"Дорогая мама, дорогой папа, вместе с моими братьями Мотлом и Шлеймке и милой сестрой Хавой, на этом снимке, который сделал за два франка уличный фотограф, вы увидите меня и мою будущую жену Сару. Мы находимся возле самой высокой башни в мире, построенной инженером Эйфелем. Снимок получился так себе, не очень удачный, но на свой фотоаппарат у нас пока нет денег. Напишите, как вы живёте, что у вас нового, и попросите Этель Кремницер, чтобы она наш парижский адрес написала на вашем конверте по-французски. Так письмо скорее дойдёт до Парижа. Ваш любящий сын и брат Айзик и его избранница Сара".
Чтец отдышался. Почерк у Айзика напоминал репейник, и пробраться через все каракули и закорючки было делом непростым. После того как Шлеймке закончил чтение, все трое принялись рассматривать фотографию.
- Айзик тут, на снимке, настоящий иностранец! - не удержалась от восторженного восклицания Хенка. - В шляпе набекрень и плаще до пят. Одни ботинки видны… И Сара его хороша - стройненькая, постриженная под мальчика, на высоких каблучках, на шее шарфик. У нас такой нигде не купишь.
- Я их уже успела рассмотреть, - с подчеркнутым равнодушием промолвила Роха. - Мне Айзик больше нравился в картузе со сломанным козырьком, льняной рубашке навыпуск и в кожаных ботинках на толстой подошве, которые смастерил Довид ко дню его рождения. Что ни говорите, я бы хотела видеть его живым, а не на фотографии.
- Что ты городишь?! Не бери грех на душу! Он и сейчас живой! - напустился на мать Шлеймке.
- Живой, живой, - затараторила Роха. - Но не для меня, а для своей Сары. Пусть они оба будут счастливы! Долго-долго. Я им этого от всей души желаю. Но я мать, а матери, согласитесь, горько узнавать о счастье своих детей только от почтальона.
- Нужно чайник поставить, - вспомнила Хенка. - От наших споров и разговоров он не закипит.
- Давай, - кивнула Роха и засеменила за ней на кухоньку. - Я тебе помогу.
Хенка вскипятила на примусе воду, заварила ромашковый чай и направилась было в комнату, чтобы разлить его по фарфоровым чашечкам, купленным Этель в Германии и подаренным ей на свадьбу, но свекровь остановила её:
- Задержись, пожалуйста, на минуточку. Надо нам, Хенка, с тобой серьёзно поговорить, - полушёпотом сказала Роха, как бы намекая на исключительную важность и неотложность разговора.
Хенка застыла с чайником в руках и приготовилась внимательно выслушать очередные назидания и советы.
- Вы только, Хенка, не спешите, - спокойно сказала Роха.
- С чем?
- Не с чем, а с кем. Какая же ты недогадливая! Ты что, вчера на свет родилась? - спросила свекровь. - Сначала встаньте на ноги, обустройтесь, а уж потом обзаводитесь наследниками, чтобы они у вас не бегали по местечку босыми и голодными.
- Ручаться не могу, но мы, Роха, постараемся. Если, конечно, получится. Сами знаете - остерегаешься, остерегаешься и в одно мгновение можешь оплошать и попасться, как уклейка на крючок рыболову.
Роха раскатисто рассмеялась.
- Что правда, то правда. По своему опыту знаю. Иначе десять раз подряд, как говорится, на эту удочку не попадалась бы. С моим неуёмным рыболовом, который почти каждую ночь закидывал и закидывал свою удочку, трудно было договориться. Но вы будьте начеку. А за мои назойливые советы ты меня прости. Мне самой хочется скорее стать бабушкой, дождаться внуков. И не в этой хвалёной Америке, не во Франции с её башней-дылдой, а тут, где я родилась и умру.
- Будут у вас внуки и там, и тут. С такими рыболовами, как ваши трудолюбивые сыновья, вы ещё со счёта собьетесь.
- Из твоих уст, Хенка, да нашему Всемилостивому, но глуховатому Господу Богу прямо бы в уши. И всё-таки не спешите.
Они выпили чаю, посетовали, что Лея не даёт о себе знать, не пишет… Может быть, болеет - ведь даже в счастливой Америке люди болеют и, страшно вымолвить, умирают.
- Напишет, напишет, как только устроится. Ещё и за какого-нибудь богатого еврея замуж выскочит, - успокоил её Шлеймке.
- Пусть за бедного, но хорошего, - пробормотала Роха. - Хороший человек может стать богатым. А вот богатый хорошим никогда. Богатый может им только притвориться. А как твои дела? - обратилась она к Шлеймке. - Люди идут к тебе или проходят мимо и сворачивают к Гедалье Банквечеру? У тебя даже вывески нет. Да, по правде говоря, её и вешать-то некуда.
- Портному нужно имя, а не вывеска. Дела неплохи, заказов стало намного больше, ко мне потянулись не только евреи и литовцы, но даже староверы, и не только йонавские, но и те, которые живут в окрестных деревнях. Пронюхали, что за пошив беру дешевле и шью не хуже.
Чаепитие подходило к концу, когда вдруг зазвенел дверной колокольчик и в побелённую комнату вошел дородный, гладколицый, с ухоженными усами домовладелец Каплер.
- Инспекция, - сказал он.
- Милости просим! - пропела Хенка, встала и услужливо подвинула ему свободный стул. - Может, вы, реб Эфраим, с нами вместе почаёвничаете и свежего липового медку отведаете?
- Благодарю вас сердечно, но, если позволите, я почаёвничаю с вами в другой раз. У меня важная встреча с нашим бургомистром, а он ужасный педант. Не любит, когда опаздывают. Не скрою, я большой любитель липового мёда. Чую его запах за версту. Он пахнет так, что можно сойти с ума! - Эфраим Каплер своим зорким, неусыпным оком придирчиво оглядел комнату. - Красота! Этот хромоножка Евель, хотя порой и закладывает за воротник, прямо-таки кудесник. Говорят, что Господь и моего квартиранта умением не обидел. Это ли не роскошь - иметь в собственном доме собственного портного? Может, мне уже больше не тащиться тридцать с лишним километров на примерки к Зелику Слуцкеру в Каунас и попробовать перейти на местное обслуживание? А?
Шлеймке благоразумно промолчал. Не в его характере было навязываться.
- Молодые глаза видят гораздо лучше, чем старые, - промолвил Каплер, понежив пальцами усы, за которыми он ухаживал, как за редкостным растением.
- Попробуйте, реб Эфраим! Мой муж не самозванец и не портач. Он, поверьте, сошьёт вам не хуже, чем Абрам Кисин или Гедалье Банквечер, - смело бросилась в омут преданная Хенка.
- Гедалье Банквечер стар и тяжко болен. А реб Абрам уже, к великому нашему сожалению, никому ничего не сошьёт.
- Как это? Почему же он больше никому не сошьёт? - удивилась Роха.
- Так уж в этом подлунном мире устроено - когда одни спокойно сидят в тепле и попивают чай с липовым мёдом, другие в том же самом городе и в то же самое время готовятся кого-то проводить в последний путь. По вашим глазам я вижу, что вы ещё ничего не знаете.
- Кисин умер?! - в ужасе воскликнул Шлеймке, обожжённый догадкой.
- Да. Как всегда, он с самого утра сидел за своим "Зингером", нажимал на педаль и доехал не до обеда, а до смерти. Недаром сказано в Писании: не знает человек своего места и часа. Рано или поздно мы все туда съедемся. Теперь у нас в местечке остались только двое мастеров - Гедалье Банквечер и ты, Шлеймке. Больше хороших мужских портных нет.
- А такого, как реб Абрам, светлый ему рай, и не будет, - отозвался о своём учителе Шлеймке.
На кладбище, где с незапамятных времен с миром покоились евреи Йонавы, Абрама Кисина провожала не толпа, а горстка его старых клиентов и соседей.
Место для себя предусмотрительный реб Абрам купил заблаговременно, на пригорке, рядом с могилой жены Хавы, скончавшейся прошлой осенью от кровоизлияния в мозг. Кисины были бездетны, и кроме тихой, как сон, богобоязненной Антанины - литовки, говорившей на идише не хуже раввина Элиэзера, которая стала помогать Абраму по хозяйству, оплакивать его было некому. Единственный, да и то дальний, родственник покойного Авигдор Перельман, который никогда не побирался на самом еврейском кладбище - только за его воротами, стоял у вырытой могилы и заглядывал в эту разверзшуюся пропасть с пугливым любопытством, словно примерялся к ней или придирчиво оценивал глубину. Глаза его были сухими. Авигдор уверял, что на всех в жизни слёз все равно не напасёшься, поэтому оплакивать следует не столько мёртвых, сколько в первую очередь живых - им ещё предстоит мучиться, но всех ждёт та же неминуемая участь.
Раввин Элиэзер, на досуге писавший стихи на высокопарном иврите о Иосифе и его братьях, подвиге Маккавеев и мудрости царя Соломона, прочитал кадиш и, передохнув, как бывший верный клиент Абрама Кисина, позволил себе несколько отвлеченную речь, сдобренную лирическими отступлениями и цитатами из Пятикнижия. Рабби возвышенно рассуждал о том, что, когда придет Машиах, сначала воскреснут из мёртвых старые мастера, и реб Абрам Кисин одним из первых непременно возвратится из рая на родину, в свою Йонаву. Редкостный умелец, он опять, как после отдыха в курортной Паланге, войдёт в свой дом на Костёльной улице, сядет за швейную машину, сотрёт с неё осевшую за время его отсутствия пыль и на радость всем своим живым землякам примется шить с прежним рвением и энергией.
Тут острослов Авигдор Перельман не преминул внести в высокопарную жизнеутверждающую риторику местечкового пастыря свою скромную лепту:
- Омейн! Тем более что путь из рая сюда, в Йонаву, не такой уж далёкий. До какой-нибудь Америки реб Абраму добираться было бы куда труднее.
Провожающие покойного в последний путь пропустили злую шутку нищего мимо ушей и стали расходиться.
У кладбищенских ворот, украшенных деревянными гривастыми львами, которые держали в своих когтистых лапах чаши, полные потусторонней благодати, к Шлеймке с опаской приблизилась Антанина и обратилась к любимому работнику и ученику покойного то ли с просьбой, то ли с советом:
- Может быть, ты, Шлеймке, мне поможешь? Племянник хозяина Берл не портной, а жестянщик, и живёт он не в Литве, а в Латвии, в Елгаве. На похороны дяди Берл не успел. Пока приедет, пока во всём разберётся, пройдёт немало времени. Ума не приложу, что теперь делать с этими недошитыми вещами. Отдать заказчикам? Но я ведь не знаю, что кому принадлежит, если они вдруг нагрянут и потребуют от меня своё добро назад.
Не давая мужу рта раскрыть, в разговор вмешалась сметливая Хенка.
- Зачем, поне Антанина, отдавать? Шлеймеле, как известно, бывший его ученик и подмастерье. Он дошьёт. Мой муж разберётся, чей пиджак и чьё пальто. Никакой путаницы не будет. Не беспокойтесь! Каждый в лучшем виде получит обратно всё, что ему принадлежит, а вырученные за пошив деньги пойдут реб Абраму Кисину на памятник. Все недошитые вещи мы, с вашего разрешения, вместе перенесём к нам. Если кто-нибудь захочет забрать своё добро и пойти к Гедалье Банквечеру, пусть забирает на здоровье. Правильно вы поступили, поне Антанина! Ведь и нам в трудную минуту добрые люди пришли на помощь. Почему же другим не помочь? Верно я говорю, Шлеймке?
- Верно, - кивнул Шлеймке, обескураженный хитроумным предложением Хенки.
Такой прыти он от неё не ждал, хотя сразу смекнул, что печётся она не столько о памятнике покойному Кисину, сколько о своём муже, о его добром имени. Нет лучше рекламы, чем бескорыстие и благодеяние. Всё местечко заговорит о Шлеймке Кановиче. Слышали? Себе, оказывается, ни лита не возьмёт. Все деньги передаст Антанине, которая подыщет подходящий для надгробия камень, её родственники привезут его на телеге на кладбище, а каменотёс Иона в память о реб Кисине высечет на нём полагающиеся усопшему еврею скупые слова.
- Спасибо, - растрогалась Антанина. - Мой хозяин, вечный ему покой, всегда говорил, что Шлеймке далеко пойдёт, и очень жалел, что Господь Бог не дал ему такого сына.
На следующее утро Хенка с помощью Антанины перенесла всё недошитое в их со Шлеймке дом.
С того летнего утра в жизни Шлеймке произошёл негаданный благоприятный поворот. Никто из бывших клиентов Кисина не отказался от его услуг, все до единого согласились, чтобы Шлеймке дошил за покойного реб Абрама их пальто и костюмы. И вышло аккурат так, как задумала сообразительная Хенка - заказчики поспособствовали росту авторитета молодого мастера и притоку новой работы.
Шлеймке работал весело, с воодушевлением, "Зингер" почти не умолкал.
Каплер от трудового неистовства квартиранта не был в восторге. Он не раз спускался со второго этажа, который занимал целиком, и принимался сердито выговаривать Шлеймке за то, что от неумолкающей пулемётной дроби "Зингера" он, Эфраим Каплер, просыпается среди ночи и до самого рассвета не может сомкнуть глаз.
- Ты, что, дружок, шьёшь и по ночам? Тебе что, белого дня не хватает? Нельзя ради работы жертвовать отдыхом и снами, которые даровал нам Господь Бог в награду за дневные труды. Он и сам в седьмой день отсыпался, и нам заповедал беречь силы в нашей горемычной жизни. Мир-то Он создал днём, а не ночью.
- Ничего не поделаешь - заказов много. Приходится шить и днём, и ночью. Заказчики нетерпеливы, а я работаю один. Правда, мне иногда помогает жена - советы даёт, утюг на кухне накаливает, мерки в тетрадку записывает. Собираюсь по Хенкиному совету обучить ремеслу её брата-говоруна. Вдвоём будет легче.
- По-моему, шить по ночам - это, приятель, не что иное, как унижение собственного мужского достоинства, - сказал реб Эфраим Каплер и криво усмехнулся в свои картинные усы. - Ночами евреи не шьют, а сам знаешь, что делают. Как на эти причуды смотрит твоя супруга?
- Нормально.
- Нормально?! - У реб Эфраима от гневливого удивления дёрнулась щека, а густые, с проседью, брови взлетели вверх. - А как же с Господним заветом - пру у-рву. Ты меня понял?
- К сожалению, нет, реб Эфраим. Переведите, пожалуйста, завет нашего Господа на доступный идиш. Иврит, к сожалению, вытек из моей памяти.
- Плодитесь и размножайтесь.
- А-а! Ну, с этим у нас, надеюсь, всё будет в порядке. Но простите меня за откровенность, реб Эфраим, в чужое гнездо свои яйца кладёт только кукушка. А мне бы очень хотелось заработать на своё гнездо.
- Что ж, дело твое. Если ты и дальше будешь упорствовать и так безумолчно стрекотать по ночам, вам придётся подыскать другое жильё, - предупредил трудолюбивого квартиранта страдающий от бессонницы усатый реб Эфраим Каплер, не терпящий никакого неповиновения от тех, кто от него зависит.
Предупредил и, не попрощавшись, удалился.
Осмотрительный Шлеймке, предпочитавший ни с кем не лезть в драку, внял предупреждению домовладельца и пришпорил своего коня. Не бросать же только что обустроенную квартирку и не переселяться снова на чердак - в тесноту, духоту, к летучим мышам.
Он продолжал работать с прежним рвением, но свою лошадь, как он окрестил "Зингер", ставил в конюшню ещё до полуночи, чтобы, упаси Боже, не потревожить драгоценный сон реб Каплера, а по субботам вообще не выводил её из стойла. Со всеми заказами Кисина Шлеймке справился в срок, а вырученные деньги по договоренности передал через Антанину приехавшему из Елгавы племяннику покойного - костлявому заике жестянщику Берлу, чтобы тот поставил на них памятник.
Каменотёс Иона высек на плоском овальном камне традиционную надпись "Здесь погребён", а также имя и фамилию покойного, но позволил себе и некую вольность - пустил долотом по низу тонкую нить, оборванную на середине, а под ней иголку, как бы выпавшую из рук на могильный холм.
Роха не могла нарадоваться на успехи сына и всюду превозносила его и свою невестку.
- Он-то мне не изменит ни с Францией, ни с Америкой, ни с Палестиной! Он-то нам с Довидом наверняка тут закроет глаза, - пылко доказывала она себе и всем знакомым.
Радовалась тому, что у молодого портного увеличивается клиентура, и семья Кремницеров.
- А кто был его Колумбом? - вопрошал, подчеркивая свои заслуги, реб Ешуа. - Кто первый открыл его для мира?
В местечке мало кто знал, кто такой Колумб. Наверное, и сам бургомистр Йонавы, крестьянский сын, не слышал такую фамилию.
Время между тем утекало, как тихие ручейки в реку, без водоворотов и всплесков. В Литве больше никого не расстреливали. Новый президент, как ему положено было по должности, произносил поучительные профессорские речи и даже не гнушался иногда посещать провинцию. Завернул он однажды и в Йонаву, послушал на площади в исполнении смешанного хора учеников литовской гимназии и учащихся местечковой ивритской школы Тарбут государственный гимн: "О Литва, отчизна наша, ты страна героев…" и, удостоверившись в любви к родине своих юных подданных разных национальностей, весьма довольный вернулся в столицу, в свой президентский дворец.
Без потрясений утекала в вечность и жизнь в Йонаве.
Хенка исправно ходила на работу к благожелательным Кремницерам. Правда, подросший, вытянувшийся Рафаэль уже не нуждался в её играх и сказках.