– Что же, подождем, думать всегда полезно. – А иной раз, обращаясь к членам бюро, приговаривал: – Это неважно, что ты не речист, товарищ Заболотный, но газету ты хорошую делаешь.
В противовес редактору, его заместитель, пришедший к нам из райкома комсомола худенький блондин с непокорными вихрами, которые он постоянно приглаживал, и пылкими навыкате глазами, был человеком сплошных порывов и решительных действий. Бывало, ворвется в кабинет Заболотного, хлопнет о редакторский стол мокрым оттиском и, грозя указательным пальцем самому редактору, тонким порицающим фальцетом выкрикивал:
– Я вам уже говорил, Зиновий Петрович. Вы посмотрите, сколько в этой статье Серегина неточностей и бездоказательностей. Ох и доиграемся мы когда-нибудь, если не снимем его с должности начальника отдела. В решение обкома когда-нибудь попадем. Но Заболотного прошибить было не так-то уж просто. Прижмурит глаза от проникающего в окно полуденного солнца и что ни есть ласковым голосом говорит:
– Да ты не кипятись, не кипятись, Володя. У тебя еще вся жизнь впереди, а ты так кипятишься, энергию по каждому мелкому поводу столь щедро расходуешь. Между прочим, ты вчера по телевидению новый фильм смотрел? Так вот там… – и начинал со всеми подробностями пересказывать сюжет, добиваясь своего, чтобы зам ушел успокоенным и все оставалось на своем месте.
Но ни редактор, ни его заместитель Козлов никоим образом не осложняли нашего существования. Грозой коллектива стала недавно назначенная к нам литсотрудница отдела писем Белла Козак, бойкая розовощекая дамочка с короткой чернявой прической и разлетом тонких бровей над энергичными черными глазами. Как-то незаметно она взяла всех в руки, начиная от самого старшего нашего начальника и кончая уборщицей тетей Машей, которой сделала два выговора за невынесенную из ее комнаты редакционную корзину, наполненную скомканными черновиками. Не было ни одной "летучки", на которой бы она не выступала и не произносила взрывных речей.
– О! – потирая руки, говорил сначала Зиновий Петрович. – В каждом редакционном коллективе должен быть свой "неистовый Виссарион". У нас на эту роль лучшего кандидата, чем Белла Козак, не подберешь.
А Белла, ободренная таким комплиментом, резала всех, не исключая и его самого, налево и направо.
– Что это такое? – восклицала она, глядя в лицо редактору. – Не пора ли нам вспомнить о личной ответственности каждого. На третьей полосе я прочла очерк о делах колхоза "Маяк". Здесь все изображается в розовом свете, а я вчера своими ушами слышала, как там, – она таинственно поднимала в потолок тонкий с ярким маникюром палец, – этот колхоз считается отстающим и даже "он" сказал в кулуарах, что этот маяк начинает угасать.
Где "там" и кто "он" Белла не уточняла, но мы без труда догадывались, что она имеет в виду горком и его первого секретаря. Вскоре пошла гулять никем не опровергаемая легенда о том, что сама Белла доводится никем иной, как племянницей самому Широкову, На боязливого Зиновия Петровича это произвело довольно внушительное впечатление, и с тех пор, если даже новая сотрудница не собиралась выступать на "летучке" или каком-либо другом редакционном совещании, он взял за правило ее спрашивать:
– Вы, Белла Константиновна, говорить не будете?
И облегченно вздыхал, когда она отрицательно качала короткой прической. Но после того как все расходились, Козак оставалась сидеть на своем месте и в ответ на вопрошающий взгляд Заболотного вкрадчиво произносила:
– У меня к вам несколько щекотливое дельце, Зиновий Петрович. Три дня назад наш завотделом Серегин в городском ресторане отмечал день рождения. Были с ним и еще трое наших. Уходили, пошатываясь.
•Дело выеденного яйца не стоит, я это весьма хорошо понимаю. Случай сам по себе мелочь, бытовичок… Но у нас наверху об этом уже известно, и мнение самое отрицательное. Я, разумеется, только сигнализирую, а принимать меры ваше дело, но я думаю… – и она холодно излагала свой план, по которому крамольный Серегин должен был быть подвергнут самому жесткому остракизму.
А в следующее свое посещение редакторского кабинета Белла Константиновна, изобразив на лице тягчайшее страдание, надломленным голосом, переходящим в горький шепот, вымолвила:
– Настя!
– Что такое с Настей? – встревожился редактор, сразу догадавшись, что речь идет о заведующей отделом писем двадцатипятилетней Настеньке Караваевой, ко всем отзывчивой миловидной блондинке, которую любил весь наш коллектив.
Белла закатила глаза и стала обмахиваться свежим номером нашей газеты, словно спасительным веером.
– Вы понимаете, Зиновий Петрович, вот и литература, и эстрада, и телевидение… всюду так много произведений об изменах и брошенных женах. Это все, конечно, в неумолимых рамках законов нашей жизни, зова сердца и так далее. Но к Насте вот уже месяц по вечерам ходит замздравотдела.
– Ну и что же? – собрав все свое мужество, улыбнулся редактор. – Ведь Настя развелась и вот уже три года живет одна. А человек, о котором вы говорите, холост. Наше ли дело…
– Да, – сухо прервала его сотрудница, – но ведь Настя работник нашей печати, и ее моральный облик, ее репутация… Словом, что скажет об этом наш первый, как на это посмотрит. Мое дело вас предупредить.
Когда за нею закрылась дверь и в кабинет вошел заместитель редактора, он застал своего начальника со стаканом воды в руке, края которого бились о плотно стиснутые зубы.
– Что мне делать, Володя, с этой склочницей? – простонал он.
– Выгнать, – решительно высказался зам со всей комсомольской прямолинейностью. У Зиновия Петровича глаза вылезли из орбит.
– Ее? Но ведь она же племянница самого первого.
– Тогда терпите и ко мне за советом больше не обращайтесь.
Прошла неделя. Заболотный получил в райздраве путевку в один из черноморских домов отдыха. Возвратившись из отпуска, почерневший от загара, он выглядел и помолодевшим. Добрый блеск вернулся в его глаза, новые истории так и сыпались из его уст. Через полчаса секретарша созвала всех сотрудников в его вместительный кабинет на совещание. Когда все расселись, взгляд редактора как-то обеспокоенно заскользил по лицам, потом переметнулся на обитую кожей дверь.
– А-а где же, – протяжно спросил он, – где же Белла Константиновна? – И так как в кабинете воцарилось какое-то непонятное тягостное молчание, повторил: – Где Белла Козак? Сейчас я пошлю за ней секретаршу, и мы начнем. – Пухлая его рука потянулась к вделанной в письменный стол кнопке электрического звонка. И вдруг его заместитель Володя Козлов со своего места сказал:
– Не надо, Зиновий Петрович. Не звоните. Дело в том, что в ваше отсутствие я ее уволил и все за то же самое.
Пухлая рука редактора упала.
– Что вы наделали? Ее, племянницу первого секретаря горкома? Нет, нет, надо немедленно поправить эту ошибку. "Летучка" отменяется, я еду в горком.
На его счастье, первый секретарь был на месте. В присутствии нескольких незнакомых Заболотному людей, он внимательно рассматривал большой чертеж. Оторвав от него взгляд, доброжелательно воскликнул:
– Ах, это ты, редактор! Уже возвратился из отпуска? Вот время-то как летит. Хорошо, что зашел. У нас тут радостная новость. По территории нашего района пройдет новый газопровод, и мы будем участвовать в строительстве его тоже. Видишь, событие-то какое надвигается. И для твоей газеты тема-то какая.
Решив, что наступила самая подходящая минута для того, чтобы покаяться и взвалить на себя вину молодого заместителя, Зиновий Петрович жалко пролепетал:
– Произошла досадная ошибка, Илья Петрович. Пока я был в отпуске, уволили Беллу Константиновну Козак. Но я это немедленно исправлю, вы не беспокойтесь, пожалуйста. Мы ей даже ставку повысим.
Широков выпрямился, ладонью провел по лбу, словно хотел разгладить собравшиеся от недоумения складки.
– Позволь, ты это о чем?
– Как о чем? – пробормотал растерявшийся редактор. – Уволили без меня Беллу Константиновну.
Илья Петрович недоумевающе развел огромными руками, загребая к себе воздух.
– Постой, постой, – повторил он, – а кто это такая, Белла Константиновна Козак?
Встреча
Я верю, что читатель настроился на добрый лад. Раз встреча, значит, либо что-то лирическое, либо героическое, либо на худой конец сентиментальное.
В тот день действительно небо голубело, как промытое, а солнце напоминало о своем существовании из каждой весенней лужи. По самому центру древнего города с готическими шпилями домов и улицами, наполненными веселым трамвайным перезвоном, шел молодой капитан Сидоров под руку с женой своей, миловидной розовощекой брюнеткой, в новеньком демисезонном пальто, казавшейся просто античной, и, зачарованно оглядываясь по сторонам, как это делают люди, пораженные красотою города, в который только приехали, восклицал:
– Манечка! Да каким же красавцем будет этот город через месяц, когда зазеленеют деревья. Не город, а парк. И от военного нашего городка центральная часть так близко. Мы каждую субботу сможем ходить в театры или кино. – Вдруг он остановился и пораженно выпалил: – Манечка, какая приятная неожиданность! Да ведь это нам навстречу Колька Карташов шагает, с которым в академии четыре года вместе проучились. Я еще ему однажды довольно ловко шпаргалку подсунул по английскому, к которому он был потрясающе невосприимчив. Вот это сюрприз.
Манечка подняла головку, поправила выбившиеся из-под берета короткие черные локоны и улыбнулась радостной, но не очень уверенной улыбкой.
– Карташов? Да, да, ты мне о нем что-то говорил.
– Но ты посмотри, Манечка, какой он стал важный, и уже майор. Подожди – я к нему сейчас.
Им обоим навстречу шел полный, с багровым лицом майор в новенькой шинели из того самого драпа, который выдается только полковникам, а сзади на почтительном удалении в пятнадцать – двадцать шагов двигались два солдата с красными повязками патрульных на рукавах.
Не добежав до своего знакомого, Сидоров остановился с блуждающей радостной улыбкой.
– Карташов… Коля! Вот уж действительно гора с горой не сходятся, а человек с человеком…
Светлые глаза майора остановились на бывшем однокашнике, и он сухо промолвил, как выстрелил, не подавая руки:
– Товарищ капитан, во-первых, я вам не Коля, а военный комендант города, а во-вторых, почему у вас на шинели пуговицы не чищены? – И проплыл мимо, как океанский лайнер мимо жалкой рыбацкой фелюги.
Старая дама и две ее дочери
Она действительно была очень старой, эта дама с благородной осанкой и седыми, еще не утратившими красоту, волнистыми мягкими волосами. В свое время она окончила знаменитые бестужевские курсы, на спор с подругами выпивала две рюмки настоящего шутовского коньяку, ездила на "империале", однажды слушала длинную сумбурную речь Керенского, а прославившийся в ту пору поэт Игорь Северянин на одном из своих вечеров собственноручно подарил ей белую лилию, а затем при переполненном зале, глядя на нее, прочитал свои коронные стихи: "Шампанское в лилию, лилию в шампанское".
Потом бывшую выпускницу бестужевских курсов жизнь втянула в свой водоворот. Она уехала учительствовать в далекое заволжское село, а когда грянула гражданская война, оказалась в кавалерийском полку санитаркой и там нашла свое личное счастье, полюбив сурового командира эскадрона, с которым впоследствии дружно прожила сорок лет, нажив двух дочерей.
Младшей – Марии Сергеевне, черноволосой, веселой и очень подвижной с ямочками и здоровым румянцем на щеках (мать ее до сих пор ласково называла Манечкой), было уже сорок пять. Старшей, худой, очень стройной блондинке с голубыми глазами и нервным лицом – сорок девять. Обе они выглядели гораздо моложе своих лет, обеих старая дама называла "девочками", за что ей в ответ те платили "мамочкой".
У них давно уже были свои семьи и взрослые дети, но каждое второе воскресенье месяца старая дама приглашала их в гости в свою заставленную древней резной мебелью квартиру, угощала вишневым и айвовым вареньем и вкусным бисквитом, испеченным по какому-то редкостному древнему рецепту. На столе стоял старый семейный серебряный самовар, душисто пахло чаем. И текла беседа, веселая, непринужденная, какая бывает лишь между самыми близкими, понимающими друг друга с полуслова.
А вот на этот раз что-то не ладилось. Варенье и самовар и бисквит не были в силах вернуть тот уют, который всегда наступал в комнате, когда появлялись дочери. Старшая, Елена Сергеевна, непрерывно курила и, когда стряхивала в оранжевую раковину пепел, пальцы ее заметно дрожали. Обратив на ее расстроенный вид внимание, старая дама попыталась занять разговором младшую.
– Как живешь, Манечка? Как дети, как твой муж Игорь?
– Игорь ничего, – весело рассмеялась младшая дочь, блеснув ямочками на щеках, и в ее глазах засияли ласковые искорки, какие загораются у всякой женщины, когда речь заходит о любимом человеке. – Он у меня по своим строительным делам на БАМ улетел. Смешной такой, мамочка. Понимаешь, приходит накануне отлета поздно-поздно и крепко навеселе. Оказывается, сослуживцы проводы ему устроили. А он, знаешь, какой потешный, когда во хмелю. Стал шляпу вешать да промахнулся, и она на пол упала. Он поднимать, руками по воздуху водит и вместо вешалки на меня натолкнулся. Целовались, как молодые.
– Ну вот еще, – мрачно перебила старшая дочь, – много мы им позволяем. Больше твоему Игорю нечего делать, кроме того, как водку с подчиненными пить.
У брюнетки глаза стали широкими и удивленными.
– Но позволь, Леночка, зачем же так, во множественном лице. Я же ведь не о твоем, а о своем муже говорю.
– Вот именно о своем, – вспыхнула блондинка, и лицо ее стало каким-то отрешенно-жестоким. – У меня тоже с этого начиналось, а теперь… – Она бросила папиросу и заплакала.
Старая дама сделала к ней движение, взяла за опущенный подбородок, как маленькую.
– Ну что с тобой, Леночка, что случилось?
– Он от меня ушел, – всхлипнула старшая дочь, – и, кажется, навсегда.
– Володя?! – вскричала старая дама. – Да быть того не может. Он у тебя такой умный, такой талантливый. От своего знакомого старого строителя своими ушами слышала, что Володя считается одним из наших лучших инженеров по строительству мостов и его проекты один лучше другого.
Старшая дочь достала маленький платочек, тотчас же распространивший тонкий запах французских духов, утерла слезы.
– Это уже давно начиналось, мамочка, – сбивчиво заговорила она. – Только Маня восторгается этим, а я не могу терпеть. То встречи, то проводы, то защиты дипломов и диссертаций, то дни рождения, то юбилеи, и вечно он возвращается хмельной, а ты ведь знаешь, как я ненавижу алкоголь.
– Но позволь, – перебила старая дама, – какой же он алкоголик. Разве твой Володя пропивает вещи?
– Да что ты! – вспыхнула старшая дочь и потянулась за новой папироской. – Еще этого не хватало. Конечно, нет.
– Может, получку пропивает, а детям надо на питание, одежду?
– Нет, никогда. Я бы ему не так показала.
– Может, он после встречи с друзьями не выходит на работу и дома пьет в одиночку горькую?
– Что ты, мамочка, дома он никогда не пьет, если один.
– Так в чем же этот самый его агкоголизм выражается?
– Как в чем? Неужели тебе непонятно? Он же употребляет алкоголь, этот самый страшный из всех земных ядов. Он приходит домой с опухшими глазами, иногда пытается запеть, тычется из угла в угол вместо того, чтобы сидеть и молчать. Я пробовала с этим бороться, не разговаривала с ним целыми неделями, переставала подавать ему обеды и ужины, один раз ударила даже его по лицу, пригрозила пойти в партийное бюро и рассказать всю правду о его поведении.
– А он?
– Он ответил, что если я это сделаю, то навсегда упаду в его глазах.
– А ты?
– Я не выдержала и пошла к секретарю партбюро.
– И чем же все кончилось?
– Володя вернулся в тот день со службы, молча упаковал чемодан и ушел из нашего дома.
Дочь после этих слов залилась снова слезами, а старая дама приблизилась к ней и стала гладить светлые крашеные волосы.
– Милая девочка, – задумчиво произнесла она. – Как мне тебя жаль. Твой Володя поступил совершенно правильно.
Свадьба
В скверике на самом конце скамейки, едва просохшей от свежей зеленой краски, одиноко сидела пожилая женщина в платье из старомодного клетчатого "японша" и вязала. На ее коленях лежал клубок зеленых шерстяных ниток, в руках, почти не тронутых старческой желтизной, бойко сновали поблескивающие в лучах утреннего майского солнца спицы. Был тот ранний час, когда большой город лишь пробуждался и особенно резок был шум первых троллейбусов и автобусов, и, кроме дворников, продавцов и школьников первой смены, никто никуда еще особенно не спешил. Через зеленый скверик с каплями росы на подстриженных кустах тем более никто не проходил. Вот почему женщина обернулась на скрип гравия под чужими приближающимися шагами и увидела высокого плечистого мужчину с копной седых волос в легком песочного цвета костюме и давно не модных коричневых нечищенных полуботинках, так не гармонирующих с этим костюмом из тонкой дорогой шерсти. Она и раньше не однажды видела его в этом скверике и про себя отмечала: "Как этот человек удивительно прямо держится, не горбится и не сутулится, а ведь лет ему по-видимому немало".
В этот ранний час все скамейки в скверике пустовали, но вдруг незнакомец, откровенно усмехнувшись, подошел к той, на которой она сидела, и опустился на другом ее краю. Женщине этот его поступок показался нескромным, и она поспешила отвернуться. А когда, уступая любопытству, искоса поглядела в его сторону, увидела, что на этот раз в руках у мужчины был какой-то небольшой не то футлярчик, не то несессер из коричневой кожи. Тот его поставил рядом, раскрыл, и женщина едва не ахнула от удивления. Крупными пальцами незнакомец деловито вытащил из него такой же клубок шерсти, только не зеленый, как у нее, а красный и тонкие длинные спицы. Сноровистыми движениями, взяв все это в руки, он тоже стал вязать, и женщина замерла, пораженная тем, как быстро и красиво пожилой человек это делает. Женское любопытство взяло верх, и она не удержалась от восклицания:
– Как! Вы вяжите?
– Чего не сделаешь от скуки, – вздохнул мужчина, и в его серых глазах зажглись веселые огоньки, а тщательно выбритые губы дрогнули в усмешке. – Ведь я же на пенсии, вероятно, как и вы.
– Угадали, – качнула женщина высокой по моде уложенной прической. – Шутка ли сказать, тридцать пять лет физику и математику преподавала в старших классах. Такая жалость.
– Зачем же вы тогда ушли? – напрямую спросил сосед по скамейке.
– Да ведь сердце пошаливать стало. И мысль одна и та же подтачивала сознание. Сколько молодых талантливых ребят после вузов приходят, а такие старушки, как я, дорогу им закрывают, если по-честному разобраться.
– Мысль правильная, – согласился незнакомец, – но какая же вы старушка. Вам и пожилой грешно себя называть.
– Ой и не говорите. Разве для женщины пятьдесят семь лет молодость.
Он смотрел на ее умытое утренним солнцем лицо, видел под узкими светлыми бровями беспокойно-веселые глаза, тонкие бледные губы, очевидно незнакомые с помадой, окруженные сеткой морщин, и ощущал, что всего его пронизывает какое-то доброе состояние покоя, какого давно он не ощущал.