Оргвыводы! Да кто в июне делает оргвыводы? Июнь – самый беспокойный и ответственный месяц в году. Почему, понимаешь, самый? По многим уважительным причинам. Во-первых, окружающая природная среда пришла, понимаешь, в летнее состояние, повышенной температуры. Появилась возможность для, извини-подвинься, загорания тела, и рабочие, а также специалисты и служащие запросились в отпуска, согласно, понимаешь, графику, подписанному профкомом. Во-вторых, июнь – последний, понимаешь, месяц во втором квартале и также в первом полугодии отчетного года. Значит, – а это уже, извини-подвинься, в-третьих, – перед нами три плана: месячный, квартальный и, понимаешь, полугодовой. Все они стоят под угрозой, извини-подвинься, невыполнения, так как главный цех, а именно колбасно-сарделечно-сосисочный, находится, понимаешь, в прорыве по многим причинам: недостаток сырья – раз, старое оборудование – два, мастера Куржаки, муж и жена, – понимаешь, поссорились – три. Вот вам объективная картина реальности без всяких дискуссий.
Какие же оргвыводы? Для кого?
Башмаков открыл сапогом дверь проходной, показал через стеклянный барьер пропуск – для соблюдения, понимаешь. Порядок – для всех порядок.
Дежурили тут напеременках старик со старухой Прошкины – днем Антиповна, вечером, к концу смены, чтобы вдвоем проверять выходящих, заступал Михеич, который оставался на ночь за сторожа. Комбинат работал в одну смену и с неполной нагрузкой.
– Спишь, Антиповна? – гаркнул Башмаков дежурной, нахохлившейся за боковым застекленным барьером.
Старуха испуганно встрепенулась:
– Да что ты, Едалий Дейч , кто же с утра спит? А мы на посту, мы службу помним. Уснешь, а тут кто-то потащит сосиски, кто-то сардели…
– А кто колбасу, – добавил Башмаков строго. – Отворяй, старая.
Антиповна вышла и с трудом отворила тяжелую дверь на тугой поржавелой пружине.
– Нет, батюшка Едалий Дейч, понапрасну врать не стану. Нашу колбасу не возьмут – жесткая больно, жилистая.
"Мягкую вам еще, дармоедам! Челюсти крепче будут".
Башмаков хлестнул дверью и через комбинатский двор, украшенный разнообразными плакатами и лозунгами, потопал в контору.
Юная Дуська приподнялась за своим столом с машинкой, демонстративно огладив старомодную юбку – злилась, что запретил носить ей мини. И поглядела на своего начальника с требовательным вызовом, соплюшка. Башмаков проткнул ее взглядом.
– Упорствуешь, Евдокия Петровна, не здороваешься?
– Вы должны. И не зовите меня, пожалуйста, Евдокией Петровной. Что я вам, старуха?
– Грубиянка, понимаешь ты. Кто первый должен сказать "Здравствуй"?
– Вы! Вчера же объясняла: здоровается первым тот, кто входит в помещение.
– Извини-подвинься, понимаешь. Первым здоровается младший – правило одно для всех.
– Не одно, а смотря по ситуации: присутствующий или вошедший к нему, мужчина или женщина, старший или младший, воспитанный или невоспитанный… Вы забываете, что я женщина…
– Ты – женщина? Когда успела, понимаешь? В восемнадцать лет, без мужа?!
Она сразу вспыхнула:
– Не в том же смысле, Гидалий Диевич!
– Как не в том, когда у женщины это первый смысл, понимаешь. А второй – работа, и ты, значит, есть моя секретарша Евдокия Петровна.
– Господи, сколько просить: зовите просто Дусей.
– Извини-подвинься, но мы на службе, и я вам не мальчик и не этот самый, понимаешь…
Башмаков сердито махнул папкой и скрылся за дверью кабинета, оставив в предбаннике красную секретаршу.
Дунька необъезженная, понимаешь, соплюшка! Два дня служит и перевоспитывать взялась. Кого перевоспитывать – ди-иректора! Да я – раз приказ, и гуляй девка в другое учреждение. Не погляжу, что твой дядя – редактор районной газеты, понимаешь. Хотя, конечно, вздорить с Колокольцевым ни к чему. Но мы и не будем вздорить, мы тебя, Дунька чертова, перевоспитаем. Не ты нас, а мы тебя, понимаешь.
В дверь заглянул мастер сосисочного отделения Андрей Куржак:
– Гидалий Диевич, как насчет мясорубок?
– Обсудим, согласуем.
– Сколько же можно – они полгода на складском дворе валяются вместе с электромоторами. Ржаветь начали.
– Я вас, понимаешь, вызывал? Извини-подвинься. И не мешай мне работать.
Дверь досадливо захлопнулась, но через минуту открылась сцова – на пороге встала директор восьмилетней школы Смолькова:
– Я опять насчет сбора металлолома, товарищ Башмаков.
Башмаков поглядел исподлобья на полную, накрашенную Смолькову, полгода надоедающую ему со своим ломом, нажал клавишу селектора:
– Евдокия Петровна, вы знаете, что прием посетителей с тринадцати ноль-ноль?
– У них неотложное дело, товарищ Башмаков, – мстительно ответила секретарша.
– Неотложных дел, понимаешь, не бывает. У них неотложные, а у меня, извини-подвинься, отложные?… – И пошевелил косматыми бровями на посетительницу: – Уяснили, товарищ Смолькова?… До встречи после тринадцати ноль-ноль.
И всех других "неотложников" Башмаков решительно отфутболил к установленному времени, но принимать их уже не довелось, потому что в 13.00 состоялось роковое совещание, после которого обстоятельства изменились. И не только для Башмакова.
II
Совещание было высокое, межрайонное, проводил сам Дерябин, причем не выходя из своего кабинета в областном центре, а местпромовцы всех районов сидели у себя на предприятиях, слушали его указания и проникались. Век техники! Такие заочные совещания практиковались не один год – способ проверенный, удобный. Было бы еще удобней, существуй при этом обратная связь, но и так хорошо: не надо отрывать руководителей и специалистов среднего звена от дела для поездки в областной центр, не надо разводить излишние словопрения, а сообщи свои направляющие идеи и потребуй неукоснительного исполнения.
Хмелевские местпромовцы собрались в зале заседаний пищекомбината, и Башмаков не насторожился, когда вместе с Межовым пришел Анатолий Ручьев. Секретарь райкома комсомола должен знать, как работает союзная молодежь в напряженный период.
Башмаков провел представителей районного руководства за стол президиума и, пока радист, путаясь в проводах, устанавливал на красной трибуне черный квадратный репродуктор, прочитал по бумажке краткую вступительную речь:
– Товарищи специалисты, руководители среднего и низового звена, а также передовые труженики, "маяки"! Настоящее совещание по закрытым проводам радио и телефонной линии считаю открытым. В нашем комбинате имеется пять цехов: хлебопекарный, винный по производству крепленого вина "Красное яблочко", колбасно-сосисочно-сарделечный, грибоварно-консервный и ягодного варенья. Последние два цеха сезонные и не функциру… не фунциру… не функцинируют по причине отсутствия грибов и ягод. Когда поспеют, будем варить, выполнять и перевыполнять, понимаешь, Как директор комбината и опытный руководитель, возглавлявший разнообразные предприятия и хозяйства, я…
– Раз, два, три, четыре, пять! – нагло перебил с трибуны черный репродуктор. – Даю настройку. Раз, Два. Три. Четыре. Пять… Все районы приготовились?
– Так точно, готовы, – ответил Башмаков и сел рядом с усмехнувшимся Межовым. И Толя Ручьев улыбается во весь рот нечаянной обмолвке с глухим репродуктором.
– Заканчивайте приготовление. Ра-аз… Два-а… Три… Четыре… Пять… Достаньте все необходимое для записей.
Башмаков пододвинул к себе красную папку и достал из нагрудного кармана кителя модную трехцветную ручку.
– Сейчас перед вами выступит… – репродуктор сделал уважительную паузу, – начальник областного управления местной промышленности товарищ Иван Порфирьевич Дерябин. Пожалуйста, Иван Порфирьевич, прошу!
Башмаков погрозил ручкой собравшимся радиослушателям, поправил на широком носу очки и приготовился записывать.
– Здравствуйте, товарищи местпромовцы! – прогудел репродуктор приятным басом. – До конца текущего полугодия осталось пять дней, однако дела по выполнению производственных заданий находятся в таком состоянии, что мы вынуждены созвать это совещание. По плану, валовый объем продукции в рублях составляет…,
Тут репродуктор заскрежетал, потом кашлянул, затем стал булькать и чмокать, – вероятно, товарищ Дерябин пил воду. Затем, продолжая речь, он назвал цифровые показатели, характеризующие отставание местной промышленности, привел положительные и отрицательные примеры, похвалил передовиков и пожурил отстающих. До Хмелевки он добрался в конце своей почти часовой речи и тут стал говорить заметно строже. Очевидно, не без расчета, для устрашения других подчиненных, хотя для него это было трудно. Товарищ Иван Порфирьевич Дерябин, в отличие от предыдущих руководителей, был добр и только грозил оргвыводами, а сам предпочитал меры поощрения, справедливо полагая, что снимать людей и переставлять с места на место нерационально. Куда лучше добиться стабильной обстановки, при которой люди чувствуют себя уверенно и не причиняют лишних хлопот. Однако в данном конкретном случае он вынужден был отступить от своей тактики поощрений, потому что награждать Башмакова было не за что, комбинат уже несколько лет проваливал планы, к тому же на снятии этого директора настаивали хмелевские руководители Балагуров и Межов. Пищекомбинат это все-таки пищекомбннат, как покормишь, так и работать станут, а у нас Башмаков или недодает продукции, или гонит такую, что никто не берет. Колбаса как резиновая, сосиски сморщенные, невкусные, вареньем только обои клеить… И диагноз: неизлечимый бюрократизм директора, формально-казенное отношение к делу, неумение организовать высокопроизводительную работу комбината.
Дерябин вынужден был согласиться. Хотя, по доброте своей, сомневался, считал Башмакова исполнительным работником. А если бы сейчас видел, как тот благоговейно слушает его голос и старательно записывает красными чернилами его организующие и направляющие мысли, возможно, не решился бы на высшую меру административного наказания. Но в эти роковые минуты товарищ Иван Порфирьевич Дерябин не видел своего подчиненного. И говорил следующее:
– …развивать производство на основе механизации, интенсификации, кооперации, интеграции и научной организации труда. К тому же руководить надо коллективно, опираясь на творческое содружество трудящихся масс. А как обстоит дело в пищекомбинате Хмелевского района? Плохо, товарищи. По старинке работают, примитивно, не учитывая требований современности…
– Учтем, исправим, – сказал Башмаков, записывая.
– У них на комбинате есть довоенная Доска почета под названием "Наши ударники по набивке кишок". Кажется, в колбасном цехе. Это же грубо, Башмаков, это некультурно! И название комбината явно устарело по форме.
– Учтем, исправим…
– А перспективные планы? Я же просил о расширении производства, а вы, товарищ Башмаков, подошли к этому несерьезно.
– Несерьезно? – Башмаков озадаченно встал. – Как так, понимаешь? Я в соответствии…
Межов подергал его за полу кителя, укоризненно покачал головой: нельзя же спорить с репродуктором, дорогой товарищ! Башмаков спохватился, послушно сел.
– …и сдайте дела товарищу, которого подберут на месте. Пусть коллектив комбината подумает над кандидатурой своего будущего руководителя, обсудит и войдет с предложением в райисполком к Сергею Николаевичу Межову, согласует с райкомом партии. Коллективно надо решать такие дела, коллективно. И подберите более демократичного руководителя, молодого, энергичного. А мы оформим соответствующим приказом, по управлению. Далее…
Но далее слова репродуктора потонули в радостных, никем не предусмотренных аплодисментах. Башмаков поглядел в зал и увидел, что радуются все приглашенные на совещание. Даже дочь его Нинка, сидящая рядом со своим женихом, бухгалтером Сережкой Чайкиным, довольно улыбается. Как же это так, понимаешь? Почему вместо сочувствия наказанному фигурирует нештатная, долго не смолкаемая радость?
И, дрогнув, Башмаков выключился из настоящего мероприятия, мысленно как бы просмотрел свое Личное дело в отделе кадров на предмет определения служебного соответствия.
Начало было трудным, драматическим. Родился Башмаков в семье лавочника и хозяина сапожной мастерской, а когда окончил трехклассную церковноприходскую школу, произошла революция. Ни в школе, ни в лавке, ни в мастерской о ней даже не намекали. Башмакову тогда шел уже пятнадцатый, потому что он очень любил учиться и в каждом классе сидел по два года. По завершении учебы строгий отец посадил его в мастерской учеником сапожника – пусть-де сперва выучится ремеслу, а там посмотрим. Нежданно грянувшие события огорчили и отца и сына. В мечтах юный Башмаков уже был хозяином на месте злыдня-отца, думал поквитаться с ним за суровость и недооценку своих способностей, и вдруг все перевернулось, власть взяли бедняки, лавка была конфискована, деньги появились другие, советские. А так хотелось отомстить старому хрычу за то, что помыкал им, звал короткошеим остолопом. Как тут быть? Ни лавки, ни мастерской нет, а на улице поют под красным флагом: "Кто был ничем, тот станет всем". Соблазнительно поют, звонко.
И юный Башмаков ушел из семьи лавочника и мироеда в недавно созданную коммуну. Его приняли охотно,– потому что был сапожником и добровольно порвал связи с отцом-эксплуататором. А потом приняли и в комсомол, хотя имя и отчество у него принадлежало старому миру. Выручили пролетарская фамилия и активность в строительстве новой жизни. Через несколько лет, когда коммуна распалась, он пошел в налоговые инспекторы и наконец-то отомстил отцу, единолично занимающемуся сапожным ремеслом – задавил дополнительными обложениями. И правильно: не давай сыну старорежимного имени, не считай тупым, – не тупей тебя, а по сапожному делу так настоящий удалец, – не порть анкету.
И вот Башмаков был выдвинут на руководящую работу – сперва председателем артели (после войны на ее основе был создан нынешний пищекомбинат), потом инструктором в земотдел и пошел, пошел… Он далеко бы пошел, он не пил, не глядел на женщин чужой принадлежности, вовремя платил взносы, выступал на собраниях, но трех классов для руководящего работника среднего звена было маловато. Предлагали учиться, да сперва не захотел, поскольку знал классового врага в лицо, сам от него произошел, а потом, когда стал начальником, садиться за парту стало не по чину.
И все же он вырвался за границу среднего звена и взял, как потом оказалось, главную свою вершину – стал заместителем председателя райсовета. Отсюда открывался пик еще выше – первого заместителя, а за ним высоко сверкал яркими многоцветными огнями главный пик с креслом Председателя, с подчинением ему не только райцентра, но и всех других сел и деревень района.
Оба пика была достижимы, потому что шла война, а Башмаков возвратился домой через два месяца после мобилизации, раненный при бомбежке на формировочном пункте. Бабьей Хмелевкой он был встречен с великой радостью. Бабы и вознесли его в зампреды РИКа: человек с войны, коммунхозом заведовал, бери и владей. Кого же еще ставить, косоглазого Титкова, что ли? Разложенец проклятый, юбочник!
Воцарившись в исполкоме, Башмаков немедленно прижал Титкова, и тот признал его первенство, стал послушным и здоровался с таким почтением, какое подобает зампредрика от рядового инспектора райфо. Титков никакого дела не знал, кроме взимания налогов, а Башмаков уже вращался в высших районных сферах, бывал на совещаниях в областном центре и за время работы заместителем председателя освоил знаменитый бюрократический принцип: "Есть над тобой начальство (а оно всегда есть) – не думай, подумал – не высказывай, высказал – не записывай, записал – не подписывай, подписал – не заверяй печатью, заверил – не давай ходу, а жди приказа начальства и, дождавшись, при напролом, ты не отвечаешь!"
Превосходное правило, проверенное. И все же после войны, когда стали прибывать первые демобилизованные, Башмакова низвергли на исходную позицию – председателем колбасной артели. Впрочем, с очень великодушной формулировкой: "Переведен на укрепление руководящих кадров". Лично Юрьевна записывала, вечный секретарь райисполкома, мать этого сопляка Ручьева, который тоже, понимаешь, радуется низвержению опытного директора, будто не Башмаков за годы самоотверженного труда сделал из мелкой колбасной артели целый пищекомбинат. Вон как хлопает в общих, понимаешь, аплодисментах Межову, покраснел даже, а толстолобый Межов, извини-подвинься, стоит быком за трибуной, глядит в зал и ждет, когда схлынет народное, понимаешь, одобрение оргвыводов по директору.
Никто не заступился, и значит, извини-подвинься… Но куда? Не рядовым же тружеником, понимаешь… И тут вспомнилось шутейное вроде бы предложение Балагурова возглавить пожарную службу, на которой не потянул молодой выдвиженец. Там не потянул, а сюда двигают такого же молодого, будто комбинат проще, понимаешь, пожарки. Но они, извини-подвинься, начальство, пусть и отвечают за последствия. С этими молодыми выдвиженцами они, понимаешь, наплачутся…
III
– …Вы спрашиваете, где же выход? По-моему, выход там, где вход, – говорил Межов. – Давно пора изменить порочный порядок, когда лошадь везет, а возчик только сидит на телеге, орет да размахивает кнутом. А по приезде хвалится: я привез, я доставил. А он даже дороги не выбирал – по кочкам, по оврагам, как придется, лишь бы прямо. Что ж, напрямик короче, говорят, да в объезд скорее. И еще одна добрая пословица: хорошему учись, а плохое само получится. Вот и выбирайте такого, который еще способен учиться. А зарплату вам завтра выдадут.
Межов прошел опять за стол президиума, сел между румяным, ясноглазым Ручьевым и рассерженным Башмаковым, похожим в очках на филина.
Несколько минут в зале стояла вопросительная тишина. Выбрать директора комбината – это не черпак с вареньем облизать. И сам факт увольнения Башмакова есть не простое кадровое перемещение, а приговор бюрократизму и казенщине, победа.современных методов руководства, призыв к поиску всего нового, передового. А кто более всего способен искать, учиться и опять искать то передовое и новое? Конечно же молодой, грамотный и энергичный руководитель. Вот как Анатолий Ручьев, например. Прекрасный же парень, отличный комсомольский секретарь. Или райком его не отпустит?
– Ручьева! – разом крикнули из первого ряда Сергей Чайкин и Андрей Куржак.
Зал будто ждал этой фамилии – такой дружный аплодисмент выхлестнул, что Ручьев покраснел, а
Башмаков еще больше нахмурился и потупил стриженную ежиком голову. Он знал, что Ручьева любили все, и молодые и старые, но чтобы так дружно поставить этого сопляка над собой, извини-подвинься…
– Есть еще кандидатуры? – спросил Межов. Не дождался и предложил Ручьеву: – Давай, Анатолий Семенович, представься народу, расскажи, как ты видишь перспективы комбината, задачи директора.
Ручьев живо оказался за трибуной, махнул рукой по непокорным волосам, улыбнулся – белозубый, румяный, удалой.
– Вот я весь перед вами, знаете с детства. И я вас знаю. Двадцать шесть лет, не такой уж и молодой, но вроде еще и не старый. А? Как считаете?
– Давай, чего там!
– Чеши дальше, Толя, не тушуйся.
– Соглашайся, Семеныч, не подведем.
Ручьев весело поднял руки, призывая к тишине. Дождавшись, пошутил по-балагуровски:
– Выйти замуж – не напасть, замужем бы не пропасть. Больно уж хозяйство беспокойное. Вдруг не справлюсь.
– Не бойсь, подмогнем.