Не может же директор фабрики на него опаздывать. Так что через два причаливай, пожалуйста.
Из лодки под веселый смех полетели на берег четыре дамских туфельки и пара мужских. Их обладатель, подсучив брюки, спрыгнул за борт и ощутил под ногами нежный песок, мягкий от прогретой солнцем воды. Сначала он протянул руку смуглой Иринке, девушке лет двадцати двух, но она отрицательно покачала коротко остриженной чернявой головкой и, весело вскрикнув, спрыгнула с высокого носа моторки. Широкое лицо ее с трогательными ямочками на щеках и ожившими в радостном возбуждении глазами порозовело:
– Уй, как здорово, Евгения Максимовна! – воскликнула она.
Потом Барсов протянул руку женщине средних лет. Стоя на носу, она прицеливалась глазами на проталинку в камышах, куда намеревалась спрыгнуть. Прицеливалась и томилась в нерешительности. Барсов подошел к ней и сделал движение, убеждающее, что он решился понести ее к берегу на руках. В синих, чуть выпуклых глазах женщины плеснулся восторг:
– Сумасшедший! Во мне же семьдесят пять килограммов.
– Ничего, ничего, – пробормотал Барсов и понес ее к проталинке.
– Ой, как здорово, Сергей! – тихо воскликнула женщина, с неохотой отнимая от его шеи теплые руки.
Когда-то Барсов был довольно сильным человеком и даже увлекался штангой, но теперь, чуть ссутулившийся и похудевший, уже ничем не напоминал тяжелоатлета. Моторист протянул ему сумку с продуктами и стал отталкиваться веслом от берега. Моторка затарахтела и умчалась. От яркого солнца река казалась темной и синей. Широкая, быстро струящаяся, воспетая многими поколениями, она мчалась величественно к морю, и камыши почтительно жались к берегам, уступая ей дорогу. Высадившиеся на берег шли по узкой тропинке к большой белой колонне, такой неожиданной в этой степной глуши, куда от ближайшей древней станицы, где в свое время побывали и Степан Разин и Кондратий Булавин, было несколько километров.
– Это что? – спросил с удивлением Барсов. – Стела какая-то?
– Стела, – подтвердила Евгения Максимовна, – самая настоящая стела, товарищ академик. Надо почаще приезжать на родину, тогда и не придется удивляться.
– Это Тепличка, – пояснила Ирочка, шагавшая впереди. – Здесь перед самой войной были построены теплицы, а потом в них прятались подпольщики. Фашисты здесь расстреляли более пятидесяти человек.
Они остановились у стелы, и Барсов увидел вырубленные в сером граните крупные цифры: 1921 и 1945.
– В гражданскую здесь тоже много полегло, Сергей, – вздохнула Евгения Максимовна.
Поблизости от стелы, такой неожиданной в этой степи, будто впечатанные в синеватый неподвижный воздух, стояли древние караичи. Над ветлами обеспокоенно кружилось воронье, растревоженное неожиданными пришельцами.
– Евгения Максимовна! – закричала вдруг девушка. – Смотрите, какой маленький сорванец с ветки упал! – и бросилась к толстому корню. С теплой улыбкой посмотрев ей вслед, Барсов сказал:
– Она у тебя совсем еще девочка, Женя.
– Ну да, – возразила женщина, – ты бы посмотрел, как эта девочка выставляет из моей приемной неугодных посетителей. Ее даже Екатериной Медичи прозвали.
Ирочка прибежала к ним с птенцом в руках. Он зло стучал в ее ладонь почти бессильным клювом и отчаянно звал на помощь. И вдруг всем им сразу почудилось, будто потемнело небо. Черные тени стали резать прокаленный августовским теплом воздух, рассекая его над их головами, крылья хлопали возле их лиц.
– Ирочка! – воскликнула Евгения Максимовна. – Да оставь ты его, посмотри, какую тучу на нас выпустила.
Девушка послушно отнесла птенца к дереву и положила на траву. Черные птицы тотчас стали садиться с ним рядом, создавая плотное кольцо.
– Вот она, борьба за существование, – тихо проговорила женщина, – вот какая она.
– Скорее, фронтовая выручка, – рассмеялся Барсов. – Ты только погляди, как они здорово круговую оборону заняли!
– Ох, Сергей Петрович, Сергей Петрович, оказывается, в тебе заговорил суровый полковник военных лет.
– Откуда же? В сорок пятом я был всего-навсего майором.
– Боже мой, – сказала она печально, – неужели так быстро прошло четверть века!
Потом Ирочка отправилась собирать цветы, а они пошли к распадку, на дне которого гремел поток, сели рядом и долго вспоминали первый курс института и 22 июня, и длинный эшелон красных товарных вагонов, и налет "юнкерсов" на город, помешавший этому эшелону отправиться вовремя, и, конечно же, долгий прощальный поцелуй.
– Можно я положу голову тебе на плечо? – тихо спросила Евгения Максимовна. – После сорок пятого я очень тебя ждала. Год, другой, третий. А потом решила: раз не приехал, значит, погиб. И вот встреча через четверть века. У тебя седые виски, да и мне приходится посещать парикмахерские салоны чаще, чем хотелось бы. У меня добрый покладистый муж, дочь уже невеста, на фабрике пять тысяч человек под началом, словом, все как в том пошленьком анекдоте: путем, путем. И вот ты, – взорвавший мои воспоминания!
– Слава богу, что не похоронивший их, – усмехнулся Барсов. Он чувствовал рядом с собой взволнованное дыхание, и щека женщины, прижавшаяся к его щеке, была мокрой. Теплые губы нашли его рот для того, чтобы стыдливо поцеловать и ускользнуть от ответного поцелуя.
– А как ты дрался с мальчишками, пристававшими ко мне? Честное слово, я даже думала, что из тебя получится чемпион по боксу, вроде нашего Королева. Только ты дальше пошел. Академик! Даже фамилию твою теперь шепотом произносят. А сколько заводов на твои открытия работают. Даже моя фабрика в том числе. Опасная у тебя профессия, Сережа. Береги себя!
– Ничего, – вяло ответил Барсов, – бог не выдаст, свинья не съест.
Уже сухими глазами всматривалась она в узкое с правильными тонкими чертами лицо своего бывшего одноклассника, ставшего теперь мировой знаменитостью, искала в серых, насмешливо прищуренных глазах тот знакомый свет, которым они были наполнены двадцать пять лет назад. Искала и не могла найти.
– Спасибо тебе за эти два часа, что мне подарил. Уедешь, и снова останется жизнь такая, как есть. Другой не будет.
– Так же, как и у меня, Женя, – вздохнул Барсов.
– Но ведь и в этой жизни бывают взрывы. Он недоуменно пожал плечами:
– Что с тобой, Женя?
И тогда она сказала до крайности скучным и тихим голосом:
– Прости, Сережа. У меня тяжелая болезнь. Не буду распространяться, жизнь есть жизнь, и все мы изнашиваемся. На двадцать пятое сентября в Москве назначена операция. Дай мне слово, Сережа, что будешь помнить обо мне весь этот день.
У него на узком продолговатом лице дрогнули тонкие линии:
– Успокойся, Женька, все будет о'кэй, как теперь принято восклицать в салонных беседах. Двадцать пятого сентября буду думать лишь о тебе, вычеркну из памяти все свои К. В и лаборатории, а двадцать шестого появлюсь перед тобой с великанским букетом цветов. А потом мы спляшем шейк на каком-нибудь семидесятилетии. Идет?
Барсов вдруг осекся от горькой мысли, что этого шейка он уже не спляшет, потому что семидесятилетия у него никогда не будет. Вспомнилась лаборатория, плавка и загадочный опаляющий свет, прервавший испытание. Всплеск этого света был так ярок и горек, что неделю спустя даже самый его близкий друг, главный терапевт Костро, старательно протирая стекла очков, изрек:
– Что я тебе скажу, Платоныч. Жизнь такова, что в ней надо ко всему быть готовым. Не стану повторять банальных слов о том, что воля человеческая побеждает любое испытание. Они не всегда доказательны. Скажу одно – поскорее осуществи главные свои задумки, иначе времени не выкроишь. Лишних суток судьба тебе не выдаст.
От этой болезни было много советов и лекарств, и не было ничего, что могло бы от нее спасти. И когда повторялись приступы, Барсов мысленно отсчитывал секунды, ожидая, последние они или нет. И уже много раз он "вытягивал" и, раскрыв глаза, видел мир во всех красках, среди которых даже самые пепельно-серые и черные казались прекрасными. Но с каждым новым приступом болезни он все яснее и яснее ощущал, что скоро придет такой, при котором все краски померкнут. Но разве он мог признаться этой бесхитростной ласковой женщине, навсегда для него оставшейся девчонкой с косичками, какой провожала она его на войну. И, поборов себя, Барсов повторил:
– Успокойся, Женька, шейк мы обязательно спляшем.
– Спляшем, Сережка, – весело ответила она.
– … Эй, люди! – закричала в ту минуту появившаяся из-за куста Иринка. – Смотрите, какие я вам лавровые венки сплела… и Евгении Максимовне придется торжественно один из них сейчас повесить. И вам, Сергей.
– Надо повиноваться, – засмеялась Евгения Максимовна, – давайте станем на один час патрициями.
* * *
Глубокой осенью двадцать пятого октября хмурое московское солнце с трудом пробивалось сквозь низкие свинцовые тучи. Даже Останкинская телевизионная башня была наполовину срезана ими.
В небольшой палате одной из столичных клиник бледную, похудевшую Евгению Максимовну готовили к тяжелой операции, и хирург в хрустящем белом колпаке, потирая, словно со стужи, большие обветренные руки, одобряюще говорил:
– Вы на меня получше посмотрите, Евгения Максимовна. Лапищи – что надо. В них скальпель никогда не дрогнет. Однако этим лапищам ведь и помощь нужна. А какая, сами знаете. Не буду турусы на колесах подводить и психологические тексты осуществлять всяческие. Одно скажу: успех любой операции не только от одного хирурга зависит.
– От хирурга и от оперируемого? – слабо спросила Евгения Максимовна.
– Умница, – захлопал он в ладоши. – Теперь я удаляюсь, а вы постарайтесь отвлечься от наших предстоящих забот и несколько расслабиться. Одним словом, призовите на помощь всю женскую мудрость и беззаботность. Для этого я вам даже сегодняшнюю газету принесу.
Когда он вышел из палаты, Евгения Максимовна, заботливо переложенная сестрами на тележку, развернула свежий хрустящий номер, равнодушно скользнула глазами по надоевшим заголовкам: "Положение в Бейруте", "Израильские ястребы ищут поживы", "Фантомы от американцев". Потом она развернула газету на сгибе и вздрогнула. На второй странице был напечатан большой некролог. Но не черные буквы в жирной рамке, а маленький прямоугольник портрета привлек ее внимание. Стискивая дыхание, Евгения Максимовна прочитала бьющие по глазам строки: "Академия наук СССР с прискорбием сообщает о смерти выдающегося исследователя атомной энергии лауреата Ленинской и Государственных премий, действительного члена Академии наук СССР профессора Барсова Сергея Петровича".
Евгения Максимовна почувствовала, как огромная соленая волна захлестывает ее от висков и до щиколоток, так что трудно становится дышать, и оцепенелая мысль не знает, на чем сосредоточиться. "Вот и все, – горько подумала она. – И для чего теперь вся эта длинная история с операцией!"
Однако она не сказала этого вслух. Появились медсестры и покатили тележку в операционную.
Гость
Миловидная девушка в коротком по-летнему платье с сиреневыми разводами пристально смотрит на сидящего напротив парня, и тот под этим взглядом смущенно опускает глаза, растерянно останавливает их на своих широких красных ладонях, неспокойно лежащих на коленях. Парень облачен в светлый кримпленовый костюм, из числа тех, что уже вышли из моды. Несмотря на жару, пиджак его застегнут на все три пуговицы, узел галстука давит шею. Синие глаза не рискуют подняться на собеседницу. У пария такая высокая густая шевелюра, что оранжевая бабочка, по ошибке залетевшая в распахнутое окно, мгновенно запуталась в ней и только с помощью толстых крепких пальцев была выпущена на свободу. Оба: и девушка, и парень улыбнулись, тронутые этим происшествием.
– Пожалеем уж на этот раз божью тварь, Ольга Алексеевна, – нескладно говорит парень, – хотя лично я отрицательно отношусь к бабочкам. Пользы от них меньше, чем вреда.
– Да какая я вам Ольга Алексеевна, – задиристо перебивает девушка. – Лелей просто зовите.
– Нет, не могу. – Густая шевелюра, словно от ветра, шевелится на голове у парня, на его могучих плечах хорошо сшитый костюм плотно натягивается. – Как-то непривычно, ведь первая встреча. А тогда я вас и разглядеть-то не успел как следует. Зачем же так фамильярничать. – Загорелые коленки девушки плотно сжимаются под натянувшимся подолом, будто дразня его. И она осуждающе говорит:
– Ну, как не стыдно, Георгий Сергеевич… ведь я вам на всю жизнь теперь обязана.
Между ними низенький журнальный столик. На нем нераспечатанная бутылка вина, хрустальная ваза с апельсинами, фисташками и яблоками. Вконец смутившийся парень решительно ее прерывает.
– Не надо об этом, Ольга Алексеевна… очень прошу, не надо.
Развить свою мысль он не успевает. Решительный звонок прерывает их беседу. Девушка вскакивает и легкой изящной походкой спешит к двери. В комнату врывается ее подруга, голубоглазая, ярко раскрашенная, с прической-башней, над которой старательно поработали парикмахеры.
– Лелька! – восклицает она с порога. – Милая, дорогая Лелька, я только на минуточку. Я так давно тебя не видела… да у тебя гость. Что вы тут делаете? Кейфуете? А почему бутылка до сих пор не тронута? Познакомь меня со своим гостем.
– Моя подруга Элла, – не очень охотно представляет ее хозяйка дома и, словно извиняясь, опускает глаза.
– Простите, – бесцеремонно восклицает вошедшая, – моя Лелька – это старомодный тихоход. Если вы будете с ней держаться как на чопорном дипломатическом приеме, вы и десяти душевных слов друг другу не скажете за целую неделю. А путь к другому сердцу всегда предусматривает быстроту и смелость.
– Что-то не замечал до сих пор, – уклончиво замечает парень, а сконфуженная хозяйка дома пытается урезонить подругу.
– Элла, перестань, как тебе не стыдно.
Не обращая на нее внимания, продолжает гостья:
– Будьте настоящим мужчиной, я заведу сейчас музыку, и мы потвистуем. Идет?
– Я не твистую, девушка, – сконфуженно отвечает гость.
– Вот как! Значит, вино вы отвергаете, твист тоже. Полагаю, что вы придетесь моей застенчивой подружке по душе, она же у меня законченный синий чулок.
Синие бесхитростные глаза парня поднимаются на хозяйку дома, и открытая добрая улыбка преображает его лицо.
– Вот чего бы уж я не сказал, так не сказал.
– Простите, а что у вас за профессия! – выпаливает Элла.
Гость, вздыхая, опускает голову.
– Ничего романтичного, работаю на номерном заводе слесарем.
– И что же вы производите, если не секрет?
– Ничего особенного, мастерим машины по уничтожению квартирных насекомых. Знаете, включишь такую машину в электросеть, оттуда вырвется голубой конусообразный столб особого воздуха, вот он и втягивает всяких букашек, таракашек, клопов.
– Фи, – разочарованно тянет Элла, и прическа-башня презрительно вздрагивает над ее головой, – а я-то думала, услышу что-то романтическое.
Парень встает во весь рост, и только теперь взбалмошная Элла убеждается в том, какой он красивый, сильный и спокойный.
– Простите, – обращается он к одной хозяйке, – мне пора. Разрешите позвонить вам на неделе, Ольга Алексеевна.
– Зачем вы об этом спрашиваете, Георгий, – улыбается девушка.
Гость уходит, а Элла бросается к подруге и не дает ей даже раскрыть рта.
– Лелька, а ты нашу вчерашнюю "Вечерку" читала. Нет? Тогда я тебе скажу. Там о тебе обалденный репортаж. О том, как ты купалась на реке и попала в сильное течение. Тебя понесло к порогу, и когда гибель казалась неминуемой, с высокого берега в воду бросился парень и вытащил тебя на берег. Вот только фамилию его забыла. Была и в институте, и у Соколовых, и у Старцевых, – везде о тебе говорят. Гордись, городской знаменитостью стала. Все утверждают, что спас тебя красавец атлетического сложения. Не в пример этому, лишенному романтики нудному слесарю. Познакомь меня со своим спасителем…
– Элла, – весело говорит хозяйка, – он только что вышел из комнаты!