* * *
На сеанс мы прибыли с опозданием – Арита трижды наносила и смывала косметику, прежде чем мне удалось убедить ее, что "вот так – отлично!". Народу в небольшом, но хорошо проветриваемом помещении школьного класса, арендованного в воскресный день нашей Прозерпиной, было достаточно много – человек пятнадцать. Точнее – шестнадцать, поскольку все утки и впрямь были парами. От количества хомо беременнус у меня буквально зарябило в глазах, а тут еще сразу со всех сторон началось:
– Ой, мне здесь дует, Женя, давай пересядем вон туда!
– Милая, но там занято.
– Тогда давай уйдем. Я хочу пончик!
– Саша, мне душно! Тут определенно нечем дышать! Давай сядем к окну, там форточка открыта.
– Киска, ну там же занято.
– Все, я хочу на улицу. Пойдем!
Две вставшие пары столкнулись в проходе, и Женя с Сашей быстро сообразили, что нужно просто направить своих хомо беременнус на освободившиеся места – все же сеанс стоил довольно приличных денег, и выбрасывать их на ветер явно никому не хотелось. Мне показалось, что похожего на Пирса Броснана Женю я где-то видел, но тут его жена – высокая крашеная блондинка с накачанными силиконом губами – опять начала капризничать. Теперь ей необходимо было "сожрать какую-нибудь дрянь типа чипсов", и я переключил свое внимание на нее.
Арита, к ее чести и моему спокойствию, вела себя тихо. Она только вертела головой и поблескивала глазками, как мышка, впервые оказавшаяся внутри буфета, наполненного всевозможными вкусностями.
Людмила Петровна, Прозерпина, явилась с десятиминутным опозданием, на что Женина жена с силиконовыми губами не преминула обратить внимание:
– Могли бы и предупредить, что опаздываете. В двадцатом веке же живем.
В гробовой тишине раздался одинокий смешок Ариты.
– В двадцать первом, – машинально поправил я.
– Мужчина-а, – девушка повернулась в нашу сторону, – жену свою учите, ага? А я лучше знаю, в каком я веке живу.
Я покосился на Женю – он сидел с каменным лицом тибетского монаха, глядя прямо перед собой.
– Ну, друзья, раз мы все тут уже собрались, то давайте начнем! – жизнерадостно объявила Прозерпина. – Нас ждут неизведанные пути, сокровенные знания и великие открытия. Обещаю вам, что в финале нашего сеанса вы познаете радость приобщения к великой тайне мироздания и сумеете намного лучше познать этот мир. Ведь как писала Елена Петровна: "Нынешняя земная жизнь есть падение и наказание. Душа обитает в гробу, который мы называем телом. Жизнь, таким образом, скорее является сном, чем действительностью. Подобно пленникам в подземной пещере, наши спины повернуты к свету, и мы воспринимаем только тени предметов и думаем, что это реальности. Но эти тени, если мы не абсолютно отдались во власть чувственной натуре, пробуждают в нас смутные воспоминания о том высшем мире, в котором мы когда-то обитали. Заключенный дух имеет некоторые неясные и затемненные воспоминания о своем состоянии блаженства до начала цикла рождений, а также некоторое томление по возврату туда". Вот я и помогу вам проникнуть туда, где ваши души обитали до рождения и где сейчас порхают души ваших прекрасных чад, спящих в животиках своих удивительных мам…
– А кто это – Елена Петровна? – громко спросила жена Жени.
– Начальник департамента образования Пресненской управы, – вдруг и весьма остроумно, на мой взгляд, ответила Арита.
Прозерпина пропустила реплику моей благоверной мимо ушей и всплеснула руками:
– Ну как же! Елена Петровна Блаватская – это самый большой авторитет, можно сказать, гуру во всем, что касается тонких миров. Она оставила большое наследие и сто с лишним лет назад ушла в астрал…
– Поняла, – перебила ее жена Жени. – Уж лучше бы она оказалась начальником департамента…
– Господа, дамы, давайте уже начинать! – пробасил с задней парты Саша, его активно поддержали со всех сторон, и сеанс наконец-то покатился по тем рельсам, что проложила для него Людмила Петровна.
Сказать откровенно, я вовсе не вникал в то, о чем рассказывала ведущая, только в нужный момент закрывал глаза и, выпуская воздух из диафрагмы, громко говорил:
– Ом-м-м! – и вместе со всеми поднимал руки, шевеля пальцами, "чтобы космическая энергия Великого Абсолюта лучше растекалась по чакрам".
Я наслаждался покоем. Пока Арита была занята, что-то увлеченно конспектируя в тетради, я просто отдыхал – телом, мозгом, а главное, нервами. До сего дня мне даже и в голову не приходило, что на свете вообще существует подобный вид отдыха. Не знаю, что там извлекли для себя полезного хомо беременнусы из болтовни Прозерпины, но, когда спустя полтора часа мы выходили из класса, пропуская дам вперед, из-за чего образовался затор – жене Жени крайне необходимо было оказаться первой, а как же иначе! – я чувствовал себя как после сауны с массажем.
С Женей мы оказались рядом, пропустив всех. Он посмотрел на меня сбоку и улыбнулся. Я даже внутренне вздрогнул: здоровый, почти с меня ростом, накачанный, брутальный мужчина, мужик, как говорят в России, с бульдозерной челюстью и свернутым носом, с какой стати он скалит мне зубы? Мало ли что у них там, в семье, происходит? Судя по животу, его благоверная на тех же сроках, что и Арита.
– Не узнаете? – спросил Женя. – Я Кравцов, Евгений Семенович. В прошлом году мы несколько раз встречались, обсуждая возможность кредитования…
И он назвал несколько компаний, которыми занимался один весьма продвинутый инвестиционный фонд. И тут я, конечно же, вспомнил, откуда мне знакомо лицо этого мужика, похожего на американского киноактера Броснана! Мы же общались, даже пиво как-то вместе попили после окончания рабочего дня. Он заинтересовался метательными топорами, я обещал показать ему свою коллекцию, мы договорились пересечься в одно из воскресений, но потом завертелась моя новосибирская история, я познакомился с Аритой, и встреча наша так и не состоялась.
– Как жизнь вообще? – спросил Женя, еле заметно кивнув на идущую чуть впереди Ариту.
– Нормально, спасибо, – в тон ему и совершенно по-русски ответил я. – А у вас?
– Тоже. – Он чуть скривился, давая понять, что хотелось бы лучше.
– Женя-я-я-я! – раздался из коридора голос его хомо беременнус. – Ну ты где там застря-я-я-ял?
– Может, по пивку? – торопливо предложил он, пробираясь вперед.
– Хорошее предложение, – кивнул я.
– Тогда сотовый можно?
– Конечно. – Я достал телефон и, высветив номер, показал его Жене. Почему-то с приходом смартфонов, айфонов и андроидов я начал забывать собственный номер. Номера друзей и коллег по работе помнил, а свой нет. – Звоните, как время будет, – добавил я и широко улыбнулся какой-то несвойственной для себя американской улыбкой.
– Кто это? – спросила Арита, когда Женя ушел и мы неспешно двинулись к выходу из школы.
– Да никто, – пожал я плечами. – Просто знакомый…
– Но жена у него – забавная дамочка, – подметила Арита.
– А по-моему, просто дура.
– Без дур, – второй раз за день блеснула остроумием моя ненаглядная, – наша жизнь стала бы такой же тоскливой, как кусок фанеры.
И я, подобно герою известного русского анекдота, подумал в этот момент, что жизнь потихоньку налаживается…
Глава 2
– Ни, она мне не нравится! – Арита буравила взглядом хлебницу, и взгляд этот для последней не предвещал ничего хорошего.
Эпопея с хранением хлеба в доме продолжалась уже несколько месяцев и развивалась по спирали. Прежде хлеб у нас лежал в холодильнике в ящике для овощей. Это было удобно, так как Арита практически не ест мучного, а я хоть и люблю хлеб, не разделяю позицию русских, что он – всему голова и без него еда – не еда. На мой взгляд, все эти поговорки растут из голодной древности. Так, русские боготворят хлеб, а французы, например, возвели в разряд деликатесов лягушек и улиток. Отсюда же и посты. Почему бы не заняться смирением плоти, когда съестные припасы заканчиваются, а до лета, богатого на растительную пищу, еще куча времени?
Так вот, хлеб мы ели мало, потому хранить его в холодильнике было удобно с чисто практической точки зрения: он там портился не так быстро. Это продолжалось всю нашу совместную жизнь, пока в один прекрасный день мой хомо беременнус не придумал, что это совершенно неправильно. Я попытался понять причину, но единственное объяснение, которым осчастливила меня супруга, звучало примерно так: "Хлеб в холодильнике становится мертвым". Относится ли эта "мертвость" к вкусовым качествам или консистенции, допытаться не удалось. И каравай – так, кажется, называется по-русски круглый хлеб – переехал из холодильника в полиэтиленовый пакет, висящий на ручке двери.
Через неделю стало ясно, что хлеб в пакете черствеет, прежде чем я успеваю его съесть. Я попытался вернуть его на прежнее место, но не тут-то было. Арита вспомнила, что в ее детстве бабушка хранила хлеб в кастрюле. И очередной каравай был замурован в вытащенной из шкафа и поселившейся на кухонном столе кастрюле.
То ли технология производства кастрюль со времен бабушки сильно изменилась, то ли еще что, а только взаперти хлеб стал довольно быстро покрываться плесенью. Сперва плесень атаковала каравай мелкими серо-зелеными пятнышками, потом в кастрюле стала зарождаться пушистая, странно пахнущая жизнь, и от традиций предков тоже пришлось отказаться.
Я было приготовился вздохнуть спокойно и вернуть хлеб в холодильник, но тут Ариту осенило, что нам срочно нужна хлебница. Так с кухонного стола исчезла кофеварка, потому что пароварку, чайник и соковыжималку убирать было категорически нельзя, а места катастрофически не хватало.
Хлебница прожила недолго. Во-первых, уже через неделю оказалось, что она не "миленькая, веселенькая", а "отвратительно-сиреневого цвета". Во-вторых, она была пластиковой. Хлеб в ней плесневел с той же интенсивностью, что и в кастрюле, но запах плесени, который от кастрюли можно было отмыть без особых трудностей, в пластик впитался намертво. В итоге через пару недель хлебница отправилась на помойку. И хотя к этому времени Арита перестала есть хлеб вовсе, вернуть его в холодильник мне снова не дали по той причине, что "мертвый" хлеб вреден отцу будущего ребенка – то есть мне.
Даже не пытаясь уяснить логику, я смирился. И тут Арита "поняла", что нужна новая хлебница. Натуральная. Деревянная. В ней же все дышит, все живет и черстветь не будет. Хлебница была куплена и вновь водружена на место моей многострадальной кофеварки.
С тех пор прошло две недели. Теперь Арита буравила новую деревянную хлебницу таким взглядом, что казалось, та вот-вот задымится и полыхнет.
– Она же тебе нравилась.
– Никогда она мне не нравилась. Она пошлая, вульгарная и ни с чем здесь не монтируется, – вынесла вердикт жена. – Дешевая молдавская поделка. Выброси ее. Или еще лучше разруби топором.
Еще пару месяцев назад я бы поинтересовался, почему "молдавская", но теперь лишь пожал плечами. Я привык. Если продолжать размышлять с позиции теории видов, то можно выявить изменения и у самца хомо беременнус. Ну а как еще назвать мужа беременной женщины?
В первую очередь эти изменения происходят с нервной системой. Слабые особи теряют самообладание, срываются. Те, что посильнее, – закаляют психику, внешне превращаясь в кремень, а внутренне – в водородную бомбу. Но желание найти собрата по интересам, или по несчастью, временами возникает и у сорвавшихся, и у рвущихся изнутри. Я четко осмыслил это, когда через три дня после похода к Прозерпине на моем горизонте появился похожий на Броснана Женя. Он позвонил как раз в тот момент, когда жена выносила приговор деревянной хлебнице.
– Здравствуйте, Нильс. Это Кравцов. Помните?
– Здравствуйте, Женя, – сам того не ожидая, обрадовался я.
Его звонок избавлял меня от разговора о способе хранения хлебобулочных изделий, и я, изобразив для Ариты извинение на лице, поспешно покинул кухню, ощущая прилив благодарности к малознакомому человеку.
* * *
С Евгением Кравцовым мы встретились на другой день. Он пригласил меня в пиццерию на Чистых прудах с длинным и не совсем понятным названием Andy’s Friends Cherry Cafe. Со слов Евгения, там можно было съесть "классную" пиццу и выпить хорошего пива в спокойной приятной атмосфере. Я не очень верю в "приятную атмосферу" московских пиццерий, но отказываться не стал. И правильно сделал. В полуподвальном зале было действительно мило, уютно, немноголюдно и не приходилось перекрикивать ни музыку, ни телевизор.
– Приятное местечко, – вполне искренне оценил я.
Женя поднял кружку и отсалютовал мне золотистым пивом с неопадающей шапкой пены.
– И контингент приличный, – отметил он, отпив сразу полкружки. – Хорошо-то как. Я уж и забыл, когда последний раз пил пиво в спокойной мужской компании.
– Признаться, я тоже.
– Что, – почувствовав знакомую боль, оживился Евгений, – вам тоже нервы сожрали?
Вопрос вышел резким и заставил ненадолго задуматься. В общем, конечно, сожрали. С другой стороны, мне по-прежнему было бесконечно жаль терзаемую гормонами жену. А кроме того, память живо набросала во всех красках супругу Евгения.
– Я не жалуюсь. Бывает хуже.
– Бывает, – со вздохом согласился он и вновь припал к кружке.
Я последовал его примеру. Пиво было свежим, холодным и с легкой горчинкой.
– А жена у вас кто?
– По образованию психолог, по призванию…
– Простите, – перебил мой собеседник.
Я споткнулся об извиняющийся взгляд поднимающегося из-за стола Евгения и замолчал. А он уже прицепил улыбку на лицо и двинулся к кому-то за моей спиной. Я обернулся.
В паре столиков от нас стоял улыбчивый мужчина на вид лет пятидесяти. Росту в веселом незнакомце было явно за метр восемьдесят, так что с Евгением они сшиблись, как два айсберга. Коротко по-приятельски обнявшись, мужчины принялись о чем-то весело болтать, и, судя по отголоскам фраз вроде: "Видел тут твой "Крик совы". Годная киношка", речь шла не об инвестициях. Хотя что-то знакомое в лице добряка-весельчака проскальзывало.
Евгений вернулся минут через пять, когда мне уже стало порядком надоедать мое вынужденное одиночество.
– Простите, Нильс, встретил знакомого. Вы, кстати, его узнали?
– Боюсь, что нет.
– Сергей Пускепалис. Актер, режиссер, большой талант и просто чудесный человек. "Крик совы" видели?
Я покачал головой.
– А "Метро"?
– Это где поезд в московской подземке затопило?
– Он там главного героя играл.
Я едва сдержал желание обернуться и еще раз поглядеть на добряка-весельчака, с которым еще минуту назад весело болтал Евгений. Главного героя из фильма "Метро" я помнил, но с этим человеком экранный образ не монтировался совершенно.
– А вы его откуда знаете? – полюбопытствовал я.
– Я много кого знаю из людей искусства.
– Инвестируете в кинематограф?
– Нет, просто моя жена владеет арт-салоном. Тут недалеко, буквально в нескольких домах. У людей искусства все рядом. Они, так или иначе, все в одном пространстве вертятся. Актеры, режиссеры, писатели, художники, музыканты – у каждой профессии своя песочница, но вместе с тем все эти песочницы в одном дворе. А ваша жена – психолог, вы сказали? Вам должно быть проще. Хотя… сапожник без сапог, психолог без…
– Она психолог только по образованию. А по призванию она жена финансиста.
Женя посмотрел на меня с уважением:
– Вам повезло. Найти жену, которая обеспечивала бы тыл и была в прямом смысле "за мужем", в наше время трудно. Практически невозможно. Особенно в Москве. Все хотят быть самостоятельными, эмансипированными и сильными.
Я отчего-то вспомнил свою первую любовь – французскую художницу Мархи.
– А что плохого в сильной женщине?
– Ничего плохого, – пожал плечами Евгений. – Кроме того, что их в природе практически не существует. Нет, встречаются иногда бой-бабы, но это отдельный вид людей – мужики в юбках. А за обычной эмансипе чаще всего стоит стервозная девочка, жаждущая придуманного равноправия, но напрочь забывающая о нем в тот момент, когда ты начинаешь говорить с ней как с деловым партнером, а не как с девочкой. Я уж молчу, что любая "сильная женщина" становится просто женщиной, когда ей нужно сесть в вагоне метро или трамвае.
– Женя, у вас явно был не самый приятный опыт общения с такими женщинами.
Он вздохнул и махнул рукой.
– Бог с ними. Давайте выпьем, Нильс. И, может быть, уже перейдем на "ты"? Неловко чувствую себя, когда мне "выкают" не на работе.
Разницу между "ты" и "вы", равно как и традицию смены обращения для сближения, мне в свое время объяснил Дмитрий. Это было в те далекие времена, когда я еще не понимал ни единого "народного" выражения, путался в падежах, а сам Дмитрий занимал весьма значимое место в моей жизни, считался моим товарищем, не предавал и не продавал меня.
– Давай на "ты", – согласился я.
И мы сблизились. До такой степени, что, когда я пришел домой, благоухая пивом и покачиваясь, Арита посмотрела на меня глазами разъяренной волчицы. Я был готов к всесметающей истерике на тему: "я настолько страшная, что ты уже пить начал", но жена вопреки ожиданиям заговорила с ледяным спокойствием:
– Где ты до сих пор был, Хаген?
– Помнишь Евгения? Того человека с сеанса Людмилы Петровны?
– Какой Людмилы Петровны? – не поняла Арита.
– Ну Прозерпины. Там был Евгений и его эксцентричная жена. Помнишь? Вот мы с Евгением и встретились.
– По работе? Или женам кости перемыть? – В голосе Ариты сквозила какая-то скупость. Это было что-то новое в поведении моей благоверной и, как все новое, пугало.
– Просто поговорили. Он топ-менеджер, работает в крупном инвестиционном фонде. Кроме того, у него много знакомых в шоу-бизнесе и искусстве.
– Вот так всегда, – тут же среагировала супруга. – Как что-то интересное, так без меня. Конечно, со мной в свет не выйдешь. С таким-то брюхом.
Я нежно взял Ариту за руку.
– Успокойся, ты ничего не пропустила. В субботу они придут к нам в гости.
Рука Ариты мгновенно напряглась. У меня в голове метнулась мысль, что я совершил стратегическую ошибку. Сообщать такие новости хомо беременнусу нужно было с безопасного расстояния.
– Нильс! Хаген! – раздельно и предельно угрожающе отчеканила жена: – Ты! В своем! Уме?!