– Испугались?! – сказал дядька. – Подмогу привели, – и опять засмеялся, а потом вдруг громко запел:
Жена найдет себе другого,
А маа-ать…
Он оборвал песню и подмигнул Лешке. У Лешки на скулах заходили желваки, и он сделал шаг в сторону дядьки. Юрка встал перед ним и крикнул:
– 3-замолчи ты, а н-ну, замолчи!
Дядька тихонько отодвинул Юрку и подошел к Лешке. Он был на голову ниже его и вообще какой-то плюгавенький. Я увидел, что он здорово пьян, и подумал, что сейчас Лешка врежет ему так, что он и костей не соберет, – такой вид был у Лешки. Но этот тип не испугался. Он, прищурившись, посмотрел на Лешку, а потом довольно спокойно сказал:
– Я Пантюхин Петр Иванович, ейный законный супруг. – Он ткнул пальцем в сторону Зинаиды Ивановны, и та заплакала еще громче. – А ихний, – он показал на Лельку и Юрку, – родной папа. А… вы, извиняюсь, кто будете? – спросил он Лешку.
Лешка ничего не ответил. Лицо у него стало какое-то серое. Он неловко сел на стул и смотрел мимо Пантюхина, туда, где около окна плакала Зинаида Ивановна.
– Жена найдет себе другого? Да? – сказал Пантюхин, кривляясь, и опять подмигнул Лешке.
– Да замолчи ты, ради бога! – крикнула Лелька. – Чего ты издеваешься?!
– Что ты, доченька, – удивился Пантюхин, – разве я издеваюсь? Имею я полное право знать, кто это к моей жене законной в гости ходит, когда меня дома нет? Имею?
Я стоял в дверях и не знал, что делать. Мне так жалко было их всех, и я так ненавидел этого типа… Пантюхина, что готов был броситься на него, сбить с ног и бить, бить ногами, как… Валечку. Но я стоял и смотрел и не знал, как и чем помочь им.
– С-с-с-лушай ты, п-папочка, – тихо сказал Юрка, – мамки тебе не видать, к-как своих ушей. Т-ты это запомни…
Он подошел к Лешке.
– Т-ты на ней жениться хотел, да? – спросил он. – Ну, в-вот и женись. И забирай ее отсюда с-сейчас и чтобы эт-тот, – кивнул он в сторону отца, – ее и п-пальцем не мог т-тронуть. П-понял?
Лешка молча кивнул, поднялся со стула и пошел к Зинаиде Ивановне.
Пантюхин засвистел, а потом засмеялся.
– Ну, сынок, ай, сынок, рассудил! – Он вдруг оборвал смех и сказал медленно: – А мне куда ж? Опять в тюрягу, да? Это так вы отца родного встречаете-привечаете? Да? Ну, погоди, сынок…
Лешка резко повернулся и шагнул к Пантюхину.
– Ну, ну! – взвизгнул Пантюхин, но все-таки отошел от Юрки.
– А т-ты с нами будешь. 3-здесь жить будешь, со мной и с Лелькой, – спокойно сказал Юрка.
И тогда закричала Лелька. Она отскочила от стены, схватила с буфета какую-то вазочку, грохнула ее об пол и начала кричать.
– Рассудил, – кричала она, – распорядился, надзиратель! Эту туда, этого сюда, самих тоже сюда… А ты спросил кого-нибудь, кто как хочет?
– Верно, дочка, верно, – обрадованно забормотал Пантюхин.
– А ты молчи, пьянчуга чертов, – кричала Лелька, – опять приехал нашу жизнь заедать?! Хватит! А меня ты спросил, братишка милый, хочу ли я с ним жить? Мамку ты определил, благо нашелся хоть один из вас человек, а меня ты на что определяешь? Его пьяную блевотину подтирать, подштанники загаженные стирать? Да? К черту! Я молодая… Я жить хочу, понимаешь ты, надзиратель проклятый, жить… Надоели вы мне все хуже смерти… Уйду!
– К-куда ты уйдешь, д-дура, – сказал Пантюха презрительно.
– Куда? Найдутся добрые люди, помогут… Не дадут пропасть.
Она рывком отворила дверцу шкафа и выкинула оттуда чемодан. Он раскрылся, и из него посыпались туфли, платья, еще что-то. Я нагнулся помочь ей, но она сильно оттолкнула меня, так, что я ударился об стенку.
– А этого… еще зачем привел? – закричала она. – Чтобы на посмешище нас выставить, да? А ну катись отсюда, чистюля сопливый! – И она замахнулась на меня какой-то тряпкой.
Я попятился к двери. Пантюхин захохотал.
– Зверь девка, – кричал он, – вся в меня!
– М-молчи, з-зараза! – орал Юрка. – А то как д-двину!
– К черту! – кричала Лелька. – Видеть вас не хочу…
И только Лешка с Зинаидой Ивановной тихо стояли у окна, и Лешка что-то говорил ей, а она слушала и утирала слезы, и изредка тревожно посматривала на Юрку, Лельку и Пантюхина. Я пошел к двери и уже в передней услышал, как она сказала:
– Не сердитесь на меня, дети, и ты, Петя, не сердись – не могу я иначе. А ты, Леля… – дальше я ничего уже не слышал. Я сбежал по лестнице, выскочил во двор и успокоился только на нашей скамейке в сквере. Я сидел долго, мысли мои скакали, я пытался разобраться и понять, что произошло и кто из них прав. Потом я увидел, как по улице пробежала растрепанная Лелька, а через некоторое время в ту же сторону прошли Зинаида Ивановна и Лешка. Он нес два чемодана, а у Зинаиды Ивановны в руке была только сумочка. А еще через некоторое время ко мне подошел Юрка. Он сел рядом, помолчал немного, а потом сказал как-то очень мягко:
– Т-ты не сердись, ее ведь тоже п-понять надо… И на меня н-не сердись. Я д-думал, они тебя п-постесняются.
Я не сердился, – что я – не понимаю, что ли? Он опять помолчал, потом уже совсем другим тоном спросил:
– Д-деньги у т-тебя есть с собой? Понимаешь, ему… б-батьке… опохмелиться надо. Я его запер, сказал, что принесу пол-литра.
Я достал тридцать рублей – те, что дал Лешка, и протянул ему.
– К-куда столько, – сказал Юрка.
– Это твои, – сказал я, – на дорогу.
– Откуда? – спросил он и сразу махнул рукой. – Н-не п-поеду я, Санька. Н-не м-могу.
И я в первый раз увидел, как Юрка Пантюхин плачет. Юрка Пантюхин! Он сморкался и плевался, и вытирал слезы ладошкой и всхлипывал, как маленький, и ругался совсем как взрослый – зло и гадко. И я не знал, что ему сказать, потому что понимал, что ничем утешить я его сейчас не могу. Я только бормотал что-то вроде – да брось ты, да ладно, да хватит тебе в самом деле, а больше ничего придумать не мог, и в голове у меня была каша, и мне все время казалось, что вот сейчас я соображу что-то очень важное для меня.
Когда Юрка успокоился, я все же спросил:
– А как же ты?..
– Н-не знаю, – тоскливо сказал Юрка. – К-как-нибудь п-проживем… Н-не могу я его сейчас б-бросить, понимаешь, н-не могу, и все тут… Один он совсем остался… Как же я м-могу…
Он взял из тридцати пять рублей, а остальные вернул мне.
– Т-тебе пригодятся, – сказал он. – П-поедешь?
Я не знал. Все опять как-то перевернулось, я уже привык к тому, что мы поедем с ним вместе, а тут вдруг… Я понимал Юрку, понимал, что иначе он не может, и мне было очень жалко его, и я… гордился им, что ли… Комок сидел у меня в горле, когда Юрка говорил, почему он решил остаться… Но, конечно же, мне было обидно, что все срывается, хотя я Юрке этого и не говорил, – подло было бы сказать ему это.
– Т-ты заходи, Сашка, – сказал Юрка, – мне с-с-сей-час некогда будет, а ты… – Он улыбнулся, и улыбка у него была такой жалкой, что мне опять чуть не плакать захотелось. Он ушел, а я долго смотрел ему вслед, как он шел, засунув руки в карманы и надвинув кепку на самые глаза.
И все-таки я уехал. Но поехал я не в деревню, а в Иркутск – к маме, за мамой… Как это получилось, я и сам не могу объяснить. Наверно, на меня так подействовала эта история у Пантюхиных. Всю ночь после этого я не спал и думал, и думал, а утром как-то сама собой пришла мысль поехать за мамой. Я был уверен, что стоит ей увидеть меня – и она вернется к нам, бросит Долинского и вернется. Я представлял себе, как я подойду к ней, возьму ее за руку и привезу домой. И как раз к этому времени приедет из командировки батя, и Нюрочка поправится, и мы снова все будем вместе и все будет опять хорошо. Нет, конечно, я понимал, что первое время нам всем, кроме Нюрочки, будет очень трудно жить, но мы ведь люди в конце концов, и мы любим нашу маму. А без нее нам никак нельзя. И отцу, и мне, и Нюрочке. Отец палец о палец не ударит, чтобы вернуть маму, – в этом я был уверен. Еще бы, он такой умный и добрый – он все понял и простил, еще бы, он такой благородный, что никому мешать не будет. Тогда я помешаю – я поеду и верну ее к нам. Если они сами не могут поступать правильно, тогда я попробую доказать им, что я тоже кое-что значу. Ведь смог же Юрка решить все правильно? Почему же я не могу? Ведь послушались его все – и Зинаида Ивановна, и Лешка, и даже его отец. Почему же меня не послушаются? Вот примерно как я думал, когда решался ехать в Иркутск. Конечно, я мог бы просто написать письмо маме и рассказать ей все. Но почему-то мне казалось, что письмо – это так – пустые слова, бумага, а тут надо обязательно увидеть маму и чтобы она увидела меня. И еще, правда, об этом я боялся думать, но мне казалось, что если я увижу маму, то все пойму и, может быть, я и не захочу, чтобы она возвращалась. Я гнал эту мысль от себя, но она все же нет-нет да лезла в голову, хотя я и старался изо всех сил представлять себе, как я приеду с мамой домой и нас радостно встретят батя и Нюрочка… Словом, я решил ехать.
И когда я твердо решил это, мне стало даже легче. Я понимал, что не так-то просто будет мне, четырнадцатилетнему парню, добраться до такой дали, как этот далекий Иркутск, но мне всегда все говорили, что не надо бояться трудностей, вот я и попробую, что это значит.
Ни Андреичу, ни Ливанским я не сказал, куда решил уехать. Они по-прежнему думали, что я еду в деревню вместе с Юркой. Андреич, может, и отпустил бы меня, а вот для Ливанских это была бы целая трагедия. Сказал я об этом только Юрке и Оле. Оля вначале чуть не расплакалась, а потом у нее загорелись глаза и она сказала, что я, в общем-то, молодец, а Юрка долго молчал, а потом сказал, что, может быть, мне лучше попроситься обратно в школу, а остальное все само собой сделается. Что-то случилось с Юркой – я его просто не узнавал. Он стал тихий, но не пришибленный, а какой-то спокойный и серьезный.
Почти перед самым отъездом случилась одна вещь, которая чуть не сорвала мне все. В подвал к Андреичу вдруг пришла Мария Ивановна – Капитанская дочка. Она была очень веселая, расспрашивала меня о моем житье-бытье, восхищалась Андреичевыми кораблями и наконец сказала, что мое дело все-таки пересматривается в районо и, наверное, через неделю я смогу опять вернуться в школу. И это очень хорошо, потому что нельзя же мне без конца болтаться без дела.
Она сообщила это так радостно, что мне даже стало не по себе: они там стараются, переживают за меня, а я и забыл почти о школе и думаю только о своих несчастьях. И что я могу сказать, если я даже не обрадовался этому известию, а только сделал вид, что обрадовался. Нет, неправда, конечно, я обрадовался, но не так, как обрадовался бы еще недели две назад, когда еще не решил ехать к маме…
Я что-то говорил и благодарил, а сам думал: ну что стоило ей прийти дня через два, когда я был бы уже далеко и ничего этого не узнал бы, и мне не пришлось бы притворяться. А сейчас, выходит, я должен буду обмануть и Капитанскую дочку и всех ребят, которые, я знаю, ждут меня в школе.
А она радовалась за меня, и Андреич тоже радовался, а я все время боялся, что он скажет ей о том, что я собрался в деревню, но он, молодец, ничего не сказал – видно, догадался по моему виду, что нельзя об этом говорить. И я чувствовал себя по-дурацки и не знал, что мне делать.
Она ушла, и я подумал, что теперь я, наверно, ее долго не увижу.
Когда она ушла, Андреич покосился на меня и спросил:
– Деревня-то побоку?
– Поеду, – сказал я.
– В батьку! – сказал он, и я не понял – осуждает ли он меня за это или наоборот. Скорее все-таки – наоборот…
С Ливанскими я попрощался, а к Нюрочке даже не зашел – она ведь думала, что я уже уехал, и мне лишний раз волновать ее и себя было ни к чему. Дядя Юра как-то по-особенному пожелал мне счастливого пути, а тетя Люка, всхлипывая (что-то она стала часто всхлипывать), сказала, чтобы я берег себя и, если что нужно, чтобы я обязательно написал…
Провожали меня Оля и Юрка. Когда до отхода поезда осталось две минуты и у Оли покраснели глаза, Юрка сказал:
– Т-ты д-давай пиши… и вообще…
Оля засмеялась. Такой я ее и запомнил: глаза красные, а сама смеется, закинув голову…
– И ты пиши, – сказал я.
– А куда же напишу я? – сказала Оля.
– Напиши куда-нибудь, – сказал я.
…Поезд стучал-постукивал и бежал мимо каких-то городов и сел, и поселков и лесов, и рек и перелесков, и стучал по мостикам и переездам, и покачивался с боку на бок и катился далеко-далеко.
…Я не буду рассказывать, как я приехал в Москву, и как я взял билет до Иркутска на Ярославском вокзале, и как я сел в поезд и залез на верхнюю полку и заснул. А потом проснулся, и около меня шевелились какие-то рыжие усы и что-то мне говорили.
– Подъем, подъем, – услышал я. – Так можно все на свете проспать! Смотрите, юноша, какая красота!
Я вначале ничего не понял – я только увидел рыжие усы, которые шевелились около меня. Я повернул голову – и передо мной побежали какие-то картины: озеро и в нем плавают утки, потом лесок и коровы около, потом цветные поля и опять коровы и ели, и сосны… и опять озеро…
Дядька с рыжими усами, похожий на верблюда, спросил, как меня зовут.
– Саша, – сказал я.
– Великолепно, – сказал дядька. – А ну-ка, Саша, слезайте, будем пить чай.
– Спасибо, – сказал я и слез со своей верхней полки.
– Идите умойтесь. – сказал дядька. – У вас есть полотенце?
– Есть, – сказал я.
Я достал свою сумку, расстегнул "молнию" и вынул оттуда полотенце, мыло в коричневой мыльнице, пасту и щетку в зеленом футляре. Очереди не было, и я быстро помылся. Когда я вернулся в купе, на столике уже стоял чай и были разложены всякие припасы, и Верблюдыч, прихлебывая из стакана, говорил что-то другому дядьке, которого я и не заметил раньше.
– Здравствуйте, – сказал я.
– А-а, Саша, – сказал Верблюдыч, – садись-ка.
– Эт-т-та что? – спросил дядька.
Рожа у него была красная, одет он был в полосатую пижаму. У него тоже были усы – не такие, как у Верблюдыча, а маленькие "сопливчики" под носом…
Я сел рядом с Верблюдычем, и он мне подвинул стакан с чаем.
– Тебя как зовут? – спросил полосатый в пижаме.
– Саша, – сказал я.
– А ты кто? – спросил дядька.
– Физик, – сказал я.
– Химик? – спросил дядька.
– Астробиолог, – сказал я.
– Ну, ладно, ладно, – сказал Верблюдыч, – пей чай, Саша…
– Спасибо, – сказал я.
– Вот они – молодежь, – сказал дядька в пижаме и ткнул в меня пальцем.
– Ну чего "они", – сказал Верблюдыч. – Тебе сколько лет, Саша?
– Шестнадцать, – сказал я.
– Знаем мы, – сказал дядька.
– Шестнадцать, – сказал я.
– Ну что вы, в самом деле, – сказал Верблюдыч.
– Я знаю, что я, в самом деле, – сказал дядька в пижаме. – А куда, если не секрет, едете? – спросил он.
– В Иркутск, – сказал я.
– Великолепный город, – сказал Верблюдыч, – я сам оттуда.
– Ага, – сказала "пижама". – А ты что же там – живешь?
– Ага, – сказал я.
– Ага, – сказала "пижама". – Ха-а-роший ты парень…
– Ага, – сказал я.
– Саша, – сказал Верблюдыч, – вы первый раз по этой дороге едете, – я вам хочу красивые места показать.
Мы вышли из купе и стали около окна.
– А к кому вы, если не секрет, едете? – спросил Верблюдыч.
– Секрет, секрет, понимаете, секрет! – чуть не заорал я. – К отцу.
– Великолепно. А он что, там работает?
– Да.
– А где, если…
– Секрет.
– Понимаю. А на какой улице он живет?
Чтоб ты пропал, чтоб вы все провалились, и ты, верблюд несчастный.
Если бы я знал хоть одну какую-нибудь улицу в Иркутске!..
– На улице… Карла Маркса, – сказал я, надеясь, что такая-то улица там наверняка есть.
– Великолепная улица. Главная. А дом?
– Двадцать пять, – сказал я.
У Верблюдыча брови поползли вверх.
– Вы уверены? – осторожно спросил он.
– Уверен, – сказал я в отчаянии.
…Поезд все шел и шел. Стучал-постукивал на стыках и покачивался, и катился далеко-далеко, а я стоял у окна и думал обо всем: о маме, о бате, о Нюрочке – как она там, и о себе, конечно, и мысли эти были не очень веселые, – грустные и непонятные были эти мысли…
– Не сообщить ли в милицию, – сказал однажды дядька в пижаме. Он думал, что я не слышу.
– Что в милицию? – спросил Верблюдыч.
– Насчет пацана, – сказал дядька, – чего-то он подозрительный.
– Странный вы человек, – сказал Верблюдыч.
– Странный не странный, а поколение нынче у ж а с н о е, – сказала "пижама".
– Слушайте, вы… – сказал Верблюдыч.
С тех пор я старался как можно меньше бывать в купе, и, когда Верблюдыч звал меня пить чай, я вначале смотрел, нет ли там этой "пижамы", а уж потом заходил. А Верблюдыч относился ко мне хорошо – стоял подолгу со мной у окна и рассказывал много интересного про Сибирь и ни о чем не расспрашивал.
Не помню, какая это была станция. Помню только, что довольно большая и поезд стоял там долго. Я подошел к окну и увидел, что "пижама" разговаривает с милиционером и показывает на наш вагон, а милиционер кивает и собирается войти в вагон… "Конечно, за мной", – сразу подумал я.
Я кинулся в купе – Верблюдыча не было, – схватил свою сумку и куртку и помчался в другой вагон. Поезд тронулся, и я увидел, как дядька в пижаме лез в наш вагон, а за ним и милиционер, придерживая сумку и пистолет. Я стоял на площадке соседнего вагона и видел, как они оба влезли. Я зажмурился и уже приготовился прыгать, но меня кто-то сильно ухватил за шиворот, и я почти повис в воздухе.
– Совсем чокнулся, – сердито сказал какой-то бас.
Он держал меня за плечо своей огромной лапищей, и я видел на ней синий якорь и надпись. Потом он повернул меня к себе, и я увидел здоровенного молодого парня в клетчатой ковбойке.
Я испугался – может, это проводник? – хотел потихоньку вывернуться, но он заметил и так сжал мне плечо, что я еле удержался, чтобы не заорать.
Но парень оказался пассажиром. В его купе никого не было – только на верхней полке спала, укрывшись простыней, женщина. Парень усадил меня, сам сел напротив, Я сидел опустив голову, и черт знает что творилось у меня на душе.
Парень вдруг присел передо мной на корточки, как перед маленьким, и заглянул мне в глаза.
– Однако ты, паря, чего-то не тое, – сказал он. – У тебя, я гляжу, настроение… того…
Женщина на верхней полке чуть приподняла простыню с лица, и я увидел большой карий глаз. Парень погрозил ей пальцем.
– Не шебаршись, не шебаршись, Зойка, – сказал он, – человека выручать надо. Ну, рассказывай, – сказал он мне и опять сел напротив.
Я молчал, – что, в самом деле, я ему рассказывать буду?