Возможно, его брат клеил самый важный пептид на свете…
***
Его растрогал этот мейл Блажея. В нем чувствовалась такая печаль и горечь. А постскриптум: "Если бы можно было повернуть время вспять и все начать сначала, то я бы построил свою жизнь так, чтобы иметь больше времени для людей, а не для проектов и науки" – был похож на признание, что брат неправильно построил свою жизнь. Марцин, зная, что Блажей добился подлинного, никем не оспариваемого успеха в свой деятельности, не мог понять причин его разочарования.
Он немедленно ответил брату. В течение следующих трех месяцев письма из Штатов приходили регулярно. У Марцина было ощущение, что за эти три месяца он узнал брата куда лучше, чем за годы детства в Бичицах. Человек, имевший все основания гордиться своими успехами и пользоваться их плодами, оставался все тем же стеснительным Блажеем, которого матери приходилось выталкивать из строя учеников, чтобы он получил награду за отличную учебу в начальной школе. Он выходил весь красный, когда звучала его фамилия, и как можно скорее старался спрятаться среди одноклассников. Когда они садились за стол ужинать, он всегда ждал, когда остальные наполнят тарелки, и только после этого брал свою порцию. Иногда ему оставалось всего ничего, на самом дне миски. Но он никогда не жаловался. Клал себе остатки и ел так же долго, как остальные, чтобы никто не заметил, что у него меньше всех. Такой он был всегда. Он не любил быть на виду. А теперь ему приходилось стоять в свете прожекторов.
После возвращения Блажея из Вашингтона в Гданьск переписка резко оборвалась. Брат не отвечал на мейлы. Марцин начал тревожиться. А через полтора месяца обнаружил в почте письмо от Сильвии, жены Блажея. Он удивился. Сильвия никогда не писала ему.
Марцин,
Блажей ушел от нас. Я попросила его сделать это. От бессилия и отчаяния. Но он ничуть не противился. И это для меня больнее всего. Он собрал свои книги и исчез. Илонка даже не заметила этого. Она думает, что папа опять куда-то уехал.
Сильвия.
Марцин на следующий же день отправился к Блажею. Поздним вечером он был в Гданьске и прямо с вокзала поехал на такси в институт, где работал Блажей. Охранник провел его в кабинет на четвертом этаже. Маленькая темная комнатка, где негде повернуться и где все свободные поверхности завалены книгами и бумагами. На стенах листы со схемами химических структур, стрелками, комментариями и восклицательными знаками. На маленьком столике у окна кипел чайник. У стены за металлическим столом, на котором стоял компьютер, сидел Блажей.
– Пан профессор, я к вам гостя привел, – сообщил охранник, войдя в кабинет.
– Марцин! Почему не позвонил? Я бы встретил тебя на вокзале…
Блажей обнял Марцина. Похудевший, обросший, в черном шерстяном свитере, он стоял босой перед братом и украдкой утирал слезы.
– Сейчас я сделаю тебе чаю. Вода уже закипает, – чуть слышно произнес он, – садись.
Блажей выдвинул из-под стола стул (весь пол в кабинете был устлан листками бумаги), достал из шкафа чашку и, поднеся ее к лампе, стоящей на столе рядом с компьютером, проверил, чистая ли она.
– Ты долго не писал, я уж забеспокоился, не случилось ли что, – сказал Марцин и тихо добавил: – Вчера я получил мейл от Сильвии.
Блажей резко обернулся, пролив кипяток. Он сложил руки перед грудью, как для молитвы:
– От Сильвии?
И он начал рассказывать. Ходил между сидящим Марцином и столом, на котором стоял компьютер, и говорил, говорил… Словно он давно ждал, что наконец кто-то придет и попросит все рассказать.
***
Сильвия родила ему Илонку. Это было самое главное, что могла дать ему жизнь. И самое главное, что могла у него отнять. И поэтому Сильвия – самая главная женщина в его жизни. И такой она останется навсегда. Она не только родила. Благодаря ей Илонка именно такой ребенок, какого он хотел иметь. Самая чудесная девочка, какую только может подарить судьба и которую не стыдно оставить после себя. Впрочем, к тому, что она такая, он тоже причастен. Да, через три месяца после ее рождения он уехал на год в Штаты, чтобы сделать докторскую диссертацию, но это было необходимо. Поехать-то он должен был полутора годами раньше, но ввели военное положение, его интернировали, так что о поездке можно было не мечтать. И только в октябре 1983 года он получил разрешение на выезд. Так что целый год дочурку он не видел.
Заниматься научной работой в Польше было невозможно: под биохимией здесь понималось создание для сельского хозяйства новых искусственных удобрений или выведение посредством генетических манипуляций новых сортов кукурузы. То, что он в Бичицах помогал матери убирать урожай, вовсе не означает, что как биохимик он должен любить сельское хозяйство. Ну не мог он, не мог отказаться от такого исключительного шанса. Однако он оставил Сильвию одну с ребенком вовсе не ради карьеры. Плевать ему на карьеру. И его тошнит всякий раз, когда она при любой возможности произносит это слово. Он оставил их для того, чтобы, когда он вернется, они могли гордиться им. Без этой докторской степени, полученной в Штатах, он стал бы специалистом по искусственным удобрениям или автором сорта кукурузы, которая растет горизонтально, а не вертикально. Он не желал быть "биохимиком в польских условиях". Можно быть прекрасным и знаменитым польским историком, но не польским биохимиком. Биохимия – это не Польско-Литовская уния. Ее нельзя изучать в архиве в Белостоке. В биохимии прошлонедельная информация становится архивным достоянием.
Он хотел что-то значить. Он был молод и наивен, и ему казалось, что значимость в науке можно обрести только и исключительно благодаря знаниям. Теперь-то он знает, что в действительности все не так. Но здесь это неважно. Да, значение имеют также его коллеги, которые никогда не работали столько, сколько он, и уже в пять вечера, а то и раньше приходят домой, но их значение иллюзорно. Значат они не больше, чем дикторы, объявляющие прогноз погоды в вечерних телевизионных новостях. К ним серьезно не относятся. Во-первых, потому что какая-то погода все равно будет, а во-вторых, ежели утром она не согласуется с прогнозом, то это вызывает, самое большее, насмешливое раздражение. Он хотел заниматься по-настоящему важными проблемами. Потому и оставил Сильвию с трехмесячной Илонкой и уехал на год в Штаты.
Да, на Рождество он сам с собой делился облаткой в опустевшем колледже. Даже охранник уехал домой. Да, он стоял на морозе с бутылкой вина в замерзшей руке и из телефона-автомата возле общежития три часа набирал код Гданьска. После кода Польши шли длинные гудки, но стоило набрать 58, код Гданьска, как сразу начинало пикать "занято". Вино кончилось, и он от злости разбил бутылку о будку автомата, поранив лоб осколком стекла. До сих пор, когда он откуда-нибудь звонит по автомату в Гданьск и набирает 58, у него дрожат руки.
То, что он атеист, абсолютно неважно. Для него Рождество имеет символическое значение. Если ты гураль, родился в Бичицах и у тебя была такая мать, как у них, невозможно относиться к Рождеству как к какому-то языческому суеверию. Во-первых, это день, который обязательно проводят с самыми близкими людьми. Не уедь он в Америку, это было бы его первое Рождество вместе с Илонкой. Католик благодаря вере никогда не бывает в Рождество один, потому что в этот вечер обязательно встречает своего Бога. А вот одинокий атеист в этот вечер чувствует себя как астронавт в космосе, у которого оборвался трос, соединяющий его с космической станцией. От такого одиночества спирает дыхание, оно пугает, парализует. В Рождество он начинает сомневаться: а может быть, стоит поверить в Бога? Даже если Его нет.
Ежедневно он пешком проходил шесть километров с лишним до университета, чтобы сэкономить девяносто пять центов на автобусном билете в одну сторону. После пяти рабочих дней в лаборатории по четырнадцать часов он в уик-энды вставал в четыре утра и разносил газеты. На сэкономленные доллары и на приработок они потом купили в "Певексе" "шкоду" и кое-что из мебели.
Но он не видел первых Илонкиных шагов и не слышал ее первых слов. А как он страдал (у него даже слезы на глазах навернулись), когда после его возвращения она испуганно убежала от него, словно от "чужого дяди". Он долго не мог взять ее на руки и прижать к груди. Да, наверное, он сам был виноват в этом, но ведь он поехал в Штаты не только ради себя, но и ради них.
Он никогда не скрывал, что ему трудно остановиться. В науке остановиться невозможно. Это не футбол и не кегли. Наука требует полной отдачи, преданности и времени. И притом она безжалостна: ей нужно отдавать всего себя. Лишь тогда от науки тоже можно ожидать всего. Но Сильвия не права, утверждая, что никакая женщина не способна конкурировать с такой любовницей. Хотя бы потому, что наука никогда не была для него любовницей. О любовницах, придя домой, не рассказывают. А он хотел говорить о ней с Сильвией. Он не мог дождаться, когда они лягут в постель и, прежде чем снять с нее ночную рубашку и заняться любовью, он с воодушевлением расскажет ей, как сегодня утром сделал коктейль из мозга крысы, внес в него новые радиоактивные пептиды, и рецепторы Т4 в пробирке сияли на счетчике, как лампочки на елке! Наверное, не стоило рассказывать об этом в постели, особенно перед тем, как заняться любовью. Какая женщина захочет перед сексом слушать про коктейль из мозга крысы? Разумеется, не стоило, но для него свечение радиоактивных пептидов, присоединяющихся к рецепторам, было таким же возбуждающим, как секс. Кстати сказать, это слияние пептидов с рецепторами напоминает секс. Только несколько иной. На молекулярном уровне.
Однако Сильвия не желала про это слушать ни в постели, ни за обедом. Сперва ей казалось, а потом она полностью уверилась, что пептиды для него в сто раз важнее, чем ангина Илонки. И что, разговаривая с ним о пептидах, она как бы выражает согласие, чтобы так оно и оставалось впредь. Но это неправда! Однако он не сумел ей объяснить. Возможно, недостаточно старался. А может, ошибочно надеялся, что в конце концов она сама поймет. Ведь она его жена, а жена без слов должна понимать, что для мужа составляет счастье.
Но она не понимала. Сперва игнорировала все, что он говорил. Потом, когда он начал чаще выезжать за границу, стала крайне агрессивно реагировать на любое упоминание об институте, конференциях, новых публикациях. Под конец дошло до того, что, придя домой, он перестал рассказывать ей, чем занимался весь день. А если в иную субботу ему нужно было поехать в институт и перенести фильтры мозговых мембран в счетчик, чтобы в понедельник утром иметь результаты измерений, Сильвия обычно устраивала ему скандал либо – в лучшем случае – не разговаривала с ним все выходные. Но ему необходимо было ехать. Его лаборантка уезжала на выходные домой в Штум, а на молодых ассистентов, устраивавших по вечерам в пятницу загул, невозможно было положиться: не было никакой уверенности, что они рано утром в субботу сползут с постели и отправятся в лабораторию.
Дошло до того, что он начал ее обманывать. Он, который презирал обман и ложь под любым соусом! Он говорил, что выйдет на полчаса встретиться с коллегой из университета, который жил через несколько домов. Но в одну из таких суббот во время стирки лопнул шланг, отводящий воду из стиральной машины. Залило всю ванную. Сильвия в панике послала Илонку немедленно привести его домой. Ему никогда еще не было так стыдно. Вдобавок Сильвия устроила ему чудовищный скандал.
После этого случая он полностью прекратил разговаривать с Сильвией о своей работе. Приходил вечером домой и молчал. Он даже не сказал ей, что его статью приняли к публикации в "Нейчур". Над этой статьей он работал долгих полтора года. Это из-за нее ему приходилось унизительно врать, чтобы сбегать по субботам из дому. Статья в "Нейчур" для ученого – это все равно что иметь Евангелие собственного имени в Новом Завете.
Об этой публикации знало пол-университета и все у него в институте. Включая охранника внизу. Не знала только жена. И ему особенно горько и обидно было, что он не может разделить свой успех с нею.
Добытый честным трудом подлинный успех, если его невозможно разделить с близким человеком, подобен Рождеству, проведенному в одиночестве. Однажды он уже пережил такое космическое одиночество. Тогда, в первый раз в Штатах.
После этой статьи в "Нейчур" он наконец получил от ректора деньги на приобретение фантастически дорогого политропа для преобразования мозговой ткани в текучую эмульсию. Четыре года он безуспешно подавал заявки на его покупку. И лишь эта статья убедила ректора. А когда он стал работать с политроном, все еще больше усложнилось. Их институт, единственный в Польше, начал сотрудничать с NIH, National Institute of Health. Американцы из NIH выбирают для сотрудничества самых лучших. И теперь раз в месяц, а иногда и чаще ему приходилось летать в Вашингтон.
Они все больше отдалялись друг от друга. Сильвия замкнулась в своем непроницаемом панцире разочарования и вечных претензий. Слушая ее обвинения в том, что он "разрушает семью, ставя свою работу и карьеру превыше всего", он чувствовал себя как человек, безвинно осуждаемый за преступление, которого он не совершал. И каждый раз суд проходил без участия защитника. Он думал, что его научные достижения станут смягчающими обстоятельствами. Но нет. Совсем наоборот. Чем значительнее были его достижения, тем суровее были приговоры..
А потом они перестали даже ругаться. Ссора естественным образом прерывает молчание и в семейном союзе двух разочаровавшихся друг в друге людей действует как вскрытие нарыва – снимает боль, пускает процесс заживления. А теперь они не ругались ни по какому поводу. Они практически перестали говорить на любые мало-мальски важные темы. Разговор с Сильвией всегда имел для него большое значение. Когда они познакомились, больше всего его привлекала в ней ненасытная жажда общения. И всякий раз, уехав, он больше всего тосковал по разговорам с ней. Но все это постепенно умирало. И наконец умерло окончательно. Дошло до того, что когда он звонил ей из Японии или Австралии, то они говорили о каких-то несущественных вещах вроде цвета обоев в прихожей.
Не мог он понять также полного отсутствия благодарности. Жили они не слишком богато, но Сильвии хотя бы не приходилось работать. Для него это была небывалая роскошь, потому что зарплату ученых можно определить как унизительную. Для Илонки не нужно было искать няню, ей не пришлось ходить в детский сад, носить на шее ключ и возвращаться после уроков в пустую квартиру. В Польше дом, где мать не работает и ждет ребенка из школы с обедом, подлинная роскошь. Сильвия могла сидеть дома благодаря его поездкам, во время которых он старательно экономил деньги, благодаря заграничным проектам и лекциям, которые он читал во всех университетах от Жешува до Дублина, бесконечным отзывам и книгам. Но выражения благодарности от Сильвии он так и не услышал. А для него благодарность была очень важна. Блажей всегда испытывал благодарность за то, что имеет. Даже если то, что имеет, было для него недостаточным.
Он высоко ценил, что Сильвия вела дом и занималась воспитанием Илонки. На работу он уходил спокойный, потому что дочка была под самой лучшей опекой. Быть может, он не слишком явно этому радовался, может, слишком быстро принял это как очевидное и слишком редко говорил Сильвии, насколько это для него важно? Возможно, это он не выражал благодарности, а Сильвия лишь платила ему тем же?
Быть может, он собирал научные титулы, выдвигался в первый ряд, реализовывался, поднимался по лестнице, а у Сильвии было ощущение, будто она в самом низу судорожно держится за лестницу и единственное вознаграждение ей – мозоли на ладонях? Сейчас он сомневается, хорошо ли, что Сильвия после получения диплома ни дня не работала. Быть может, если бы время от времени ей приходилось исполнять задание со сроком "вчера", если бы у нее был вечно недовольный, капризный и некомпетентный шеф, с сорока лет переживающий нескончаемую андропаузу, если бы постоянно испытывала давление конкуренции, ощущала бы радость окружения при каждом своем промахе, нескрываемую зависть при каждом успехе, то, наверное, иначе смотрела бы на его работу. Быть может, тогда она сперва рассказывала бы, как провела день, а потом, зная, насколько это для него важно, с интересом выслушивала бы его? Быть может, если бы ее жизнь не была так сильно мечена никем не ценимой обыденностью стирки, глажки, приготовления еды, хождения за покупками, уборкой, оплатой счетов и сотней других мелких, незначительных дел, всю важность и значимость которых осознают только тогда, когда они оказываются несделанными, то она не ждала бы его возвращения с работы как самого главного события дня? Быть может…
Он всегда много работал. Уже и тогда, когда Сильвия выходила за него замуж. Он не умел возвращаться домой после трех, словно почтальон, разнесший почту. Нет, теоретически мог, особенно после получения степени, но тогда он был бы человеком, испытывающим глубокую неудовлетворенность. Он проводил бы дома вместе с Сильвией и Илонкой на несколько часов больше, однако мыслями был у себя в лаборатории.
После периода отдаления наступил этап отторжения. Дошло до того, что жена вешала трубку, когда он звонил. Даже когда хотел сообщить, что благополучно долетел до Вашингтона. А однажды ночью он приехал поездом из Варшавы, так как самолет приземлился в аэропорту Окенче, и обнаружил, что ему постелено на диване в столовой. Он даже не смог поцеловать спящую Илонку, поскольку жена положила ее в спальне. Это чтобы он окончательно понял, что в этом доме его никто уже не ждет.
Она не хотела утром вставать вместе с ним. Для мужчины, пожалуй, это самое очевидное доказательство отторжения. Наиболее уязвляющее и унижающее. Даже в их первую брачную ночь то, что они вместе проснутся, радовало его даже больше, чем то, что они заснут вместе. Спать с ним она прекратила очень давно. Избегала его прикосновений, точно он был прокаженный. Даже когда они еще спали на одной кровати, она заворачивалась в одеяло и отодвигалась от него как можно дальше. Он никак не мог с этим смириться. Какими были их интимные отношения? Не ему судить, но, похоже, ей было хорошо. Даже очень. Она сама говорила ему. А до отдаления – так он это определял – у них был уже большой стаж, и с каждым годом им было все лучше друг с другом. Не так, как у других пар, когда желание после неконтролируемого взрыва в начальный период связи через год или два сменяется скукой, прерываемой редкими минутами упоения, после которых остается несытость, усиливаемая воспоминаниями и тоской по "начальной фазе". У них было все наоборот. Они медленно познавали друг друга и отбрасывали стыд. И к воспоминаниям о "начале" оба уже не хотели возвращаться. Еще и поэтому он так болезненно воспринимал отторжение.