Книга рассказывает о людях, живших в великой стране в двадцатом веке. Рассказывает о любви, страданиях и необычных судьбах. О войне и блокаде Ленинграда. О тяжёлой послевоенной службе и всевозможных приключениях немногочисленных членов одной семьи на протяжении всего повествования. Многие описываемые события вымышлены. Персонажи, схожие с реальными людьми, случайны так же, как и совпадения отдельных имён и фамилий героев.
Содержание:
Часть первая 1
Часть вторая 26
Эпилог 44
Владимир Антонов
Дом на Дворцовой
© В. Антонов, 2015
© Изабелла Глаз, художественное оформление, 2015
Часть первая
"Защищенных любовью беда обходит стороной…"
1
Этот дом хорошо известен жителям Петербурга. Из окон дома видна Нева, Стрелка Васильевского, Петропавловская крепость и два моста: Троицкий и Дворцовый. Справа Мраморный дворец, где во дворе стоит легендарный броневичок, хранящий отпечатки ботинок товарища Ленина на крышке пулемётной башни. Слева Дом учёных. Кто до революции жил в этом доме, кто жил сразу после – автор не знает, но осенью 1932 года у парадного подъезда жилого дома номер десять по Дворцовой набережной остановилась набитая всяким барахлом полуторка. Из кузова грузовичка с визгом и смехом посыпалась ребятня. Сначала маленькая и смешная Маришка. За ней чуть постарше и серьёзней – Тамара. Ещё постарше – вздорная и капризная Лариска и, наконец, почти взрослая, на вид очень строгая и не по годам высокая двенадцатилетняя Галя. Открылась дверь кабины и оттуда, опираясь на крепкую руку мужа Григория – кучерявого высокого "молодца" лет тридцати пяти, "вывалилась" беременная пятым ребёнком темноволосая красавица Нина. Она неспеша оглянулась по сторонам. Потом, чуть откинувшись назад, подняла голову и "выцепила" взглядом чёрных выразительных глаз витую кованную решётку балкона на втором этаже дома. Шумно вобрала в себя свежий невский воздух и, непонятно кому и для кого, а скорее всего самой себе, прошептала на выдохе:
– Ну, здравствуй, любимый! А ты почти не изменился, только немножко постарел.
– Ты это мне? – оживился Григорий, уловивший только конец фразы. – Ты тоже не молодеешь, между прочим, а я всего на три года тебя постарше. Так что помалкивай! Тоже мне молодуха выискалась, – чувствовалось, что он устал с дороги, отчего беспрерывно раздражался. Его раздражение передавалось дочерям. В первую очередь, старшей Гале, которая на самом деле, была не его дочка, а его старшего брата Ивана. Того зарубили "продотрядовцы" ещё в девятнадцатом.
– Да ты – то здесь причём, Гриша!? Не зря твоя фамилия Козлов, потому что именно так себя и ведёшь! – затем почти беззвучно про себя: "Вот уж действительно фамилия так фамилия! Надо же было такую выбрать. Как будто нельзя было придумать, например, Соболев или Жеребцов. Нет! – Жеребцов нельзя! – Ещё не хватало, чтобы за потомка бабушкиного мужа приняли. А вот Коровин было бы неплохо. Надо же – Козлов! Так и несёт вонючим пролетариатом… – Нина состроила гримасу отвращения. – Хотя Козлов явно лучше, чем, например, Козлевич или Пердобляхин. Ладно, надо к сестре идти за ключами и скорее – скорее лечь. А то спина прямо отваливается". Закончив безмолвный монолог она громко произнесла: – Чего по сторонам-то зыркаешь? Пошли. А ты, Галька, стой здесь и никуда от этого драндулета не отходи. Маришка, не балуйся!
Вот так двенадцатого сентября 1932 года состоялось возвращение в своё фамильное гнездо потомков рода Чубариных – Жеребцовых. Потомки состояли из Нинки Козловой с дочерями и её мужа Гришки Козлова – весельчака, придумщика и неутомимого "ходока". Покинув Петербург, как это сделали её старшие сёстры ещё в восемнадцатом, вчерашняя гимназистка Нина осела недалеко от Смоленска в селе Никитино. Там она вышла замуж за местного купчишку Ивана Кулакова и вскоре родила первую дочь.
2
А перед этим случилось вот что. Тучи собрались вместе и покрыли небо над Петроградом чёрными и серыми пятнами. Как будто тёмное вино пролилось на плохо стиранную скатерть на пиру разнообразной нечисти, слетевшейся к застолью по зову стонущего от страданий времени. Тучи спрятали от людей солнце и луну. Стало не видно, как чёрная масса увеличивает себя в объёме и количестве, устремившемуся к критическому. Раздался залп легендарного крейсера. Хлопнула створка окна и стекло разбилось, осыпав мелкими осколками подоконник. Тотчас свежий ветер революции ворвался в комнаты квартиры, принадлежащей семье Андрея Владимировича – отца Нины и её двух старших сестёр. Чтобы не простудиться от ветра, а больше от неверия в то, что ветер принёс свежую правду жизни, он в спешке собрался в соседнюю Данию. Консульская служба Датского Королевства как раз занимала первый этаж дома и проблем не случилось. Там он задержался в надежде переждать смутные времена вдали от революционных пламенных перемен и ужасов первой мировой войны. Дочери ехать отказались, потому что по молодому несмышлению и наивности поверили в большевистское всемирное счастье и равенство для всех. В государственную думу, учредительное собрание и временное правительство. Неважно, кто в этом правительстве – Ленин, Милюков или Керенский. Главное – чтобы не было царя! У дочерей были и другие причины остаться. У старшей Натальи расцветал пламенной страстью роман с молодым поэтом Войцеховским, а средняя Анастасия была поглощена танцами в студии талантливого балетмейстера Сардова. Младшая Нина без сестёр себя не мыслила и без видимых причин тоже отказалась ехать с отцом. Часть ценностей Андрей Владимирович забрал с собой, но большую половину оставил дочерям, справедливо поделив между ними. После этого он глубоко вздохнул от тяжёлого предчувствия беды. По очереди обнял всех троих, перекрестил и уехал на вокзал, наказав за собой не следовать и не провожать.
Через две недели или около того после его отъезда в квартиру неорганизованной ватагой нахраписто ввалились вооружённые винтовками с гранатами матросы. Их обуревали разные чувства. Во главе у них была "обязательная" в таких делах личность в кожаной тужурке. У личности на руках был ордер. Целью их визита было "уплотнение" буржуев и если получится, то и пострелять в них для устрашения и наведения строгого порядка в соответствии с указом реввоенсовета. Буржуев в квартире оказалось достаточно. Они безусловно подлежали "уплотнению" в первую очередь. В конкретно описываемом случае в пользу ответственного работника только что образованного народного комиссариата продовольствия товарища Зибякина. Вероятно, в силу высокообразованности и выдающихся способностей до этого он почему-то прозябал в подвале дома на Выборгской стороне окнами на помойку. Революция, почувствовав себя хозяйкой, начала реализовывать свои завоевания с экспроприации "буржуйских" хоромов. А как иначе?
– Вы пожили в барских покоях, пожировали! Кровососы пролетарских душ! Теперь наша очередь и не питюкайте нам тут, если жизнью дорожите.
Наступило первое разочарование! Ответственный работник вёл себя вызывающе грубо. По разному обзывался, пил водку, выданную ему из запасников комиссариата, и без конца чего-то нюхал. Это "что-то" по виду напоминало дуст. После этого он чего только не вытворял. Мыть за собой и мужем горшок, ванную и пол в коридоре его сухая и тощая как щепка подруга категорически отказалась. Она ссылалась на наступившую мировую справедливость:
– Мало мы на вас, буржуев, всю жизнь горбатились? Говно ваше лопатами выгребали повсеместно, чтобы вашим жоп-м уютней гадить было!
Разочарование усиливалось, потому, что отмывать с фарфорового унитаза скверно пахнущие экскременты комиссара и его сожительницы никак не соответствовало восторженному от наступившего всеобщего равенства настроению и светскому воспитанию сестёр. Комиссар с испитым и покрытым жирными прыщиками лицом, олицетворяющий текущие свершения, был носителем большого количества присущих каждому пролетарию недостатков. В числе главных, соответствующих его отвратительному "портрету", оказалось поощряемое наступившей эпохой сластолюбие. Или же, чтобы быть точнее, насильственное прелюбострастие. Посомневавшись денёк, с кого из сестёр начать, он решил одарить своей немытой страстью среднюю. Анастасию. Она казалась ему и помясистей, своя-то костлявая уж больно надоела, и попокладистей. Вот тут как раз он ошибся. Настя ему не далась. Она оказалась проворнее, потому что почти полгода с энтузиазмом готовилась вступить в женский батальон. Там в подготовку входило обучение рукопашному бою. Батальон отправился на фронт, в конце концов, без неё. Вследствие своей проворности она изрядно, с удовольствием и усердием прошлась по противному внешнему облику Зибякина, выправив нос с курносого на наоборот. Начальственные штаны, которые тот, обуреваемый похотью, успел снять, она выкинула в окно прямо на набережную. Осенний ветер их немедленно подхватил и унёс. Сменных штанов у комиссара не оказалось. Зато в сложном положении оказалась виновница их пропажи. Уполномоченный Зибякин бегал по коридору, палил из маузера, вопил про контрреволюцию, которую ему устроила неподвластная хамскому насилию Настя, и требовал вернуть штаны:
"Отдай штаны, шлюха буржуйская. Я – назначенный революцией комиссар и являюсь имуществом партии большевиков во главе с товарищем Лениным… ты слышишь, мать твою…, что я тебе говорю, сука… А штаны являются моим имуществом и выданы мне по особому списку, подписанному лично товарищем Урицким, который есть имущество всенародное, только поменьше, чем товарищ Ленин, и поэтому мои штаны тоже имущество всенародное и возврату подлежат при любых обстоятельствах… Уйди вон, паскуда тощая, пришибу, – злобно прорычал он пытавшейся оттащить его от двери доходяге – сожительнице. – Отдавай штаны, гадина контрреволюционная, или сейчас пристрелю, мать вашу…, всех по порядку. Тебя тоже пристрелю, если не отвяжешься", – последняя часть монолога была адресована всё той же сожительнице.
Так он простоял под большой дубовой дверью, колотя в неё рукояткой нагана, матерясь и жестикулируя минут двадцать. Потом устал от ненависти к врагам, прилёг тут же на коврике около двери в одних нестиранных кальсонах и мирно засопел. Во сне к нему пришёл товарищ Урицкий, неся в правой руке "Манифест коммунистической партии" Карла Маркса, а в другой – книгу вождя пролетариата под названием "Империализм и эмпириокритицизм". В третьей руке был такой же, как у него самого, большой маузер. Моисей Соломонович поднял оружие и направил ствол в сторону дрожащего от страха ответственного продовольственного работника:
"Тебя, Зибякин, назначили продукты охранять для питания революционных элементов или с буржуйскими шлюхами прелюбодействовать во вред гражданской жены твоей товарищу Фиры Марковны? Ты почему горшок за собой не моешь, засранец? – Моисей Соломонович прищурил правый глаз и взвёл курок нагана. – Именем революции, за предательство, выразившееся в утере кожаных штанов, бывший товарищ Зибякин приговаривается… к пожизненному ношению кальсонов! Приговор вступает в силу немедленно и обжалованию не подлежит!" – огромная фигура прославленного и обличённого большой властью бандита заполнила собой пространство… Стало нечем дышать… Раздался вопль… И товарищ Зибякин проснулся весь в поту от страшного видения. "Моисей Соломонович, да ещё и с наганом – Нет! Это не просто не к добру, это совсем даже наоборот. Это к беде ужасной и непоправимой! И зачем только я этой гадости вчера нанюхался?".
А для сестёр наступило второе разочарование, оказавшееся последним. Жаловаться было некому, поскольку пролетарская иерархия ещё не определилась. Кто кому подчиняется, было не ясно. Поэт куда-то срочно уехал не попрощавшись. Балетная студия закрылась. Ждать повторного визита с "уплотнением" по отработанному новой властью сценарию сёстры не захотели. На самом деле они просто побоялись и к утру следующего дня разъехались в разные стороны необъятной России. Они договорившись писать. Но главное, о чём сёстры договорились, – это "забыть" на время своё происхождение и ближайшее прошлое. А дом продолжал жить своей жизнью, постоянно "уплотняясь" и теряя привлекательность. В конце концов он превратился в обычный перенаселённый жилой дом, в котором очень скоро перестал работать лифт и канализация.
3
До 1914 года, ещё ребёнком, она ездила на поезде почти каждый год в одном и том же направлении. В Кисловодск. Там отец Нины – Андрей Владимирович – восстанавливал здоровье, употребляя по составленному доктором графику минеральную воду из источника номер четыре. Там же принимал грязевые ванны для общего укрепления нервного состояния тела и души. Целебная вода ему помогала. Печень и другие органы за месяц восстанавливались и потом целый год его не беспокоили. Для маленькой Нины поездка была праздником, развлечением и загадочным путешествием одновременно. Она ничем не болела, просто была ещё маленькая, и оставлять её со старшими сёстрами в Петербурге Андрей Владимирович не решался. Поэтому всегда брал с собой. В купе поезда всё было, как в хорошей гостинице: две отдельные кровати находились каждая у противоположной стенки, между ними достаточно широкий проход от входной двери до окна. У окна находился столик, сидя за которым можно было выпить чаю или почитать свежую прессу, попадающую в вагон своими лазейками на каждой остановке. Туалетная комната находилась там же в купе. Стены купе были отделаны дорогой тканью и деревом. Вся поездка от Петербурга в Кисловодск обычно длилась три дня и три ночи. Завтракали в вагоне-ресторане, где помимо вкусного омлета Ниночка всегда просила отца заказать её любимое пирожное Эклер и чай с жасмином. До обеда она читала. В последний раз с собой она взяла сборник стихов и модный тогда роман Жорж Санд – "Консуэло". Конечно, для четырнадцатилетнего то ли ребёнка, то ли подростка читать перенасыщенный любовной чепухой роман было, наверное, рановато. Но Андрей Владимирович смотрел на это снисходительно. Он справедливо полагал, что запретами процесс созревания юного создания не остановишь. Если читать не хотелось, Нина смотрела в окно на пробегающие мимо деревушки и поля, небольшие уездные городки с оттопыренными в небо колокольнями старинных церквей с синими и золотыми куполами. Поля колосились рожью и пшеницей, но пшеницей южнее. Сразу за Нижним. Оттуда начиналось бескрайнее золотистое море посевов великолепных её сортов, которыми кормилось в то время всё отечество и половина Европы. Дважды поезд пересекал Волгу, делающую один поворот за другим. Неожиданно сужающуюся после очередного изгиба и вдруг разливающуюся в разлёт так, что не было видно противоположного берега. От красоты девочка приходила в восторженно-возбуждённое состояние и криками: "Папа, папа… иди сюда скорее…" влекла его к окошку, чтобы ему тоже досталась радость от увиденного. Нина сильно пугалась, когда встречный поезд неожиданно появлялся из ниоткуда. Он перекрывал обзор из окна и громко гудел, сбиваясь с тяжёлого баса на свистящий в разные стороны фальцет и стуча колёсами. А потом наступало обеденное время, вместе с которым наступал праздник чревоугодия. На поездах южного направления всегда были рестораны с хорошей, если не сказать изысканной кухней, творимой поварами, нанятыми администрацией Николаевской железной дороги за границей или перекупленными у столичных ресторанов по контракту на летний сезон. В это время года жители северного города устремлялись к югу, а городские рестораны пустели. После обеда Андрей Владимирович обычно дремал или читал газету, лёжа не раздеваясь на своей кровати, а дочка продолжала любоваться предзакатными пейзажами по обе стороны мчащегося к югу поезда.
Совсем иначе выглядело её сегодняшнее путешествие от Петрограда в сторону Смоленска. Поезд шёл и останавливался. Подолгу стоял и снова двигался потихоньку, прощупывая в ночное время путь впереди себя светом слабомощного прожектора. Вагоны были старые, отслужившие своё. Стёкла в окнах треснутые или вообще не было стёкол. В этом случае оконные проёмы были заткнуты старыми подушками или потрёпанными от времени матрасами. Люди путешествовали в основном без причины, а лишь только для того, чтобы не сидеть на месте или в поисках другой лучшей жизни. Они были похожи друг на друга серыми небритыми лицами и полуголодными взглядами. Каждого из них когда-то любили, и они имели приют телу и душе. Сегодня тело и душа на годы привыкали к ненависти и жизненным неудобствам, чтобы в последствии владеть отвоёванным у других новым миром. В новом мире им обещали много еды и тепла. У всех за спиной или на коленях находился дорожный мешок, в котором лежали хлеб, кусок сала, соль и сменные портянки. В вагонах было холодно, несмотря на бушующие языки пламени в печках-"буржуйках", стоящих в каждом вагоне. На них кипятили воду счастливые обладатели жестяных чайников. От махорочного дыма у пассажиров слезились глаза, но никто не жаловался и курильщиков не беспокоили. Разве что просили выдыхать дым в сторону или вверх к потолку. Нине досталось место у одного из уцелевших окон, которое последний раз мыли, наверное, в 1914 году. Поэтому происходящее снаружи выглядело искажённо. Белый недавно выпавший снег выглядел грязным и каким-то несвежим. Небо и того хуже. Голубого оттенка грязное стекло не пропускало, и небо представлялось покрытым жёлто-коричневыми облаками. Время от времени по вагону проходили мешочники. Это был новый тип мелких торговцев, делающих свою прибыль не на рынках, где было не протолкнуться от таких же мешочников, а в дороге на поездах или пароходах. Они носили в своих мешках кое-что из еды на обмен, тем самым спасая от голода блуждающую по стране братию искателей новой жизни. На шестой день поезд сделал остановку в Смоленске.
От вокзала в Смоленске до села Никитино Нина добралась на перекладных к вечеру. Там среди берёз и тишины в небольшом полуразорившемся поместье подводил итоги своей бестолковой жизни Нинин дядя по материнской линии. Здесь она нашла временное пристанище. Дядя Коля, бывший инженер-железнодорожник, закончил карьеру в должности начальника станции три года назад. Недовольная и неудовлетворённая карьерой мужа из-за её малой значимости в обществе, его жена ещё раньше уехала в Москву, а дядя Коля со временем привык жить один. Приезд родственницы его не особенно обрадовал, хотя… К утру у него изменилось настроение. Он по-новому взглянул на событие вчерашнего вечера, когда сначала раздался стук, а потом открылась тяжёлая деревянная дверь дома и на пороге появилась едва узнаваемая молодая особа, представившаяся: "Нина Андреевна – ваша племянница! Дядя Коля, неужели Вы меня не узнаёте? Ну, вспоминайте скорее".
Проворочавшись почти до рассвета от нахлынувших воспоминаний и, как следствие, настигшей его бессонницы, он дал распоряжение своему бывшему управляющему, а ныне помощнику в старческих и мелких делах по дому, подготовить всё необходимое, чтобы Ниночка пожила у них подольше:
– Оставайся! – вместо: – С добрым утром! – было первым словом дяди на следующий день, когда Нина вышла к утреннему чаепитию. – Осмотрись, поживи, с людьми познакомься. Глядишь – жизнь и наладится… Ты мне про сестёр то когда расскажешь?