Владимир Соколовский
ПЛАНИДА
Повесть
1
Так дело было. Как поперла немчура по всему фронту - валит валом, пулеметиками стрекочет, рвет подметки на ходу. Бежали, бежали, покуда от полка поменьше батальона не осталось. Остановились тогда, отдышались. Помитинговали. Никифор в первых крикунах ходил: за что воюем-то, братцы? Домой пора, семьи ждут! Откричались, подняли на штыки офицеров, какие в живых остались, и - кто куда. У Никифора митинговый азарт еще не кончился, глаза вразбег, дышит тяжко: кому еще окопную правду-матку показать - ну-ко, подходи! Никифор Крюков большевик с шестнадцатого году - окопного дерьма понюхал, по трое суток, не подымаясь, в болоте лежал, да живой остался - тронь-ко его. А ведь глотку сорвал, когда кричал серой лошадке (в те поры сам господин-товарищ Керенский по фронту ездил, перчаточкой помахивал), что кончать пора эту войну до победного. Ну, господин-товарищ, я до тебя и в Питере доберусь, ты у меня еще барыню спляшешь, как старый солдат Крюков разить тебя почнет.
Почистил Никифор свой трофейный "манлихер" и махнул прямым ходом в Питер. Партийный документ в полу шинельную зашил, шинель в скатку, мешок на плечо и - айда к господин-товарищу в гости. Самокруточкой попыхивает, солдатские сухари грызет. Кончились сухари - выпорол документ, заховал в фуражку, толкнул мужику за два каравая хлеба. Опять хорошо. Однако притомился. Аж только к середине августа в Питер пришел, отощал, поизносился сильно. Но - в городе пободрел, приосанился - столица! Идет по набережной, смотрит: офицерики, господа с дамами гуляют, волками на него глядят. Раненько ты, Крюков, штычок в земельку засадил. Однако приспосабливаться надо, а то - фюйть! - только и был. Выглядел Никифор офицерика поплоше, пообод - раннее, - так и так, ваше благородие, разрешите обратиться! У того взгляд тоже волчий, корежит под ним Крюкова, однако форс до конца держать надо. Позвольте узнать, господин прапорщик, какая власть в энто время на Руси быть имеет: его величество божьей милостью, али… Керенский господин? Тот оторопел, буркалы выпучил: кто таков? - Так и так, вашбродь, из плену германского следую, надысь попал в отступлении, а потом аж через всю Румынию драпа задавал. Плохо в плену, вашбродь, тяжко. То ли дело Расея-матушка! - Ну-ну, молодец, хороший солдат. А как сейчас надумал - бунтовать или России служить? - Служить, ясно дело, вашбродь. Подобрел офицерик. Рассказывает. - Сейчас, - как фамилия-то? - Крюков, судьба России решается. Большевики голозадые (слыхал, нет?) вздумали бузу поднять: дескать, давайте исконних хозяев помойные ямы заставим копать, а мы к ним в начальство пойдем, да пусть-де они нас "товарищами" называют. А мы их - кха! - к ногтю, чтобы не щеперились, - вот они теперь и сидят по норам, как крысы. Но - ждут моменту, чтобы основы подточить. Потому господин Керенский строго власть держит. Все начеку! У нас строго! Документы твои где?!
Вытащил Никифор свою солдатскую книжку, - стоит, ни жив, ни мертв. Офицерик поглядел, губами пошлепал, говорит: идем! Пошли. Привел он Никифора в какой-то дом с часовым, завел, в кабинетик затолкнул, сам - следом. Сморит Никифор: сидит за столом то ли лысый, то ли бритый штабс-капитан, пишет. Увидал их, - вежливенько так: чего изволите, господа? - Прапорщик Бурыго, - офицерик докладывает, - вот, господин штабс-капитан, пленного привел, посмотреть надо - не шпион ли? - да определить. Подскочил к нему штабс-капитан, ручку жмет, - благодарю за службу! - Рад стараться, - говорит. И ушел. Остались Никифор со штабсом вдвоем. Посмотрел на него ястребом офицер, поспрошал, - да и в кутузку. В карцер, значит. Там разберемся, мол. Отвел солдат Никифора в карцер, на замок запер. Разделся Никифор, сидит, вшей щелкает. Солдат хлеба с кипяточком принес - кайфуй, Никифор Степаныч, отдыхай с дорожки. Наган, правда, при обыске отобрали, ну да на кой он леший в камере-то? Кого им стрелять? Хорошо, что хоть фуражку оставили, повесил ее на гвоздик - вот, спокойно на душе.
Часу не прошло - вталкивают в камеру солдатика, хмыря конопатого, оборванного, глаз подбит. Сидит Никифор, помалкивает. А тот, как втолкнули его, к двери бросился, орет, кулаками стучит, лбом ее лупит. Потом угомонился. Показывает Никифору глаз свой подбитый: вот, дескать, как они к нашему брату, политическим. Глазом Никифор не ведет. Кто, говорит, и политический, а кто и за просто так, вроде как карантин после плену, потому как у пленных, ученые люди бают, вошь сильно едучая. Ежли после плену карантин, как мне, не устроить - повыест эта вша всех начисто. Ни один человек, кроме пленного, супротив этой вши не устоит - враз счахнет. Притих конопатый, в угол забился. А Никифор знай свою линию гнет. Наше, толкует, дело солдатское, знай стреляй-коли, смутьянов искореняй, врагов изничтожай, господа офицеры знают, что велят, - давай, поворачивайся!
Потом хвастаться стал. Я, говорит, унтер-офицером был, это тебе, быдло, не шиш с маслом, всю роту в руках держал, со мною сами ротный их благородие поручик Кругловский за ручку здороваться изволили. А ты, хамская харя, на них, благодетелей-то, зло замыслил, да еще меня политическим обозвал, - ну, берегись, тля конопатая. С нар спускается, и - хлобысь! - между глаз. Тот заорал по-дурному, к двери бросился, опять стучаться стал. Глазок - щелк! Замок скрежетнул, вошел в камеру усатый подпоручик: что за шум? - Так и так, вашбродь, сусед шумный попался: политическим меня лает, на бунт подговаривает. Сгреб подпоручик конопатого за шкирку, выбросил в коридор. - А ты, - Никифору, - посиди, - говорит. Ушел. Ухмыльнулся Никифор, фуражечку под голову положил, и - охо-хо! - давно под крышей не спал, - уснул. Да крепко так.
Проснулся - вызывают. Говорит штабс: часть твоя, Крюков, числится как без вести пропавшая, нет возможности справку о тебе навести, ну, да я тебе верю. Ты хороший солдат - верно? А вот только скажи мне: зачем ты посторонним людям говоришь, что унтером был? Так точно, вашбродь, был! Ну-ну, это верно, но вот в книжечке твоей солдатской написано, что был ты и ефрейтором, и унтером, а потом в солдаты разжалован. За что, голубчик? Мнется Никифор: зазорно сказывать, вашбродь. Ну-ну не бойся! Представь себе, к примеру, что я и не офицер вовсе, а… друг твой, что ли… Расскажи! Думает Никифор. Если знает лысый, - нет, бритый черт, что за агитацию разжаловали - беда тогда. А не знает, так… Да заворовался, вашбродь, продукт ротный на водку наменял! Виноват. Ощерился бритый - нет, пожалуй, лысый, - смеется, значит: нехорошо, братец, воровать. Бьют за это. И больно. Так точно, вашбродь. Уж как меня били-и - и вспомнить страшно. Ну-ну, говорит. Правильно били. Не воруй. А вот родину ты, Крюков, любишь? - Да я… - зашелся Никифор. - Да вашбродь… - Молодец. Хороший солдат. Надо ей послужить, родине-то. Определяю тебя, Крюков, в особый батальон господина полковника Сыроштана. Боевой командир. Боевой! Как услышит про большевиков, аж… - штабс скрипеул зубами. - Верно ему служи, а главное - России-матушке! Не забудет она тебя. Ступай теперь. Ляхов, отведи!
Поглядел Никифор в последний раз на штабса: нет, бритый, молод больно! - и ушел. Да не один. Даден был ему в провожатые солдат, - все на месте, и штык примкнут. Хоть он и сзади не шел, а топал рядом, покуривал да рассказывал, как у них в деревне поп купается: разденется, брюхо то-олстое, и - плюх-плюх! - хха! - однако Никифор не рискнул: затопырит штыком али стрелит - то-то и оно! А бежать куда? Загрустил, одним словом. Привели Крюкова к воротцам, сдали с рук на руки: вот, в батальон полковника Сероштана определить велели. Ну, пойдем, служивый. Привели в канцелярию. До вас, господин полковник! Смотрит Никифор - сидит за столом карапет в полковничьих погонах, смуглявый - страсть! - подбородок аж синий, а нос картошечкой. Занятно. - Кто таков? - Рядовой Крюков, вашсокбродь! - Большевик? - Никак нет. - Молодец. Хороший солдат. Отправляйся в баню, мойся, новое барахло получай. Служи исправно, за нами не пропадет. Вопросы есть? - Так точно, есть просьбишка. Дозвольте, вашсокбродь, фуражечку старую оставить, да наган мой выдать прикажите, в память о дружке убитом… Никифор прослезился. - Ну, - фыркнул полковник, - отставить! Разрешаю. Только - я тебе, а ты уж мне. Исправно служи. - Слушаюсь!
Вышел Крюков из штаба, посмеивается. Вот вы какие стали. Жалостливые. Ну, ладно…
2
Так и стал Никифор солдатом в отдельном батальоне полковника Сыроштана, в роте поручика Рябухи, во взводе подпрапорщика Кусакина. Народ в батальоне подобрался один к одному: хитрый, матерый, в большинстве из зажиточных мужиков. Но - дело свое знали крепко. Попробовал было Никифор к ним с политикой подлезть - оборвали на-раз. На то, дескать, начальство есть, а твое, стало быть, дело - что прикажут. Вот ведь какой народ. А в общем ничего, служить можно. Поят-кормят, в увольнение пускают, в баню водят, - а много ли солдату надо? После окопов и постель чистым раем покажется. А служба - что ж, не стреляют - и ладно.
Однако по прошествию времени почувствовал Никифор душевное беспокойство. Неладно получается.
Пошел как-то в увольнение, ткнулся туда-сюда, - нет никаких признаков партийных руководителей. Да как же, думает, так? Не может такого положения быть. В казарму пришел, билет партийный из фуражки выпорол, в карман сунул - на всякий случай. Разузнал у братвы, где в Питере смутьянское гнездо, да и отправился в другой раз прямо на Путиловский, в жилую часть. Ходит, приглядывается. Увидал мужика, вид вроде рабочий, кинулся - а тот от него бегом. Разозлился Крюков. Но ходит. Вдруг смотрит: идет какой-то мужичок, хромает. Ну, этот не убежит. И - к нему. А тот и не думает бежать, идет себе потихоньку. Подошел к мужичку Крюков, - здравствуйте, - говорит, - товарищ. Здравствуйте, - отвечает. - Такое дело, - засуетился тут Никифор, - как бы мне большевиков обнаружить! Удивился мужик, заскреб подбородок: а зачем они тебе, большевики-то? Их тут многие… разные… ищут. Эх, была не была! - махнул рукой Никифор, - вытащил билет из кармана, сует хромому. Посмотрел тот билет, отдал обратно, внимательно так Никифора оглядел: а ежели, мол, казачков сейчас свистнуть, так как? Эвон они - гарцуют! И свисточек достает. - Эхма, - думает Никифор, - вот промахнулся-то! И "манлихер" из кармана тянет. Постояли так-то с минуту: один не свистит, а другой не стреляет. Усмехнулся хромой, свисток в карман опустил. - Ну ладно, - говорит, - "товарищ", давай разойдемся потихоньку. - Я вам не товарищ, - злобно урчит Никифор, - гнида буржуазная, я таких разил и разить буду, потому прошу сей момент проститься со своей расподлой жизнью. Испугался мужичок, аж посерел весь. - Слышь, - шепчет, - ты вроде и впрямь парень-то свой, вот суприз приключится, если ты меня закончишь. Сунул Никифор оружие обратно в карман: ну, если так - веди! Замахал тот руками: што ты, што ты! Да меня после того и самого… Нельзя! Конспирация! Слыхал, нет? Ты вот што, служивый: здесь стой, а я приду скоро, мы с тобой одно дело смекаем.
- Стоп, - сгреб его за шиворот Никифор, - стоп. А ежли обманешь - тогда што, а? Понурился мужичок: ну, тогда, - говорит, - не знаю… Не хошь - не верь. - Ладно, - скрипнул зубами Никифор, - ступай! И мужичок ушел: свернул в проулок и как растворился. А Никифор встал за домик; руку в кармане держит, наган на боевой взвод поставил. Вот выходит опять тот мужичонко, сверток в руке, глазами по сторонам шастает - ищет. Подошел к нему Никифор, тот ему сверток сует. - Тут, - говорит, - листовки, так вы, товарищ, того… распространяйте. Солдат - он тот же рабочий или крестьянин, должон разобраться что к чему. Сами понимаете. - Понимаю, - закивал Никифор, - спасибо, товарищ, не знаю, как вас звать-величать… - А и не надо, - отвечает тот. - Может, свидимся еще - тогда и познакомимся. На том и расстались.
Спрятал Никифор сверток под рубаху, и - бегом в казарму. - Сейчас, думает, агитацию почну учинять! Однако одумался. Подозрительно будет, если после его увольнения листки по казарме пойдут. Выждал, когда вся рота в город сходила, да и растолкал их ночью по сапогам, что у постелей стояли. Утром, ясное дело, шум. Кто читает, кто к начальству с листовками бежит, кто в сортир… Потом тягать стали. Никифор, правда, сразу к ротному с листовочкой пошел: какая-то, вашбродь, гнида большевицкая завелась!
- Молодец, Крюков! Хороший солдат. Следи немножко… Посматривай. А потому, как Никифор к ротному сходил, его и тягать особо не стали, - так, поспрошали: в виду никого не имеешь? Разговоры кто, к примеру, ведет? - Никак нет! - Ну ступай, да давай - посматривай…
Тут беда приключилась. Утихла эта заваруха, строгости появились: никуда не стали выпускать. Одна казарма да плац - ножку тяни! Веселей гляди! Какая тут связь! Ну, это ладно. Да подходит спустя некоторое время к Никифору с соседнего взвода солдатик - замухрышный такой, Андрюха Ракитин. Отзывает его в сторону, и жарко так шепчет: слышь, а я ведь зна-аю! Сам видел, как ты листки в сапоги совал. Проснулся по малой нужде, гля - а ты возле кроватей шастаешь. Так и не пошел: до утра почти маялся.
Сильно испугался Никифор, однако крепится, виду не подает. - Ну и што теперь, - говорит, ты задумал? Почему начальству не доложил? Ухмыляется Андрюха: чего мне начальство? Али оно крест за тебя навесит? Нужон он мне. А уж с тебя, друг сердешный, потяну-у я теперя. Штобы завтра была мне бутылка вина. Шан-пан-скова. Понял? - Понял, - уныло покивал Никифор. Наскреб денег, отдал солдатам, что в караул по городу ходили, - купате, ребята, шампанского бутылочку, тошно чегой-то…
Выпил Андрюха при Никифоре всю до донышку, даже капельки не предложил, - опьянел. - Ну вот што, - говорит, - давай завтра меня к девкам веди. Фитьфебелю я скажу - мы земляки, - а ты ему подмажь, штобы он нам увольнения выхлопотал. К девкам поведешь. За свой щет. Да не зыркай, а не то живо! Господин полковник шутить с тобой не будут! Ишь, зазыркал!
Покрутил-покрутился Никифор назавтра возле начальства - вырвал две увольнительных. Отправились они с Андрюхой в город. Пришли к одному "красному фонарю", зашли - только купчишки да аблакаты, супротив солдата одеты дюже изрядно, - не пустили. Пришли к другому - офицеры прогнали. Вот тебе и свобода! За што боролись? - злится Андрюха. Наконец набрели на домик поплоше, в темной переулочке. Зашли. Ну, там уж публика своя: мастеровые, солдаты, даже один юнкеришко затесался. И очереди почти нет. Сели, выпили с девицами, чин-чинарем. Андрюха себе девку рыжую, самую толстую углядел. Потом по кабинетам разошлись. Никифор быстренько, по-солдатски, на ходу портки натягивая, оттуда выскочил, смотрит - нет еще Андрюхи. Хорошо. Мамаша, получи за двоих! Мне-то некогда, а друг меня - побудет маненько. Мамаша в бутылку лезет: плати, кричит, за друга за два часа! - Помилуй, баушка! - Плати, говорю, а то выгоню его сейчас! Заплатил.
Вышел, встал за угол, закурил; ждет. Часу не прошло - выскакивает Андрюха, веселый, пьяный; гуда-сюда глянул и затопал по улочке. Никифор за ним. Услыхал Андрюха его шаги - заоглядывался, быстрее пошел, Тут Крюков крикнул: Андрей! Обожди! - и пустился к нему бегом. Андрюха остановился, обрадовался, руки раскинул: Крюков! А я думал - куды ты задевался!.. - и вдруг по-поросячьи завизжал, увидав наставленный наган.
Добежав до канала, Крюков выбросил "манлихер" в воду - от греха подальше, осмотрел шинелку на предмет крови - нет, все в порядке, - и пошел в батальон. Там сказал дежурному офицеру, что ходил с Ракитиным в веселый дом, он-то по-солдатски, а тот остался: впервой, знать-то, вашбродь, - ххе…
Назавтра зачитали приказ о запрещении ходить по городу в ночное время вне строя: ночью большевистскими элементами был застрелен рядовой Ракитин. Крюкова не подозревали - так, пришел какой-то прапорщик, отобрал показания, удовлетворенно хмыкая - и все. Времена стояли смутные, бестолковые…
Никифор томился. Дни холодные, в казарме, как в тюрьме, только вечерами повзводно выгоняли на улицу, и - хруп-хруп! хруп-хруп! - стучали сапоги. В середине октября стали в парные караулы по городу посылать. Готовились к чему-то. Сходил Никифор раз в караул, огляделся, понял, что к чему. Пошел в другой раз. Штык примкнут, подсумок полон. Не зевай, солдат! Рядом - старый ефрейтор Кузьма Гусев, дома пятеро ребят, а вот туда же - закрутила война, своего умишка нет - чужим не одолжишься. Супротив офицеров - да вы што! - ни в жисть. Так и служит у Сыроштана. Письмо от бабы получит - воет на всю казарму, но - ни-ни! - крепко почтение в задницу вбито… Запорол бы его штыком - опять ребятишек жалко: пятеро, как-никак! Наконец решился Никифор: слышь, Кузьма! Ты как обо мне думаешь? Удивился Гусев: да никак. Справный солдат. - Справный, говоришь? А я ведь, знаешь, тово… Большевик! Опять удивился Кузьма, но не так, чтобы очень. Завздыхал. Вона как. Пошто же мы тебя раньше не стрелили? Потайной ты, што ли? Вроде шпиона, ага? - Да так… получилось… - отвечает Никифор. - Ну ладно, а как дальше службу продолжать думаешь? - Да уйду я сейчас от тебя, Кузьма. Заволновался ефрейтор, зешеперился: я тебя тогда, Крюков, по уставу стрелить должон! - Ну, это уж кто кого, - усмехнулся Никифор; винтовочку с плеча снял, затвором пулю дослал, - моя пуля раньше тебя, старика, найдет. И - винтовку вперед, тихонько пошел спиной вперед возле домов, держа Гусева на прицеле. А ефрейтор стоит, понурился. Вдруг метнулась у Никифора с писком из-под ног какая-то барыня, - испугался он, повернулся, и - бежать. А Гусев винтовку расторопно приспособил: бабах! - ему вслед. Еще раз. Заметался Никифор по улице, потом, опомнясь, свернул в переулок; попетлял в дворах, пока не успокоился. Сыро, холодно, спать негде. Залез в пустой сад, ночь продыбал. А утром, как мосты навели - на Путиловский. Пришел на улицу, где хромого когда-то встретил; стоит, ждет. Да так и не пришел хромой. Голодно, холодно. К встречному-поперечному подходить боится - мало ли что, зачем это надо, коли знакомый есть? Ночью привалился к заборчику огородному, вроде пьяного, - опять перебился. Однако на другой день встретил друга сердешного. Идет по улочке и хоть бы хны. Шкандыбает. Обрадовался Никифор, закричал ему, замахал руками. Тот не понял сначала - не узнал, что ли. Да это ведь я, я, забыл солдатика-то, в рубахе я тогда был, на энтом месте! Признал. Тоже смеется: как здесь оказался, служба? - Да вот… хватит… - Никита сморкнулся. Тот посмотрел одобрительно. - Ну, пойдем, - говорит. - А что винтовку с собой принес - это хорошо. Сгодится. Привел Крюкова в старенький домишко; хозяину, таракану усатому, сказал: вот тебе, Степан, революционный солдат - как звать-то? - Никифор. Ты его определи. Кивнул Степан: Ну, давай знакомиться. Обстановка, значит, такая…