- Да никуда я не пойду! - Локотков вырвался, бледный, - Опомнись, ты сам не понимаешь, что говоришь! Все прошло уже, прошло, понял? И… я не хочу!
- Чего не хочешь?
- Ну, вот - что ты сказал. Закон, на нож… Какой закон, какой нож? Чтобы снова туда? Этого не хочу. Ты не мешайся, Назип, не твое это дело.
Назип отвернулся от него, утянул голову за поднятый воротник старенького осеннего пальто. Наверно, он обдумывал происшедшее, и пытался принять какое-то решение. Кряхтел, пожимал плечами. Наконец сказал:
- Тогда идем брать билет. Поедем Башкирию, ко мне. Там не пропадешь со мной. Мать моя умерла, пока сидел, но дом остался. Есть родня, есть друзья, много. Пойду снова шоферить, и тебя тоже устрою в гараж, к нам на фанерный комбинат. Сколько-то покантуешься, потом выучишься на шофера. А, Львович?
- Спасибо, Назип, - глаза снова едко защипало, и он еле сдержался, чтобы не заплакать снова - так был благодарен за такие слова угрюмому башкиру. - Спасибо. Только я не поеду с тобой. Попробую здесь. Я сам. Может быть, что-нибудь и получится. Диплом-то ведь у меня никто не отбирал.
- Ну, тогда прощай, Львович. - Назип протянул руку. - Живи, как хочешь. Мне надо ехать. Скоро поезд. А может быть, что-нибудь надо? Бабу, а?
- Такую, что ли? - Локотков перевел взгляд на жмущихся неподалеку к стенке вокзала двух тонконогих, плохо одетых замухрышек. - Нет уж, спасибо, обойдусь. Мне бы только переночевать, Назип. Ненадолго, перемогнуться, и все; может, всего ночь или две. Вот если бы ты в этом деле помог как-то…
Назип набычился, постоял с минуту, раздумывая; отошел к замухрышкам и стал о чем-то с ними говорить. Потом снова исчез.
Вернулся через полчаса - пьяный, довольный. Кивнул: "Идем со мной!" - и взял оба чемодана - свой и локотковский.
Шли недолго, - вскоре тут же, в пристанционном поселке, по взятому Назипом адресу нашли обшарпанный кирпичный дом и позвонили в одну из квартир первого этажа. Звонок за дверью отозвался резко, пугающе. Кто-то подшаркал, и высокий, в нос, мужской голос спросил:
- Кто?..
- Надо Ивана, - сказал Назип. - Если ты Иван, то открой.
- Я-то Иван, а вот ты кто такой? Я тебя не знаю. Уходи.
- Открывай, Иван, не тормози человека, если он на воле. Ты не нужен, переночевать надо. Адрес нам дал Семен Любов.
- А, Маляр! Где-то он пропал, пропал, мой дружок… - щелкнул замок, дверь отворилась, и выглянул сухой белесый мужик лет сорока, небрежно одетый. Локотков с Назипом вошли, повесили в прихожей пальто, и осмотрелись.
Квартира была однокомнатная, зачуханная до крайности. Кисло воняло из кухни, в комнате тоже был спертый кислый дух. Кушетка, обшарпанный стол, два стула - вот что там было. Еще прислоненная к стене раскладушка. Не разуваясь (пол был грязный) прошли в комнату, с любопытством косили глаза в сторону хозяина. А он все шнырял перед ними взад-вперед, и голосил:
- Ко мне вчера так-тось зашли ребята, сырков принесли, вина, все. Поговорили так, покумекали, да еще сбегали. Нонче проснулся - ох, думаю, беда… Трояк вот остался, так ведь до пенсии-то сколько ждать!
Назип моргнул Локоткову. Тот шагнул к прихожей, но башкир остановил его: "Сам схожу. Ты обживайся". Валерий Львович остался, сел на стул. А Иван суетился, суетился по квартире, делал вид, что убирается, а сам только легонько подмахивал с пола пыль, засоряя воздух. Ноги он слегка подволакивал; иногда верхняя часть туловища крупно вздрагивала, и рука делала неверное, конвульсивное движение. И голова дергалась. Натуральный инвалид. Он стрекотал оживленно, явно обрадованный приходои постояльцев, благодаря которым в доме снова возникнут еде и выпивка.
- У меня живут, живу-ут, да, и все!.. По закону моя квартира, и все, и имею право! Я с тобой и выпью, и поговорю, и поем, и все. А кому не нравится, так это мне наплевать. Ты человек, и я человек, и все, верно?
"Ну и ничтожество, однако, - подумал Локотков. - Ладно, черт с тобой, ночь-другую можно и здесь. Не больше, однако…"
Пришел башкир. Иван обрадовался, быстро-быстро зашуршал ладошками, побежал мыть стаканы.
- Слишком много ты взял вина, Назип, - сказал Валерий Львович. - Смотри, опьянеешь, а ведь у тебя поезд, ты не забыл?
- Не забыл, не забыл! Я все помню, не бойся. Эй, хозяин! Давай, гулять будем! - в глазах его и движениях появилась вдруг быстрая, хваткая звероватость, и этот теперешний Назип разительно не походил на того угрюмоватого, вразвалку ходящего большого башкира, каким его знал в заключении Локотков.
- Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик… - пел Назип, двигаясь возле стола и расставляя нехитрую закуску. Хозяин, дергаясь, похлопал в такт песне, и Назип отстучал по полу несколько колен лагерной "цыганочки". Локотков впервые увидал товарища танцующим, и удивился: "Что это с ним?"
- За тех, кого нет с нами! За тех, кто на вахте и на гауптвахте! За тех, кто в лесу! За тех, кто в зоне! - таков был первый тост, и все выпили его залпом, и стряхнули на пол остатки водки из стаканов.
- Ты сидел? - спросил Назип у Ивана.
- А как же! - ответил тот, снова сильно содрогнувшись.
- Тогда понимаешь… Наливай! За матерей, за мамочек наших родных, которым мы не принесли счастья!..
Локоткову после первого стакана стало жарко, он почувствовал сильную усталость, и расслабился. Некурящему, вдруг захотелось курить, говорить о своей прекрасной прошлой жизни, о науке с этими двумя людьми, разделившими сегодня его компанию. Слова Назипа о матерях как-то прошли мимо его сознания, поэтому он оторопел и испугался, увидав надвинувшееся вплотную, злое лицо башкира:
- Львович! Не хочешь пить за мать? Соб-бака-а!.. - он схватил Локоткова за ворот рубашки, начал перекручивать его, чтобы зажать горло. Валерий Львович вытянул вперед руки, уперся в лицо Назипу и стал запрокидывать его назад. Наконец, они отцепились друг от друга, и Локотков полетел с табуретки на пол. Поднялся, подошел к столу. Назип уже сидел, глядел выжидающе. Иван зыркал по углам, тревожно дергался. Локотков взял свой стакан, стукнул им о пустую бутылку, выпил и сказал:
- Вот за мать. Я же не против, какой разговор? Просто я не слышал тоста, Назип, задумался чего-то.
Тот вздохнул облегченно, улыбнулся:
- уперся в лицо Назипу и стал запрокидывать его назад. Наконец, они отцепились друг от друга, и Локотков полетел с табуретки на пол. Поднялся, подошел к столу. Назип уже сидел, глядел выжидающе. Иван зыркал по углам, тревожно дергался. Локотков взял свой стакан, стукнул им о пустую бутылку, выпил и сказал:
- Вот за мать. Я же не против, какой разговор? Просто я не слышал тоста, Назип, задумался чего-то.
Тот вздохнул облегченно, улыбнулся:
- Ниш-шего-о… А где твоя мать, Львович? Жива? Не здесь живет, нет?
- Нет, Назип. Живет на Алтае, в селе. Я тамошний. Когда-то я хотел взять ее жить к себе, и вот - такая получилась чепуха…
- Теперь ты к ней езжай, и живи с ней. Что тебе здесь делать? Мать всегда добрая, она примет.
Локоткова уж начало развозить, и он заговорил, смеясь и грозя пальцем башкиру:
- Я н-никогда-а… что ты! Думаешь, мать сказала там, что я сижу? Ни в жизнь, Назип! Я для них - человек! Большим человеком стал, понимаешь? Кум королю и сват министру, вот! И чтобы я сейчас приехал обратно? Я приеду, приеду. Но только тогда, когда снова стану тем, кем был. И не меньше! И… покажу всем, кто такой Локотков! - он мутно огляделся и крикнул: - А вы все кто такое?! Вон! Вон отсюда!..
Назин с Иваном расправили раскладушку, подвели к ней Валерия Пвловича, и осторожно положили.
Глубокой ночью он проснулся, попил, снова лег. В кухне горел свет, оттуда клубами валил табачный дым, и курлыкал голос хозяина Ивана:
- Сидят они с Фиксом в углу, оба, в натури, под балдой, и все. Я, как ни в чем не бывало, подваливаю к Сильве, и задаю свой вопрос: "Ты, девчонка, не забыла толковище на моей квартире? Атна-асительно Наташки?" Ну, она тоже сидела, все поняла, мигает, и толкает такую кидню: "Ты будь спа-акоен, в натури, Наташка будет твоя". Но! Кидаю ей: если твои слова, твои слова! - к примеру, окажутся ложью, не рассчитывай на красивую жизнь. И все. Тут Фикс пальчиком так делает, кричит мне: "Иван! Сильва, в натури, моя девчонка, какие ты имеешь намерения?"..
Локотков еще несколько раз просыпался, и все на кухне горел свет, бубнили нервные, захлебывающиеся голоса, и висел густой, медленно рассасывающийся дым.
Встал он рано. Оделся, обулся, вымыл лицо. На кухне все бубнили, и никто не обратил внимания на его возню. Собравшись, он заглянул туда:
- Эй, Назип! Так ты и не уехал вчера домой?..
- Ш-шерт с ним! - башкир поднял на него налитые кровью глаза. - Не в этом дело. Не в этом дело, понимаешь ты?!
Валерий Львович испугался, что тот полезет сейчас снова в беспричинную драку, и сказал торопливо:
- Да-да, конечно! Мне надо идти, пока! Иван, я приду еще ночевать, так что чемодан оставляю. Давай, Назип!
Он пожал вялую, пухлую руку товарища, глянул еще раз в толстое, бессмысленное лицо с вывороченными губами, и вышел на улицу. Думал, уходя от приютившего его дома с грязными стенами: "Ну, вот Назип и счастлив, доволен, как рыба в воде. Для таких, как Иван, он - свой, притом король. А я? Пока мы были с ним вместе, в одинаковой одежде, сжатые одинаковыми рамками, он много бы сделал для меня, и искренне. Еще вчера было так. А теперь он стряхнул с себя все это - и что я для него? Пыль, ерунда, осколок прошлого, камешек на дороге".
4
Первым делом на сегодня стояло - покупка Юльке пальто. Он поехал к центральному универмагу, и до его открытия торчал в сквере, сидел на холодных скамейках. Ранние милиционеры поглядывали на него (на каждом освободившемся из заключения лежит своя, особая печать, - Локотков знал про нее раньше, а теперь и ощущал), однако проходили мимо, не трогали. Люди торопились на работу, выплескивались из трамваев, троллейбусов, разбегались по учреждениям. От их вида в груди Локоткова опять заныло, и он горько ощутил свою ненужность, неприкаянность. Открылся магазин, Валерий Львович вошел в него, побродил, но - в секции одежды не продавали детских пальтишек. "Дурак! Как я сразу не сообразил!" - казнил он себя, направляясь к "Детскому миру". Однако сейчас, когда улицы опустели, открылись магазины, и впереди маячила конкретная цель - жить стало все-таки легче, и не так точило одиночество. Надежда снова махнула крылом, и Локотков приободрился. Зашел в буфет, поел, выпил два стакана скверного горячего кофе.
В магазине он долго выбирал пальто для дочери. С утра у него была мысль: подождать, когда Юлька придет из школы, и вместе с ней сходить за обновкой. Все же пришлось отказаться, подумав: у девочки сейчас другая семья, другая жизнь. Зачем же пугать ее, тащить куда-то, соплиться и слезиться, внушая ей представление о вещах, которые она и знать-то не должна? И чем дольше не узнает, тем лучше, тем меньше урона детской психике! Вдобавок совместный их поход в магазин непременно чреват был новой вспышкой Ирининой ненависти, окончательным крушением последних связей. А зачем это ему сейчас нужно?
Вдвоем с продавщицей они выбрали хорошее пальто - песочного цвета, из плотного материала, модного покроя. Локотков остался доволен. Только бы подошло!
На троллейбусе он поехал к дому, где жил когда-то. Поднялся к квартире, и стал звонить в дверь. Никто не ответил. "Нет дома, - подумал Локотков. - Что же делать с пальтишком?" Позвонить к соседям, и попросить, чтобы отдали - это будет не то, да и не спастись тогда от вопросов, любопытных косых взглядов. Дождаться все-таки Юльки? Выскочить перед ней, словно чертик из табакерки… А если поехать в университет, вручить пальто самой Ирине? Если она там, конечно. Пожалуй, так и надо сделать, и это будет самое верное. Во-первых, есть повод появиться в вузе. Во-вторых, пользуясь этим поводом, можно тихонько, как бы невзначай, попробовать разведать обстановку…
Дыхание у него сбивалось, когда он поднимался по университетской лестнице, проходил мимо швейцара, прижимая пакет с пальтишком. Посмотрел возле деканата расписание Ирининых занятий. Так. Теперь предстояло найти аудиторию, где вела семинар бывшая жена. В поисках ее он долго бродил по университетским закоулкам, и еле успел к звонку.
Потянулись в коридор студенты, а Ирина все стояла у доски и что-то объясняла. Увидав заглядывающего в дверь Валерия Львовича, она вздрогнула, осеклась, и, оборвав фразу, пошла из аудитории.
- Зачем ты сюда явился?! - прошипела она. Лицо ее загорелось, пошло пятнами. - Совсем с ума спятил!
- Я принес пальто Юльке. Ты же сама сказала вчера… На, возьми. И скажи - почему такой гнев? Разве я не могу уже и появиться здесь?
- Господи! - фыркнула она. - Да сколько угодно. Ради бога. Только не в моей компании, ладно?
- Что я - стал парией для тебя?
- Парией, не парией… Просто ненужной персоной. Нежелательной. Знаешь, какой был шум, когда тебя посадили? Я, и то еле удержалась. Ректор сказал: "Чтобы духу его больше здесь не было"…
- Черт! - топнул ногой Локотков. - Этого я не знал. Выходит, надеяться не на что. Что же теперь делать?
- Ты… неужели ты всерьез рассчитывал, что тебя возьмут на кафедру, обратно? После того, что натворил - снова на преподавательскую работу? Ну, Локотков, мечтатель… Не лукавь сам с собой, брось несбыточные надежды, и иди, как это говорится… в народное хозяйство. Там нужны рабочие руки. Дворники, землекопы, разнорабочие. Да, у тебя ведь должна быть специальность - там учат, я слыхала…
Студенты с любопытством глядели на нее и на худого, горбящегося, коротко, не по-вольному стриженого мужчину, пытаясь, видимо, догадаться: кто же это такой может быть?
- Ступай, спасибо за пальто.
Пошла, покачиваясь, обратно в аудиторию - сытая, фигуристая, с пакетом в руке. "Как одета, стерва! - злобно подумал Локотков. - А дочери на пальто денег не могут найти, оно и стоит-то копейки…"
С проходящими мимо преподавателями Локотков не здоровался - боялся, что не ответят. Вот как! Пути обратно прикрыты, и надежно, кажется. Туши свет, кандидат… Однако не уходил, бродил и бродил по коридорам, держась одной стороны, словно попавший туда впервые абитуриент. Он пытался растравить в себе чувство неправедно изгнанного, вызвать злость, но из этого ничего не выходило - куда ни кинь, все получалось справедливо, и от холодного сознания того становилось все жутче. Темно, страшно… Как тогда, в Петропавловке.
5
Он учился в аспирантуре, и приехал в Ленинград в научную командировку. Локотков оказался тогда впервые в Ленинграде, и города совсем не знал, и намеревался изучать его весьма тщательно - как-никак столбовая дорога Истории текла и через него, и была в этом месте каменной, прямой, государственной. Доски на зданиях потрясали его, содержание некоторых он помнил еще со времен учебы в вузе. Например: "БАСТIОНЪ ТРУБѢЦКОЙ ОДѢТЪ КАМНЕМЪ ПРИ ИМПЕРАТРИЦѢ ЕКАТЕРИНѢ, 11. 1785 года". Это уже было в самой Петропавловке, куда он поехал через неделю пребывания. Посещение крепости Локотков замышлял для себя как мероприятие очень и очень важнее: некогда там, в одной из камер-одиночек, отбывал наказание видный революционер-народник - объект научного интереса Валерия Львовича, центральная фигура его кандидатской диссертации. Пока копался мелкий материал, добывались цифры, фактики из архивов - сам герой существовал для Локоткова лишь в гипотезе, собранной из житейских незначительностей (например, он знал, какой сорт табака любил курить революционер), а никак не плоти, в виде человека, стоящего в сюртучке на каменном ледяном перекрестке, где звон православных колоколов, тучи кладбищенских галок над головой, едущие за идею на эшафот люди в шапках из грубого шинельного сукна… История вытолкнула его на поверхность, зарядила ненавистью, жаждой дела - и, взмахнув вечным, неустающим крылом, сомкнула ему веки, когда пришел срок. Но Локотков понимал также, что жизнь и деятельность человека, уместившиеся на каком-то временном отрезке, невозможно вычислить полностью только содержанием его статей, иных выступлений, писем, допросных протоколов, знанием круга общений. Как-никак, было и другое: гулял с бонной, играл в карты с прислугой, ловил карасей в деревне, в гимназии - пускал бумажных ворон и пакостил нелюбимым учителям, влюблялся, писал записки, мучился, терпел унижения, голодал… Словом, жил в эпохе. И предстояло уловить ее суть, такт ушедшего ее дыхания - а дальше станет уже проще, целый пласт Истории вскроется перед тобой, и станут понятны силы, катающие мягкие клубки дворцовых интриг, галдеж в торговых рядах по базарным дням, редактор в бобровой шубе, едущий на извозчике отбывать арест. А как это сделать? Выпускнику провинциального факультета, мизерного и малоспециализированного, менее всего ориентирующегося на развитие научных наклонностей (учителей! учителей!), Локоткову приходилось тяжелым трудом, упорным усилиями ума и воли добирать свободу в овладении материалом, умение мыслить теоретически отвлеченно, ощущение слитности со временем, - те данные, которыми отличались даже весьма заурядные выпускники столичных вузов. Зато сколько было открытий, мятного холодка новых мыслей! Лично для него диссертационная работа, как считал Валерий Львович, должна была приоткрыть завесу над временем, по которому он собирался в дальнейшем специализироваться. Полнейшая ориентация, тонкое чувство эпохи, основанная на том раскованность - какую это даст власть над студентами, уважение в ученом мире, возможности для будущего!..
А надо признать - все это было. И что же получилось в итоге?..
Так вот - свое врастание в нужную эпоху Локотков решил начать не откладывая, сразу по своем приезде в Ленинград. Попав с последней группой экскурсантов в Петропавловскую крепость, он, улучив момент, отстал от своих и юркнул в одну из открытых камер каземата. Люди ушли, прогремели замки на дверях, погас свет. А он остался.