Но как только я отошла от качелей, он вышел из укрытия и снова принялся раскачивать уродца.
– Кто вон тот мальчик? – спросила я няньку.
– А это Степочка Марджанов, хороший мальчик, нашли на улице грудным… в луже.
– Этот мальчик наш, – сказала я громко и повторила по-английски: – Этот мальчик наш.
Дуглас и Джудит посмотрели на меня ошарашенно.
– Иди к нему, Дуглас, он похож на тебя, и он замечательный. Иди к нему.
И мистер Дойл встал и побрел к качелям как сомнамбула, следом за ним Джудит. Няньки молчали потрясенно.
Потом одна пролепетала: "Как-то вы быстро. Посмотрели бы еще".
Потом дети ели, потом у них был "тихий час", и Дуглас Дойл сидел возле кроватки Степана Марджанова и пухлым пальцем нежно гладил его по щеке и головке.
Мальчик замер, как пойманная птичка, но только счастливая птичка, потому что глазки его светились светом тихого счастья.
А рядом не спали тоже – завидовали, и так сильно, так безнадежно, что я не выдержала, сделала шаг, но мудрая нянечка показала: "Не надо!" И я ушла к директорше.
Директорша сказала, что у нее тоже усыновленный дома сидит уроки делает ("надеюсь"), что проблем с бумагами не будет, у Степочки никого из близких нет, что, кажется, он здоров, что редкость в здешних местах, претерпевших радиационную катастрофу, что Дому ребенка очень нужен телевизор ("Будет. И вообще все будет в порядке, вы меня поняли?").
Вечером пили чай, я кипятила воду дважды, а Дойлы использовали фильтр. Их доверие к американскому военно-промышленному комплексу чуть не обернулось катастрофой.
Утром безотчетная тревога погнала меня к кирпичной пятиэтажке.
Дверь была не заперта. Джудит с бело-зеленым лицом сидела, согнувшись на диване. Из сортира доносились стоны Дугласа.
– Мы умираем, – сказала Джудит. – Но мы должны идти к Дагги…
С этими словами она бросилась на кухню. Ее стошнило в раковину.
"Господи, он уже Дагги", – только и успела подумать я.
– Надо вызвать "Амбуланс", Дагу очень плохо.
Вот как раз "Амбуланс" вызывать не следовало, я понимала, что их упекут в какую-нибудь жуткую инфекционную больницу или, не дай бог, в холерный барак. На всякий случай.
И тут я вспомнила, что Джудит – главная медсестра госпиталя в одном из восточных штатов.
– Ты взяла с собой аптечку?
– Конечно, но я не знаю, что с нами, надо сделать анализы, посев.
– Анализы делать не надо. Там есть такой укол, ну, знаешь, комбинированный на все случаи жизни?
– Есть.
– А виски у вас есть с собой?
– У Дага есть… "Джонни Уокер".
– Неважно. Укол и большую порцию виски.
Директорша оторопела, когда, измученные блеванием, зелено-желтые, в облаке спиртного, будущие родители ввалились в Дом ребенка.
Я объяснила, в чем дело, и она поверила сразу:
– А разве вас не предупредили…
– Предупредили, но у них с собой фильтр, даже из лужи пить можно.
– Из лужи, может, и можно, а у нас из крана нельзя.
Я не помню, как прошел этот день. Мы переезжали из горздрава в райздрав, из отдела опеки в нотариальную контору, и везде КР тихо, но жестко называл суммы.
К концу дня итог стал значительным, но Даг поворачивался спиной и покорно лез в карман нательного пояса.
Они все время рвались к Степе и спрашивали, когда мы уедем вместе с ним в Москву. КР отвечал уклончиво, а директорша стала отводить глаза. И тогда ледяное предчувствие ошеломило меня: "Они не отдадут Степу, пока не выкачают все". Я оказалась права, утром следующего дня Степу не показали, объяснили, что повезли его на какую-то медкомиссию.
– Но ведь вы сказали, что он здоров?!
Я хорохорилась, но понимала, что мы беспомощны: ведь в деле участвовала жена губернатора, и она, судя по всему, вошла во вкус. Да и все вошли во вкус!
Я бросила пробный камень и спросила КР, на какое число брать билеты на самолет. Ответ был уклончивым. Даг, который напряженно переводил взгляд с одного говорящего на другого, спросил:
– Во сколько же его повезли, сейчас только восемь.
– А в шесть, – не запнувшись, солгала директорша.
– Такого крошку разбудили в шесть, для чего, если вы не можете сказать, когда мы улетаем? Чего они хотят еще?
Я не решилась произнести понятное всем слово "мани", но я произнесла его вечером в убогой норе за восемьдесят долларов в сутки.
– Вот чего они хотят.
– Но мы уже дали довольно много. И я приехал усыновить ребенка, а не покупать.
– Простите меня.
– Ты здесь ни при чем. Хорошо, я куплю этому скользкому типу машину. Пусть он все уладит.
– У нас нельзя купить машину (шел девяносто пятый год).
– Что же делать, – сказала Джудит и заплакала. – Я его уже люблю.
Я сидела на кухне, пила чай и думала, а они, стоя на коленях, молились в соседней комнате.
И я придумала! Но не скажу что, потому что это был шантаж чистой воды. Но все-таки КР сумел выжать еще десять тысяч долларов на "мелкие расходы" (привет губернаторше).
(В девяносто пятом на сто долларов в Москве можно было скромно прожить месяц, а уж в Энске, наверное, и поболе.)
– Вам большой привет от Неонилы Маврикиевны, – сказал в аэропорту КР. – Она всегда будет рада видеть вас здесь у нас.
Читай: вези еще.
"Нет уж, спасибо, с меня достаточно", – хотелось сказать, глядя в его маслянистые глаза под маслянистыми бровями. Но не смогла. Слабачка.
Летели мы, заняв целый ряд. Степа, который, кроме лужи и Дома ребенка, не видел ничего в жизни, вел себя с удивительным достоинством. Сначала я подумала, что это своеобразный вид шока, но когда Джудит, не спускавшая его с рук ни на секунду, дала ему книжку с картинками, он взял и все три часа полета спокойно рассматривал картинки. Мы только переглядывались удивленно и восхищенно.
Никогда не забыть первый ужин Степана на нашей даче.
Оказалось, Джудит привезла огромное количество баночек с детскими деликатесами.
Она принялась тревожно расспрашивать меня о каждой баночке на предмет угрозы аллергии. Этот бестолковый диалог (я-то ведь не знала ничего об американских продуктах) был прерван заявлением милейшей Екатерины Ильиничны. Екатерина Ильинична выручала меня в сложных хозяйственных ситуациях и в тот раз пришла перед нашим приездом и приготовила ужин. Обычный наш советский ужин: котлеты с пюре – правда, я любила льстить ей, говоря, что ее пюре полагается есть на десерт, что было чистейшей правдой.
Так вот Катерина Ильинична крикнула из кухни: "Да бросьте вы дурака валять с вашими баночками, сейчас принесу борщ, котлеты и пюре, и вы увидите, как он будет уминать это все".
Мы увидели.
Даг, с глазами, полными слез, ушел в соседнюю комнату, Джудит закрыла лицо ладонями, мы с Катериной Ильиничной опустили головы, а малыш ничего этого не видел, не замечал. Он был поглощен собиранием крошек вокруг тарелки: слюнявил пальчик, аккуратно прилеплял к нему крошку и отправлял в рот.
Видно, таков был ритуал в его прошлом полуголодном существовании.
Поначалу он был зажат и льнул ко мне, да и как иначе, – ведь новые родители говорили ему непонятные слова. Но более меня он полюбил Екатерину Ильиничну, которая оставалась с ним, пока мы в Москве оформляли документы.
Она кормила его манной кашей, пюре, сажала на горшок и бесконечно монотонно пела, пока он сидел с задумчивым видом: "Мишка косолапый по лесу идет, шишки собирает, песенки поет".
Однажды вечером он спел нам эту незатейливую песенку, Катерина Ильинична обняла и поцеловала его, и он поцеловал ее. В глазах Джудит зажглись нехорошие огоньки ревности.
Я вообще стала замечать, что они все более тяготятся днями в России и ждут не дождутся, когда можно будет наконец вернуться домой со своей бесценной добычей. Теперь Джудит твердым шагом шла укладывать его спать; я слышала, как Степа что-то лепетал, но Джудит перестала звать меня на помощь, как это было в первые дни.
А Степочка расцветал с каждым днем. Из печального, безропотно-послушного мальчика он постепенно превращался в веселого шалуна и однажды с криком "Ласик!" вбежал из коридора в столовую, таща за хвост нашего чудного белого кота Ласика. Тот, конечно, вопил, к удивлению Степы. Ласик давно вызывал его любопытство, он был первым котом, увиденным им в жизни, и наш малыш не знал, что брать котов за хвост не положено. Но ведь за что-то надо было ухватиться, чтобы поднять и понести эту забавную игрушку.
А мы с утра до вечера сидели в очередях перед кабинетами важных теток с аккуратными "укладками" и скромно накрашенными губами, очень ловко берущими конверты с невозмутимым видом и без следа благодарности, будто так положено.
Потом сидели в коридоре посольства США, и вот там я видела откровенных ублюдков-усыновителей. Они не обращали внимания на детей, не сажали в просторных туалетах на горшок, не давали попить; иногда они поглядывали на них с холодным оценивающим вниманием. Джудит и Даг на мои вопросы – что это за люди, пожимали плечами. Частенько Джудит заодно со Степаном "обслуживала" и другого малыша. Ее холодно благодарили. Но однажды я пристала сильно, и Джудит сказала, что в их общине баптистов таких людей нет и вообще на родине они таких не встречали, но, наверное, это хорошие люди, только у них культурный шок. Последнее было явным намеком на наше пребывание в Энске.
Но день отъезда приближался, и сердце мое постепенно, но неотвратимо обволакивала тоска. Тоска по маленькому мальчику, который, чувствуя ревность американской мамы, старался прижаться ко мне где-нибудь в уголке, тайком.
В этом не было предательства: просто Степан еще не успел полюбить Дага и Джудит, а нас с Катериной Ильиничной уже любил.
И вот наступил последний вечер.
Когда мы вернулись из города с заветным апостилем, нас ждал праздничный ужин, а вымытый Степан светился чистотой и блаженством. Его довольно редкие волосы были расчесаны на косой пробор, именно так Катерина Ильинична трактовала прическу примерных мальчиков Запада. Была недалека от истины.
Степан по-прежнему собирал крошки, но уже с оттенком игры, не так сосредоточенно и поглядывая на нас. Ужин получился грустным, Даг и Джудит изо всех сил скрывали радость. После ужина Джудит увела Степу в спальню, а мы с Дагом и моим сыном решили бодрствовать. Рейс на Нью-Йорк в те времена отправлялся в четыре утра, до "Шереметьева" ехать часа два, ну и два до регистрации, так что Джудит со Степой могли поспать до двенадцати.
Но что-то в спальне шло не так. Слышался воркующий голос Джудит и хныканье Степы. Через некоторое время на помощь жене отправился Даг. Но приход Дугласа ничего не изменил, хныканье даже усилилось.
Я делала вид, что смотрю телевизор, а на самом деле прислушивалась к событиям в спальне, ожидая, когда же Дойлы наконец сдадутся и призовут меня на помощь. Катерина Ильинична уже ушла. Но Джудит решила начать воспитание.
Она вышла из спальни с непреклонным лицом, следом смущенный муж.
– Он должен успокоиться и уснуть, – объявила Джудит. – Давайте пить чай.
Но пить чай не получилось. Степан уже ревел, а потом: "Оля!" – позвал за дверью охрипший голосок. Это было впервые: он назвал меня по имени! Оказывается, знал мое имя!
Я посмотрела на Джудит. Она махнула рукой, мол, иди, все равно в последний раз.
Я баюкала его, целовала мокрое от слез личико. Он прерывисто всхлипывал и, судя по всему, собирался заплакать снова, теперь уже сладостно, в честь победы. Но я это пресекла.
– Не реви! – сказала я. – У тебя остается гражданство, и когда ты вырастешь, сможешь сделать выбор, где тебе жить. Когда ты приедешь, я буду уже старой и расскажу тебе, если ты захочешь, о городе Энске и о том, как твои приемные родители бедовали в нем. Расскажу, как ты раскачивал качели с бедным беспомощным малышом и как спрятался за занавеску…
Степан слушал меня очень внимательно, не сводя блестящих, совсем не сонных глазок.
Потом вдруг очень взрослым, уверенным движением вывернулся из моих рук, прошел по тахте к окну и взялся руками за подоконник.
За окном падал большой снег. Я поставила Степана на широкий подоконник, обняла его, и мы долго смотрели на огромные хлопья, плывущие непрестанно вниз.
Я рассказывала, какая красивая страна Америка, какие большие реки текут там, как непохожи два океана, омывающие ее, какие большие снега бывают там тоже, как прекрасна дорога вдоль Тихого океана и как много там хороших людей.
Он слушал и, не отрываясь, смотрел в окно. Он прощался. И со мной тоже.
Печаль и сутолока отъезда помнятся плохо, я была слишком озабочена состоянием моей дряхлой машины, которая вдруг начала как-то истерично дергаться. На обратном пути она вообще остановилась. Потом выяснилось, что на обочине нам вместо бензина продали какую-то дрянь, но на заправках бензина не было. Ладно, сейчас не об этом, а о прощании.
Оно вышло каким-то скомканным, а в очереди на регистрацию было много американцев с малышами.
Через два года мы, я и сын, по приглашению четы Дойл приехали в маленький городок на Восточном побережье. К нашему приезду Даг-старший (был еще Даг-младший, бывший Степан) отремонтировал дом и пригласил всю многочисленную родню и друзей на party, вечеринку в нашу честь.
Дагги оказался крепеньким коренастым мальчиком, очень похожим на Дага-старшего. Он довольно спокойно воспринял наше появление, а на вопрос, помнит ли он Россию, заученно ответил: "Да. Я там много плакал". Его комната была завалена чудесными игрушками, а во дворе стояла довольно большая пожарная машина, лихо ездящая от аккумулятора. Кроме того, у Дагги был маленький, но настоящий костюм пожарного с сияющей золотом каской наподобие шлемов римских легионеров.
Даг-большой и Джудит показали мне самое важное в жизни американца – свое место работы. Это был огромный, всемирно знаменитый госпиталь. Там персонал медсестер завалил меня чудесными, заранее приготовленными подарками, а сын весь день провел, осматривая огромное инженерное хозяйство Дага. На этом развлечения закончились, и мы с сыном и Дагги, которого на время освободили от детского сада, оставались одни дома. Да, еще милая собака-ретривер Мэгги. Джудит предупредила, что есть и пить можно все, но ни в коем случае не давать Дагги пасты из арахиса, которую он обожает и на которую у него страшная аллергия.
Пожалуй, мало что может сравниться по тягостной скуке с проживанием без дела и забот в чужом доме. Одно время мы отправлялись на большое озеро, что было рядом. Его пляжи были пустынны ("Все на работе", – сказал Даг), но озеро быстро надоело, и мальчики занялись изготовлением красивых шкатулок в уникально оборудованной столярной мастерской Дага. Кажется, он и подбросил им идею изготовить всем на память шкатулки. Моя вот сейчас стоит передо мной на полке. Темного полированного ореха, с бронзовыми уголками на крышке и бронзовым замочком. Чудесная шкатулка!
Дагги стал настоящим американцем: много юмора и никаких сантиментов, мои пылкие ласки сносил с вежливым терпением, и я отстала от него. Зато с моим сыном у него установились братские отношения. Они даже ссорились по пустякам, как братья, и однажды устроили такой тарарам в сарае-амбаре, что Даг орал на них диким голосом.
Вот, пожалуй, все происшествия за наше двухнедельное пребывание. Достопримечательностей в округе не было, кроме знаменитого университета и военной базы в заливе океана, а природа хороша, похожа на места под Курском.
Когда к концу нашего пребывания я ошалела от скуки, счастливая идея посетила меня: оставить на память дорогим хозяевам фильм. Видеокамера есть, остается придумать сценарий и обучить исполнителей. С Дагги, конечно, будут трудности, но если дать ему роль без слов… Все-таки он еще мал… Как-то, сидя в детском кресле в машине, он заявил задумчиво: "Когда я вырасту большой и буду сидеть в тюрьме…". Мы онемели, Даг даже нажал тормоз. "Ну вот, – подумала я, – вот и вылезают преступные гены неведомой мамаши или папаши".
– А почему ты будешь сидеть в тюрьме? – осторожно спросила Джудит.
– Ну как же, ведь я буду ездить очень быстро, и полиция меня арестует.
Мы все облегченно вздохнули.
Сюжет фильма родился, исходя из реквизита.
К дому подъезжает пожарная машина, и инспектор, Дагги, осмотрев сарай, делает серьезное предупреждение хозяевам. Хозяева пытаются его задобрить, но инспектор непреклонен, а сосед-хирург, личность реальная – его должен был исполнить мой сын, в порядке подхалимажа предлагает сделать операцию, но инспектор отказывается и составляет акт.
Дело в том, что на участке соседа – мировой знаменитости в области медицины – скопилось огромное количество горючего материала.
Это были банки с разноцветными красками нежных тонов.
Красавец и холостяк, хирург часто отсутствовал. На собственном, специально оборудованном самолете он улетал в разные страны делать сложнейшие операции, а в это время его очередная пассия принималась облагораживать довольно запущенный дом. Обычно дама успевала покрасить одну-две стены, и… тут история повторялась, возвращался хирург, цвет ему никак не нравился, да и дама почему-то тоже. Оставались огромные банки с краской и разноцветные стены дома.
Сценарий очень понравился Джудит и Дагу, но они волновались, справится ли со своей непростой ролью Дагги.
На репетициях Дагги был рассеян, все подвинчивал и подкручивал что-то в своей прекрасной машине, и я деликатно сказала ему, что если он не хочет говорить, может просто стоять возле машины.
В конце концов, чего можно ждать от пятилетнего карапуза.
В воскресное утро съемочного дня все были страшно взвинчены.
Джудит выбросила пиццу в помойку, решив, что она, пицца, не состоялась. Пиццей она должна была подкупать инспектора. Даг-большой застрял в своей мастерской, где срочно доделывал шкатулку – взятку. Валентин с нетерпением ждал Дага, чтобы поехать за сигарой – хирург курил только "гаваны", и только Дагги сосредоточенно ковырялся со своей машиной.
Я уточняла план съемки, работа предстояла ювелирная, не предусматривающая монтажа. Но меня очень беспокоил Дагги. Глупая, я не поняла, что он уже был в образе – готовился к выезду.
И дальше мы наблюдали чудо.
По моему сигналу Дагги с сиреной (что не было предусмотрено сценарием) въехал во двор. Неторопливо вышел из машины, мрачно пожал руку Дагу, с достоинством кивнул Джудит, в упор грозно посмотрел на Валентина-хирурга и на его сигару (тоже актерская находка) и прямо пошел к сараю.
Он ни на секунду не вышел из образа. Троица просто подыгрывала ему. Во дворе хирурга он даже пнул одну из легковоспламеняющихся банок. А на предложение "хирурга" сделать любую операцию бесплатно, скривив рот, ответил: "No".
Потом уехал, оставив растерянных домовладельцев: Джудит с уже другой пиццей в руках, Дага со шкатулкой, а Валентина с листком бумажки, обозначающим штраф.
Это был великий актер, мы все были ошарашены, и сосед-хирург подтвердил наше предположение. Потом из письма мы узнали, что фильм пользуется бешеным успехом среди родственников и знакомых.
А счастливчика Дагги мы больше не видели.
Знаем только, что он закончил один из лучших университетов – Йельский, стал биологом и работает на НАСА.
Он сделал выбор, тот, о котором я говорила ему на старой даче, когда за окном падал большой снег.